Эмилий Миндлин
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Цитируется по: День Поэзии 1967, “Советский писатель”, Москва, 1967, 256 стр.
5
В двадцатые годы Маяковского особенно часто можно было встретить в Доме печати. Здесь, разумеется, не могло быть и речи о вечерах, подобных «чистке» поэтов. Да и вообще здесь он не столько читал стихи, сколько всерьёз сражался со своими противниками. Особенно часты и не на шутку бывали схватки с Вячеславом Полонским, одним из очень немногих способных устоять в дискуссиях с Маяковским. Здесь Маяковский нередко отстаивал тогда ещё спорные в глазах многих редакторов профессиональные интересы поэтов. Я помню, как на каком-то совещании редакторов московских и провинциальных Маяковского обвиняли в том, что он «дерёт с реёдакций рубль за строчку». Кто-то из одесских редакторов выступил с жалобой. Дескать, газета, готовя праздничный номер, обратилась к Владимиру Маяковскому с просьбой дать ещё нигде не напечатанное стихотворение. Маяковский ответил требованием «рубля за строчку». Редактор жаловался: такой расход на стихи провинциальной газете, мол, не по средствам. И тогда-то выступил Маяковский и с гневом обрушился на редакторов, экономящих именно на поэтах. Маяковский негодовал: поэтов у нас не признают за профессиональных работников, делание стихов не хотят признать профессией! А поэту деньги надобны и на штаны, и на комнату, и на телефон, и на ботинки на толстой подошве, чтоб ходить по редакциям. Редакторы охотно признают права всех других литературных профессий, но отказываются признать профессиональные интересы поэтов.
— Вы будете платить нам столько, сколько нам нужно, чтоб жить и делать стихи, служа революции стихами,— закончил он свою речь в защиту гонорара поэтов.
Несколько лет подряд в двадцатые годы я работал в «Вечерней Москве» — писал очерки, фельетоны, заметки. Первым редактором газеты был Михаил Кольцов, и при Кольцове гонорары были достаточны по тем временам. Но после Кольцова, особенно когда газета перешла к «Рабочей Москве», гонорары нам снизили. Маяковский часто бывал в редакции. Как-то, увидев, что я сдаю фельетон, он спросил:
— Сколько вам платят хозяева?
Я сказал.
— Мало. Надо заставить их уважать труд пишущих. А за судебный отчёт сколько платят?
Сколько платят за судебный отчёт, я не знал и подозвал судебного репортёра, вернее репортёршу, уже пожилую журналистку Мезенцеву. Она сказала Маяковскому, сколько получает за судебный отчёт: «Шесть, семь рублей. За большой или сенсационный — десять».
Маяковский поморщился:
— Зачем же вы позволяете им так обращаться с вами? Если бы платили сто рублей за отчёт, я бы сам стал ходить по судам. Вот возьму сейчас и предложу себя в судебные репортёры.
Маяковский уже с порога ошеломил редактора:
— Хотите, чтоб я печатал у Вас в газете судебные отчёты? Будете платить сто рублей за отчёт? Буду писать.
— Соблазнительно,— покачал головой и улыбнулся нагл молодой редактор.— Если б от меня это зависело, я бы не задумываясь согласился. Да начальство наше не разрешит, Владимир Владимирович. Мы теперь зависим от «Рабочей Москвы».— И вздохнул…
И было отчего вздохнуть. Судебные отчёты в газете, подписанные Владимиром Маяковским, могли стать фактом истории литературы.
У меня сохранился «юбилейный» номер журнала «Огонёк», вышедший в 1924 году. «Огоньку» исполнился только год от рождения — с выхода первого номера. Но в ту пору всё было молодо. Когда справляли десятилетний юбилей литературной деятельности Михаила Кольцова, юбиляр начал свою ответную речь словами: «Я юбиляр молодой, начинающий». Ещё более молодым, чем его редактор, начинающим юбиляром стал и наш «Огонёк». Памятную дату отметили очень торжественно. Мы все сфотографировались на фоне плакатов, развешанных по стенам редакции в Благовещенском переулке. В первом ряду сидели члены редакционной коллегии: Михаил Кольцов, Ефим Зозуля, Леонид Рябинин. Ныне, когда смотришь на этот снимок, многих недосчитываешься в живых. А выжившие — из молодых людей превратились уже в стариков. Известный художник-карикатурист Борис Ефимов, брат Кольцова, выглядит на этой фотографии совсем ещё мальчиком. Фотография была напечатана в юбилейном номере. В двух-трёх газетах появились заметки о том, что исполнился год со дня выхода первого номера «Огонька». В Доме печати на Никитском бульваре состоялся торжественный вечер и банкет «огоньковцев» и их друзей. Среди этих друзей тогдашнего «Огонька» был и Владимир Маяковский.
После банкета (в духе того времени — совершенно безалкогольного) и после неизбежного фотографирования за банкетным столом группами разбрелись по ярко освещённым гостиным Дома печати. Маяковский оказался в центре одной из групп. Рядом с ним на диванчике, обитом дореволюционно-роскошным шёлком, сидел Михаил Кольцов, а напротив — в сдвинутых креслах — поэтесса Евгения Николаева, знаменитый репортер К. Г. Григорьев, прозванный «Капитаном Чугунной Ногой», Михаил Левидов, я и журналист Янов-Геронский. Позднее его описал Михаил Булгаков как человека, «всегда смотрящего вбок». Об этом Янове-Геронском уже тогда ходило множество анекдотов. Да и сам он в годы, когда многие из нас все ещё «щеголяли» в обмотках и не могли заработать на приличный костюм, словно стремился привлечь к себе внимание своим ультрафрантовским «нэпмановским» нарядом: крикливыми галстуками, опереточно-шикарными костюмами, тросточкой с золотым набалдашником, бог весть где добытыми заграничными шляпами «борза-лино».
Писания его были примечательны только тем, что писал он печатными буквами, да и то главным образом подписи к фотографиям.
Вот этого человека Маяковский и «взял в работу». Выбранный Яновым псевдоним—Геронский— звучал комически-пышно и претенциозно. Маяковский знал настоящую фамилию «вбок смотрящего человека».
— Зачем вы выбрали такой псевдоним, Янов? Чтоб не позорить фамилию вашего отца? Это вы правильно сделали. Вполне подходит к вашему виду. С таким галстуком, в таком костюме, с такой тросточкой вам только и называться — Геронский!
Жалостливая Николаева улыбнулась:
— Зачем вы обижаете бедного Геронского, Владимир Владимирович?
— Во-первых, не я его, а он сам себя обидел. А во-вторых, ему нравится. Ведь вам нравится, Янов, то, что я о вас говорю?
Скосив глаза на сторону, Янов-Геронский даже порозовел:
— Слушать Маяковского мне всегда нравится.— Он произносил: «Н’авится».
Он и впрямь был очень доволен. Пусть смеются над ним, лишь бы быть ему в центре внимания!
Мы все расхохотались. Все, кроме самого Маяковского. Он вдруг стал очень серьёзен. Пожалуй, ответ Янова-Геронского не только не позабавил его, но огорчил.
Маяковский спросил Николаеву на полном серьёзе:
— Вы позволите мне уничтожить его сейчас же? Не беспокойтесь — словами!
— Не надо, Владимир Владимирович.
— Жалеете? Янов, скажите спасибо даме! По ходатайству дамы щажу вас.
6
Как-то я пришёл в Дом печати с журналисткой Кальмой, позднее ставшей детской писательницей. Это было вскоре после Международного шахматного турнира в Москве с участием гигантов шахматной мысли — Капабланки и Ласкера. Все тогда только и говорили о шахматах. Я только что напечатал свой первый и последний «шахматный» фельетон. Я написал: «Мы за Ласкера против Капабланки, и мы за Капабланку против Ласкера! Мы за шахматы!» Самое забавное, что автор фельетона в шахматы никогда не играл.
Шахматная атмосфера царила в те дни и в Доме печати. Матч был окончен, Ласкер и Капабланка уехали, но по всем углам в гостиных Дома печати за столиками сражались шахматисты- любители.
Мы с Кальмой с трудом нашли свободные кресла в единственной свободной от шахмат гостиной. Неожиданно к нам подошёл Маяковский. Сидевший рядом с Кальмой молодой журналист, узнав Маяковского, вскочил и предложил ему место.
— Слава богу,— сказал Маяковский, опускаясь в кресло,— хоть здесь в шахматы не играют. Знаете что,— предложил он вдруг,— пойдёмте шляться по улицам.
Кальма отказалась. Ей не хотелось уходить из Дома печати. Маяковский хмыкнул:
— Девочка, шахматами небось увлекаетесь?
Будущую писательницу Кальма в те годы все добрые знакомые называли девочкой: ей тогда не было двадцати.
Нет, она вовсе не увлекалась шахматами.
Я спросил Маяковского:
— А вы увлекаетесь?
— Не увлекаюсь и не играю.
— И не играете? — Мне почему-то показалось невероятным, что Маяковский в шахматы не играет.
Видя моё недоумение, он объяснил:
— В шахматы надо играть или по-настоящему, или совсем не играть. Баловаться нельзя. Всё равно как делать стихи. Или ты настоящий поэт, или совсем не пиши. В стихах как в шахматах: просчёт—и мат королю! Точность нужна. Каждый ход взвешивай на самых точных весах в уме: и в шахматах и в стихе. Плохой шахматист всё равно что графоман стихотворец. Вон сколько их развелось!
То ли он имел в виду посредственных шахматистов, то ли посредственных стихотворцев.
А может быть, и тех и других.