Корней Чуковский
САМУИЛ МАРШАК
Цитируется по: Самуил Яковлевич Маршак. Избранная лирика. М., «Молодая гвардия», 1965. 32 с. («Б-чка избранной лирики»).
Когда в начале двадцатых годов молодой Самуил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, чёткому, беспощадно-воинственному, словно он выстукивал два слога: «Маршак», и в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:
— Мар-шак!
Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но, когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чём не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперёд, напролом.
Куда, вёл его этот путь, мы в ту пору не сразу узнали, но чувствовалось, что, какие бы трудности ни встретились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далёкие годы, в нём ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда добродетель долготерпения, смирения, кротости.
Повелительное, требовательное, волевое начало ценилось им превыше всего — даже в детских народных стишках.
«Замечательно, — говорил он тогда, — что в русском фольклоре маленький ребёнок ощущает себя властелином природы и гордо повелевает стихиями:
Радуга-дуга,
Не давай дождя!
Дождик, дождик, перестань!»
Все эти «не давай», «перестань», «выглянь», «гори», «припусти» Маршак произносил таким повелительным голосом, что ребёнок, обращающийся с этими стихами к природе, показался мне и вправду властителем радуг, ураганов, дождей.
Поразило меня в Маршаке и ещё одно драгоценное качество, едва я только познакомился с ним: меня сразу, словно магнитом, притянула к нему его страстная увлечённость, я бы даже сказал — одержимость великой народной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шотландской, английской. Поэзию — особенно народную, песенную — он любил самозабвенно и жадно. А так как его хваткая память хранила великое множество песен, лирических стихотворений, баллад, он часто читал их, а порою и пел, властно приобщая к своему энтузиазму и нас, и было заметно, что его больше всего привлекают к себе героические, боевые сюжеты, славящие в человеке его гениальную волю к победе — над природой, над болью, над страстью, над стихией, над смертью.
Я помню, что уже в те далёкие годы часто восхищало меня в Маршаке его неистовое, выпивавшее всю его кровь трудолюбие. Исписать своим нетерпеливым, энергическим почерком целую кипу черновиков для того, чтобы на какой-нибудь тридцать пятой странице выкристаллизовались четыре строки, отличающиеся абсолютной законченностью, по-маршаковски мускулистые, тугие, упругие, — таков уже в те времена был обычный повседневный режим его властной работы над словом.
Но обо всем этом гораздо лучше меня скажут другие, я же с искренним удовольствием вспоминаю те далёкие годы, когда мы оба, плечом к плечу, каждый в меру своих сил и способностей, боролись за честь и достоинство литературы для советских людей, которые теперь такой поэтической и щедрой любовью любят своего Маршака.