Эмилий Миндлин. Владимир Маяковский. Глава первая и вторая

Эмилий Миндлин

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ (1)

Цитируется по: День Поэзии 1967, “Советский писатель”, Москва, 1967, 256 стр.

1

В «Кафе поэтов» Маяковский показывался реже других. Он не был в «Домино» завсегдатаем. На моей памяти — в 1921 году — свои стихи он читал здесь раза два и раза два участвовал в каких-то дискуссиях о поэзии или театре. Но выступал ли он с эстрады кафе «Домино» или — что происходило гораздо чаще — попросту ужинал за столиком в обществе дамы,— Маяковский в пёстрой, суетной и крикливой толпе завсегдатаев держался особняком. Он был инородным телом в толпе поэтов, и вовсе не потому, что ростом на голову выше всех.

Просто он был сам по себе — но обособленность свою не подчёркивал, и получалось это у него как-то само собой.

Юношей бездомным в Москве я бывал в «Домино» чуть ли не ежевечерне. Я не был поклонником Маяковского и не принадлежал к числу тех молодых, которые, дождавшись, пока Маяковский выйдет из кафе, торопливо шли следом за ним, а если он оказывался один, то подходили к нему на улице со своими стихами.

Противников у Маяковского в ту пору было немало. Его манера держаться у многих вызывала тогда раздражение и даже негодование — и в то же время безудержный восторг молодёжи, особенно «вхутемасовской» — учащихся ВХУТЕМАСа. До официального признания Маяковского было ещё далёко. Газеты тогда не продавались, а расклеивались по стенам, и я помню на стенах московских домов номер газеты с громовой статьёй на первой полосе «Долой маяковщи-ну!». Автор статьи возмущался тем, что поэт-футурист Маяковский осмеливался подать в суд на Государственное издательство и что суд присудил Маяковскому выплату спорного гонорара. Карикатуры на Маяковского были совсем не редкость не только в то время, но и много позднее. Ещё в 1928 году газета «Читатель и писатель», предтеча современной «Литературной газеты», поместила карикатуру Кукрыниксов на Маяковского.

Маяковский с огромной челюстью в лавровом венке был изображен в позе Петра на коне, вздыбившемся над пропастью. Но конь, вернее, конёк — деревянный, с привязанной мордой льва в наморднике и с общипанным хвостиком…

В 1921 году ни одно выступление Маяковского не проходило спокойно. Если какая-то часть слушателей шла на очередной вечер Маяковского послушать его стихи, то не меньшая, а быть может, и большая часть шла в надежде развлечься ещё одним литературным скандалом.

С одного из самых больших таких литературных скандалов и началось моё знакомство с Владимиром Маяковским. И началось, как, пожалуй, обычно не возникают знакомства.
До знаменитой «чистки» поэтов, устроенной Маяковским зимой 1921 года в Большой аудитории Политехнического музея, я не раз встречал его в «Домино». Как оказалось впоследствии, он меня заприметил в «Кафе поэтов», но знаком я с ним не был. При встрече с ним не раскланивался.

Но вот появились в Москве афиши «Маяковский чистит поэтов». Такого-то месяца и числа вечером в таком-то часу в Большой аудитории Политехнического музея состоится начало «чистки». «Чиститься» будут поэты, поэтессы и поэтессенки с фамилиями на буквы А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К. Поэты и поэтессы и поэтессенки предупреждались: «неявка» не освобождает их от прохождения «чистки». Тех, кто не явится, будут «чистить» заочно.

В вечер «чистки» задолго до начала в Большой аудитории музея народу набилось, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было. Стояли у стен, в проходах, сидели на ступеньках амфитеатра, на полу перед эстрадой и даже на эстраде, подобрав под себя ноги. На вечерах Маяковского публика всегда была шумно-активна. На этот раз публике было предложено принять непосредственное участие в «чистке» поэтов: решать вопрос о праве того или иного поэта писать стихи предстояло простым поднятием рук. Таким образом, публика, набившая зал до отказа, сплошь состояла из судей. Каждый купивший билет и занявший своё место в зале становился одним из судей поэзии — кто бы он ни был. Как всегда на вечерах Маяковского, значительная часть публики — и, разумеется, молодёжь — была безбилетной. Именно эта безбилетная и теснилась в проходах, рассаживалась на полу перед эстрадой и на эстраде, шумела, выкрикивала, с нетерпением ждала появления Маяковского. Безбилетная молодёжь обменивалась подчас едкими репликами с той частью публики, что не скрывала своего негодования очередным балаганом Маяковского» и отрицала за Маяковским право «чистить» поэтов. Мол, самого его, этого вашего Маяковского, давным-давно пора вычистить из поэзии! «Чистка» ещё не началась, трибуна ещё пуста, но в публике страсти уже кипят. Споры, а то и откровенная перебранка одновременно возникают в разных концах зала. Среди молодых возбуждённых лиц, среди красноармейских шлемов, курток мехом наружу, кожанок и шинелек — бобровые воротники небезызвестных в Москве бородачей. Тут и там — возмущённые лица почтенных литераторов и артистов, пришедших посмотреть, «до чего может дойти глумление над поэзией». Так же примерно выглядела Большая аудитория Политехнического музея и тогда, когда здесь происходили выступления Мейерхольда или диспуты Луначарского с главой «живой церкви» митрополитом Введенским — есть ли бог и кто создал первого человека? Впрочем, вид аудитории на диспутах Луначарского с Введенским отличался тем, что, по крайней мере, два-три ряда в партере были заняты слушателями в рясах священников.

На этот раз взамен священников, правда, не в ряд, а в разбивку и подальше от эстрады, где должно было происходить «глумление над русской поэзией», сидели почтенные московские профессора, литературоведы и просто хоть и неизвестные, но явно профессорского вида люди.
Публика в большинстве — как всегда, на диспутах тех времён — мужского пола. Среди старых и среди молодых и среди шинелек и среди шуб на меху в неотопленной, но жарко нагретой дыханием сотен людей аудитории женщины в меньшинстве.

Пожалуй, ещё недолго, и кипучие споры публики перерастут в драки и мордобой. Но вот шум в зале начинает заметно стихать: на эстраде первыми появляются поэты, добровольно явившиеся на «чистку». Правда, их имён никто не знает. Но лица знакомы завсегдатаям кафе «Домино». Все они — молодые. Некоторые — длинноволосы, некоторые с умопомрачительными бантами вместо галстуков, многие в неподпоясанных широчайших блузах. Одним словом, судя по виду, все они, несомненно, поэты. Эти добровольные «подсудимые» усаживаются рядком на длинной скамье в глубине эстрады под стенкой.

И вдруг зал взрывается: грохот аплодисментов перемежается с улюлюканьем, возгласами «долой», «да здравствует Пушкин!», с протестами против «чистки» и с ещё более громкими призывами заткнуть глотки тем, кто протестует против «чистки» поэтов. На эстраде Осип Брик во френче и брюках цвета хаки — сегодня он председательствует — и Маяковский в своём тёмном костюме при галстуке. Брик объявляет первый вечер «чистки поэтов» открытым. Слово предоставляется Маяковскому. Снова аплодисменты, и снова чьи-то попытки протестовать. Но аплодисменты много громче протестов. Маяковский начинает, стоя рядом с сидящим на стуле Бриком, вскоре, увлёкшись, подходит к краю эстрады. Он уже говорит, когда позади него на эстраде появляется сутулая фигура Алексея Кручёных. Убедившись, что единственное свободное место — за столом председателя, Кручёных садится возле Осипа Брика.

2

Не помню вступления Маяковского к «чистке». Оно было кратким, вызывающим по тону, во многом ещё футуристическим, в духе раннего Маяковского, но настолько остроумным, что отдельные возгласы протестов из рядов публики тонули в шуме одобрительных криков молодёжи и аплодисментов.

Ахматова была первой или, во всяком случае, одной из первых, с кого началась «чистка». Маяковский прочёл её старое стихотворение «Сероглазый король».

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Он обратил внимание слушателей на ритмическое сродство этого стихотворения с популярной до революции песенкой об Ухаре-купце:

Ехал на Ярмарку Ухарь-купец,
Ухарь-купец, молодой удалец!

Он привёл ещё одно стихотворение поэтессы, более позднее, написанное после революции:

Думали, нет у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,—
Стал каждый день
Поминальным днём…

Маяковский, помнится, острил насчёт того, что вот, мол, пришлось юбку на базаре продать и уже пишет, что стал «каждый день поминальным днём».

Когда Осип Брик поставил на голосование предложение Маяковского: запретить Анне Ахматовой на три года писать стихи, «пока не исправится», большинство простым поднятием рук поддержало Маяковского. Многие из молодёжи, сидевшие на полу под самой эстрадой, поднимали по две руки.

Стало ли когда-нибудь известно Ахматовой об этой озорной «чистке» поэтов, устроенной Маяковским в 1921 году? Сообщили ли ей, как сурово разделался с ней Маяковский? Но если и донесли, то, видимо, Ахматова отнеслась к этой «чистке» с достаточным юмором и восприняла её как очередное озорство буйного Маяковского. Во всяком случае, в 1940 году, уже много лет после смерти Владимира Маяковского, Ахматова написала превосходное, полное уважения к Маяковскому стихотворение: «Маяковский в 1913 году».

Всё, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до сих пор,
То, что разрушал ты,— разрушалось,
В каждом слове бился приговор.

Покончив с Ахматовой, Маяковский перешёл, к юным и совершенно никому не ведомым поэтам, добровольно явившимся на «чистку». Они сидели рядом на скамье, вставали один за другим, читали стихи, как правило, плохие, и, очень довольные, улыбались даже тогда, когда Маяковский несколькими острыми словами буквально уничтожал их и запрещал им писать. Некоторых присуждали к трёхлетнему воздержанию от стихописательства, давали время на исправление. Публика потешалась, шумела, голосовала. Вообще трудно представить себе что-нибудь веселее этой «чистки» поэтов, поэтесс и поэтессенок. Впрочем, поэтессенок я что-то не помню. Выступали почти исключительно юнцы мужского пола. Только один из них, в светлых кудрях по плечи, с тонким женским голоском, так смутил публику, что из зала спросили:

— Вы мальчик или девочка?
— Мальчик,— на полном серьёзе ответил златокудрый поэт.

Ему единогласно запретили писать. Навсегда.

Читал стихи тогда ещё очень юный Вячеслав Ковалевский, ныне известный прозаик. Как раз незадолго до «чистки» вышла книга его стихов с предисловием Бальмонта. Когда он ступил к краю эстрады, кто-то в публике крикнул: «Прочтите стихи из книги, к которой Бальмонт написал предисловие!»

Имя Бальмонта тогда было ещё очень громко. Ковалевский покраснел от удовольствия и почему-то спросил: «А вы откуда знаете?» Юный поэт был радостно удивлён, услыхав, что его книжку стихов уже читал кто-то из публики.

Маяковский к Ковалевскому отнёсся милостиво. Ему было разрешено писать.

Наконец выступил со своими «стихами» Кручёных, соратник Маяковского по футуризму. Его известное «Дыр-бул-щир» вызвало весёлый смех и свист всего зала. Кажется, даже горой стоявшая за Маяковским молодёжь с трудом примирялась с кручёныховским «Дыр-бул-щир». Но Маяковский взял Кручёных под защиту. Пожалуй, ему было нелегко защищать откровенную «заумь» Кручёных и доказывать хохочущей аудитории, что Кручёных— поэт и следует разрешить ему продолжать сочинение «дыр-бул-щирной» поэзии. И если Маяковский тем не менее уговорил публику согласиться на признание Кручёных поэтом, то это свидетельствует не о даровании Кручёных, а о совершенно блистательном ораторском даре Маяковского. На этот раз он поистине совершил невозможное. Не помню, как именно он защищал Кручёных. Помню только, что в остроумной защитительной речи в пользу Кручёных он несколько раз упоминал Хлебникова, ссылаясь на то, что и Хлебников непонятен для многих. Авторитетом Хлебникова он как бы «подписал» заумную поэзию Кручёных.

Убеждённое остроумием Владимира Маяковского, большинство проголосовало за Кручёных. Но самому Кручёных это показалось мало. Я сидел на эстраде позади Брика и слышал, как Кручёных требовал от Брика снова предоставить ему слово. Брик тихо спросил Маяковского:

— Дать ему слово?

Маяковский недовольно шепнул Кручёных:

— Я уже сказал о тебе, и хватит. Ничего больше не надо. Молчи.

Кручёных угомонился.

И вдруг из-за кулис на эстраду вышли три резко дисгармонирующие с окружающей обстановкой фигуры поэтов-ничевоков. Все — в высоких крахмальных воротничках, с белыми накрахмаленными манишками, в элегантных чёрных костюмах, лаковых башмаках, у всех волосы сверкают бриллиантином. На груди выступавшего впереди ничевока поверх манишки — красный платок, заткнутый за крахмальный воротничок. В зале поднялся вой. Однако по мере того, как ничевок с красным платком на груди читал манифест ничевоков, вой и шум в зале стихал. Как ни потешны были эти три ничевока, кое-что в их манифесте понравилось публике. Одобрительно приняли заявление, что «Становище ничевоков» отрицает за Маяковским право «чистить» поэтов. Но когда ничевоки предложили, чтобы Маяковский отправился к Пампушке на Твербул (то есть к памятнику Пушкину на Тверской бульвар) чистить сапоги всем желающим, вой и шум снова усилились. Враждующие между собой части публики объединились против ничевоков. Одна часть была возмущена выступлением ничевоков против Маяковского, другая тем, что ничевоки посмели назвать памятник Пушкину «Пампушкой».

Маяковский с неулыбчивым строгим лицом поднял руку.

Зал стих.

— Товарищи и граждане,— спросил Маяковский у зала,— вы обратили внимание, что грудь ничевока прикрыта красным платком?

— Обратили!!!

— Хотите знать, зачем ничевоку понадо¬билось прикрывать манишку платком?

— Хотим!!! Говорите!!!

— Это он для того, чтобы из его носа не капало на манишку!

Всё было кончено. Ничевоки были посрамлены. Под улюлюканье зала они покинули эстраду.

————————————————-
(1) Из книги «Необыкновенные собеседники», готовящейся к печати в издательстве «Советский писатель».

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Стихи, русская поэзия, советская поэзия, биографии поэтов
Добавить комментарий