Лев Озеров
Лирика 1931 – 1966
Цитируется по: Лев Озеров. Лирика 1931-1966. Издательство “Художественная литература”, М., 1966
Стр. 41 -80:
НОВОТАРАСОВКА
Сердце раскалывалось — не раскололось.
Окаменело при виде этого:
От всей деревни
Остался колодец.
Он тихо стоял, молчал
И не сетовал.
Над ним журавль —
Пальцем указывал.
И тоже молчал.
Но по этой указке
На запад, на запад
Сквозь рощи вязовые
Шли пехотинцы в зелёных касках.
1942
ВЕТЕР
Вы не знаете, что это значит –
Сумасшедшего ветра галоп.
Провода не дрожат уже — плачут,
Деревянным становится лоб
И чужим. Это крепкий напиток,
Это ветер, перстом ледяным
Поднимающий веки убитых,
Опускающий веки живым.
1942
Пахло хлебом и теплом в избе,—
Нет избы. Котёнок на трубе,—
Нет трубы. Испепелённый пень,—
Нету пня. Осиротелый день.
Кованый сундук молчал в углу,—
Нету. Ветер разметал золу.
Глянцевитый черепок в песке.
Только ты — отдушиной в тоске,
Только ты — лучом из темноты,
Песня человеческая,— ты.
Ты заплачь! Зачем стыдиться слёз!
Пусть слезу оледенит мороз,
Чтоб она, упавшая из глаз,
Стала резкой, острой, как алмаз.
Но алмазу долго надо ждать,
Чтоб таким, как сердце, твёрдым стать.
1942
ИЗ ПИСЬМА
Не верь угрюмой точности, не надо.
Здесь лето растеклось во все концы.
Здесь – зеленя.
И так трещат цикады!
Здесь до того цвиринькают птенцы,
Что уместись весь этот мир в конверте,
Прислал бы я тебе — люби, дыши.
…И ты поверь, что — в ста шагах от смерти
Благословляют жизнь от всей души.
1943
ВРЕМЯ
Характер наш легко понять —
И в лётном почерке Гастелло,
И в том, как провожает мать
Меньшого на святое дело.
И в том, как быстро он мужает,
Как он застенчив, но уже
Душа Гастелло оживает
В его пылающей душе.
1943
* * *
Тополь в дымке голубой.
Явор — в дымке мглистой.
Лошадь трогает губой
Сорванные листья.
С них воздушною волной
Сдут медовый запах.
Всё пронизано войной,
Сдвинутой на запад:
Обгорелые сады,
Сосен отсвет медный.
Здесь везде её следы,—
А всего заметней
В сизой рощице берёз,
Срезанной обстрелом;
В низком небе, полном слёз,
От натуги белом;
В клочьях выжженной травы
У канавы хмурой
И в наклоне головы
Лошади понурой.
Здесь везде следы войны:
В пепле запустенья,
В сменах полной тишины
Громом наступленья.
1943
* * *
Мы с тобою не были обвенчаны,
И друзья не поздравляли нас.
Про тебя не сплетничали женщины
Так, как это водится подчас.
За столом не чокались бокалами.
Ночь бомбардировок… Где огни?..
Гулкими и грязными вокзалами,
Горем обернулись эти дни.
И теплушку тряскую военную
Грохот дальнобойный сотрясал.
Здесь тебе сказал я сокровенное,
Самое сердечное сказал.
Не кольцо на палец ты примерила,
Затянула поясной ремень.
Я сказал тебе,— и ты поверила.
Что же я сказал тебе в тот день?
1943
ОСЕНЬ
Серый сад перед рассветом,
Многорёберный, сквозной,
Бредит липами и летом,
Запеленат тишиной.
Пахнет прелым, свежим, ветхим —
Эта смесь сведёт с ума.
Каждый лист на каждой ветке
Как отчётливость сама.
Каждый лист в прожилках синих,
Склеротических на вид.
В застарелой паутине
Муха летняя висит.
Так пронзительно понятен
Этот воздух октября,
Так легко меж блёклых пятен
Появляется заря,
Что идёшь по лужам слепо,
Слепо, но наверняка,
И расплёскиваешь небо,
Разгоняешь облака.
И тебе в такую пору
По колено все моря,
И взлетает сердце в гору
В это утро октября.
Разве этот день осенний —
Увяданье? Нет, не смерть —
Гон пятнистого оленя
Или красок крутоверть,
Красных листьев, жёлтых игол
В высоту слепой полёт,
Будто ветер их задвигал,
Будто время их несёт.
Из-под ног подпрыгнет жёлудь,
Чёрный, крепенький, большой.
Лист висит один, тяжёлый,
Самому себе чужой.
Издалека, слышно, хрустнет,
И другой ему в ответ,
Невесомый, жалкий, грустный,
Падает он наземь, — нет,
Он так медленно кружится,
Что не наземь — вверх летит!
Даже сокол, даже птица,
Даже та в полёте спит!
1944
ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ПОЛИЩУКА
Гремит оркестр в ночном саду,
А я всё думаю о друге,—
Ему не вырваться из вьюги
Ни в этом, ни в другом году.
Я не хочу играть со словом…
О музыка на склоне дня,
Не обволакивай медовым,
Садовым шорохом меня.
О, не обманывай минутным,
Пустячным счастьем жильных струн
И вальса ветерком попутным,—
Он лёгок, потому что юн.
Вернее музыки и чище
Тот ключ, который в сердце бьёт…
Он так возвышенно поёт
Во мне и выхода не ищет.
По кругу гонит мысль одну,
Одну, и думать заставляет
Про нашу юность, про войну…
Войну последнюю? Кто знает!
1945
* * *
Всё мне кажется, что голубь
Сизо-белый, голубой
Не уступит сабле голой,
Вырывающейся в бой.
Не решишь при свете лета,
Приложив к бровям ладонь:
Голубиный промельк это
Или сабельный огонь.
Где он, кроткий? Где он, острый?
Где предельная черта?
Потому что это сёстры —
Чистота и острота.
1945
* * *
В этой оттепели есть
Сердцу очень близкое,
О весне идущей весть —
С каждым днем всё искренней.
А зима бежит к весне
Ручейками по полю.
Ввысь к седой голубизне
Вымахнули тополи.
Вечерами не спеша
Вальдшнеп тянет, хоркая.
Чувствую: моя душа —
Словно флаг над горкою,
Взятой с боем только что.
По земле распаханной
Я иду, моё пальто —
Всем ветрам распахнуто.
Беспредельная земля!
Так свободно дышится.
Что бы ни услышал я —
О победе слышится.
1945
* * *
Мы молча пьём. Какой я тост
Отважусь предложить
За друга нашего, за то,
Что мы остались жить?..
Воспоминание о нём
Как музыка звучит
Бесперебойно-ровно днём,
Ударами в ночи.
Живою жизнью нас увлёк,
А сам ушёл туда,
Откуда только стебелёк,
И рожь, и лебеда.
Мы много видели с тобой,
Всю землю обошли
Из края в край, из боя в бой.
А он лежит вдали,—
На правом берегу Днепра
Есть холм, на нём трава…
Молчат, когда тоска остра
И не нужны слова.
Молчат, когда открылось дно
И ветер — парусам,
Молчат, когда в душе полно
И видно по глазам.
1945
* * *
Дождь, как гвозди шляпкой книзу,
Ходит, ходит по карнизу.
Подбочась, навеселе
Пляшет, пляшет по земле.
Я люблю его причуды,
Громы, гуды, пересуды,
Струй дрожащих перебор,
Бессловесный разговор.
Наспех, вскользь, о чём попало,
Лишь бы булькало, журчало.
Столько он наговорил —
Выслушать его нет сил.
Высказался так, что капли
Горькой смолкою запахли.
Смолкло всё, и в этот миг
Просветлело в нас самих,
Просияло, посветлело,
Рассверкалось. Будет дело!
Дай мне руку, милый друг,—
Далеко видать вокруг.
1945
СОЛОВЬИ
Другим они покажутся певцами,
Живущими над ропотом толпы.
Не то ленивцы с тихими птенцами,
Не то и просто баловни судьбы.
По мне, все эти птицы — работяги,
Они мастеровые, соловьи.
Им не дают ни перьев, ни бумаги,
А как поют! Всё про дела свои.
Душою к новой песне приготовясь,
Лишь только срок придёт—из года в год,
Как верхолазы, трудятся на совесть,
Не требуя ни помощи, ни льгот.
Им с каждым часом жить всё интересней,
И кажется, не птичий то напев —
Сама природа захлебнулась песней —
Поёт, поёт, поёт, оторопев.
1945
БАБИЙ ЯР
Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар.
На столетья считать — не счесть.
Я стою на земле, моля:
Если я не сойду с ума,
То услышу тебя, земля,—
Говори сама.
Как гудит у тебя в груди.
Ничего я не разберу,—
То вода под землёй гудит
Или души лёгших в Яру.
Я у клёнов прошу: ответьте,
Вы свидетели — поделитесь.
Тишина,
Только ветер —
В листьях.
Я у неба прошу: расскажи,
Равнодушное до обидного…
Жизнь была, будет жизнь,
А на лице твоём ничего не видно.
Тихо.
В пыли слежавшейся – август.
Кляча пасётся на жидкой травке.
Жуёт рыжую ветошь.
– Может, ты мне ответишь?
А кляча искоса глянула глазом,
Сверкнула белка голубой белизной.
И разом –
Сердце наполнилось тишиной,
И я почувствовал:
Сумерки входят в разум,
И Киев в то утро осеннее –
Передо мной…
*
Сегодня по Львовской идут и идут.
Мглисто.
Долго идут. Густо, один к одному.
По мостовой,
По красным кленовым листьям,
По сердцу идут моему.
Ручьи вливаются в реку.
Фашисты и полицаи
Стоят у каждого дома, у каждого палисада.
Назад повернуть – не думай,
В сторону не свернуть,
Фашистские автоматчики весь охраняют путь.
А день осенний солнцем насквозь просвечен,
Толпы текут – тёмные на свету.
Тихо дрожат тополей последние свечи,
И в воздухе:
– Где мы? Куда нас ведут?
– Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня?
– Куда? – вопрошают глаза в последней мольбе.
И процессия длинная и безысходная
Идёт на похороны к себе.
За улицей Мельника – кочки, заборы и пустошь.
И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой…
Здесь плиты наставлены смертью хозяйственно густо,
И выход к Бабьему Яру,
Как смерть, простой.
Уже всё понятно. И яма открыта, как омут.
И даль озаряется светом последних минут.
У смерти есть тоже предбанник.
Фашисты по-деловому
Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут.
И явь прерывается вдруг
Ещё большею явью:
Тысячи пристальных,
Жизнь обнимающих глаз,
Воздух вечерний,
И небо,
И землю буравя,
Видят всё то, что дано нам увидеть
Раз…
И выстрелы, выстрелы, звёзды внезапного света,
И брат обнимает последним объятьем сестру…
И юркий эсэсовец лейкой снимает всё это,
И залпы.
И тяжкие хрипы лежащих в Яру.
А люди подходят и падают в яму, как камни…
Дети на женщин и старики на ребят.
И, как пламя, рвущимися к небу руками
За воздух хватаются
И, обессилев, проклятья хрипят.
Девочка, снизу: – Не сыпьте землю в глаза мне…–
Мальчик: – Чулочки тоже снимать? –
И замер,
В последний раз обнимая мать.
А там – мужчин закопали живыми в яму.
Но вдруг из земли показалась рука
И в седых завитках затылок…
Фашист ударил лопатой упрямо.
Земля стала мокрой,
Сравнялась, застыла…
*
Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар,
На столетья считать – не счесть.
Здесь и нынче кости лежат,
Черепа желтеют в пыли,
И земли белеет лишай
Там, где братья мои легли.
Здесь не хочет расти трава.
А песок, как покойник, бел.
Ветер свистнет едва-едва:
Это брат мой там захрипел.
Так легко в этот Яр упасть,
Стоит мне на песок ступить, –
И земля приоткроет пасть,
Старый дед мой попросить пить.
Мой племянник захочет встать,
Он разбудит сестру и мать.
Им захочется руку выпростать,
Хоть минуту у жизни выпросить.
И пружинит земля подо мной:
То ли горбится, то ли корчится.
За молитвенной тишиной
Слышу детское:
– Хлебца хочется.
Где ты, маленький, покажись,
Я оглох от боли тупой.
Я по капле отдам тебе жизнь, –
Я ведь тоже мог быть с тобой.
Обнялись бы в последнем сне
И упали вместе на дно.
Ведь до гроба мучиться мне,
Что не умерли смертью одной.
Я закрыл на минуту глаза
И прислушался, и тогда
Мне послышались голоса:
– Ты куда захотел? Туда?!
Гневно дёрнулась борода,
Раздалось из ямы пустой:
– Нет, не надо сюда.
– Ты стоишь? Не идёшь?
Постой!
У тебя ли не жизнь впереди?
Ты и наше должен дожить.
Ты отходчив – не отходи.
Ты забывчив – не смей забыть!
И ребёнок сказал: – Не забудь. –
И сказала мать: – Не прости. –
И закрылась земная грудь.
Я стоял не в Яру – на пути.
Он к возмездью ведёт – тот путь,
По которому мне идти.
Не забудь…
Не прости…
1944–1945
* * *
Лес, прошитый инеем,
На свету серебрист,
А в тени синие
Каждый куст, каждый лист.
Лишь вчера веток хруст,
А сегодня льдинок звон.
Каждый лист, каждый куст
Инеем посеребрён.
Веточка пихтовая
Вскрикнет детским голосом.
Трубочкой попыхивая,
Я бреду по лесу.
А дымок молится
Небу голубиному.
Волокнами, кольцами
Он плывет к синему.
Синее-синее,
До чего хорошее!
Схваченное инеем,
Инеем поросшее.
1946
НА ПАРОХОДЕ
Порт возник на рассвете, как белые стены.
Треугольный флажок в синеве полыхал.
Словно свежерасколотое полено,
Утро пахло смолой. Прямо в душу влетал
Молодой ветерок беспокойства и странствий.
И степенная в мол ударяла волна.
Человек не утонул в неоглядном пространстве,
Но пространством была его память полна.
Всё его окрыляло: отчётливость линий.
Паруса. И скала с нависающим лбом.
И цвета: голубой, закипающий в синем,
Тёмно-синий, слабеющий в голубом,
И флажок…
1946
* * *
Когда подъезжаешь к Москве издалека,
Когда наконец-то дорога размотана,
Соседа берёшь осторожно за локоть
И чувствуешь сердцем заждавшимся: вот она!
Ты взглядом буравил летящие дали
И всё обращался с вопросами к людям:
— А эти дома вдалеке,— не Москва ли?
— Мы без опозданья?
— Мы вовремя будем?..
С перрона рванулась к тебе долгожданная
(Ты радость свою на слова не разменивай!) —
К лицу прикасается прядкой каштановой
Подруги и влажною веткой сиреневой.
Как весело это — лишиться покоя
И каплей вкатиться в большое, здоровое,
В огромное море вкатиться людское,
Неведомо-давнее, невиданно-новое!..
1946
ДОЧЕРИ
Когда ты вырастешь, с годами
Никто из нас — ни я, ни мать —
Не вздумаем напоминать,
Как мы три года голодали,
Как горе вслед за нами шло.
Да, нам бывало тяжело,
На наши молодые годы
Такие выпали невзгоды…
Мы дней твоих не омрачим.
Но если лёгкого довольства
Тебя овеет сладкий дым,—
Мы волю памяти дадим,
Чтобы святое беспокойство
Тебя не покидало…
1946
* * *
На все лады, на все голоса
Славили голубые глаза.
Песней новою, сказкой старою
Славили серые, славили карие.
А мне хотелось бы славить руки,
Добрые руки моей подруги,
Неуловимые, быстрые, ловкие,
Такие крепкие, такие лёгкие.
Если вглядеться очень внимательно
В тонкие линии смуглой кожи,—
Руки любимой и руки матери
Так прекрасны и так похожи.
“Спасибо, мой спутник по жизни трудной!” –
Я всё собираюсь сказать тебе, друг мой,
Так, чтоб спасибо звучало клятвою.
А дни проходят, и я откладываю.
Может быть, жизнь потому дорога мне,
Что сделана этими вот руками,
Неуловимыми, быстрыми, ловкими,
Такими крепкими, такими лёгкими…
1947
* * *
Голубей гонял он в небе чистом.
В семилетке стал он планеристом.
Самолёт его — из очень скорых —
Властелин в заоблачных просторах.
Как летит он, как парит над бездной,
Изучают птицы бесполезно.
Озорные волжские мальчишки
Перед сном о нём читают книжки.
Будто не разбился он в полёте,
Будто без отлучки на работе.
Не боясь ни холода, ни жара,
Всё летит вокруг земного шара,
Будто получает он заданья,
Для которых даже нет названья…
1948
В МАСТЕРСКОЙ СКУЛЬПТОРА
Я спросил скульптора:
— Что вы лепите? —
Он ответил скупо:
— Это лебеди.
Лебеди как город белокаменный
Где-нибудь на Каме в белом пламени.
Лебеди как бы живые — верим!
Мастер вы, конечно,—
Хочется по белым перьям
Гладить нежно.
Я спросил:
— Куда летит ваш лебедь,
В чём значенье вашего труда?
— Просто птица.
— Бросьте детский лепет —
Не летит ваш лебедь никуда.
Нет у этих крыльев разворота,
Слепок ваш посажен в пустоту.
Дайте этой птице высоту,
Дайте ощущение полёта!
1948
ТАНЦОВЩИЦА
Звуки карная
Раздались над степью вдруг.
Сами дехкане
Стали в огромный круг.
Под крышей неба,
Прямо в степи нагретой,
Танцует девушка —
Позвякивают браслеты.
Звонкая, словно бубен,
Вечерняя степь горяча.
Танцовщица ходит
Вокруг своего плеча.
Коленки её проступают
За складчатым шёлком,
И стёклышко перстня
Сверкает зелёным и жёлтым.
Степь, нагретая за день,
Дышит в лицо горячо…
Танцовщица чёрным глазом
Посмотрит через плечо.
И руки поднимет,
И вся устремится за ними,
Как будто с огнём улетает.
Уносится в дыме.
Узкая ножка под шёлком
Видна — не видна,
Трепетный дробный топот
Рассыплет она…
Девушка
Танцем украсила этот день.
Девушка
Та, что держала с утра кетмень.
Люди и не приметили,
Как вечер прошёл…
Старики говорили степенно:
— Ай, как хорошо!..—
Говорили девушки с завистью:
— Пляшет, а лучше нельзя!
Сердцу легко в песне,
Сердцу легко в танце,
Если вокруг друзья.
1948
В КЛУБЕ с. ТАРАСОВКИ
(1944 год)
Сегодня в сельском клубе
танцы под гармонь.
Стоят вдоль стен девчата,
а музыка — огонь.
А музыка зовет их —
иди, пляши, кружись!
Ну, как она, девчата,
молодая жизнь?
Вступают в танец девушки
деловито, зло.
Молчат и не глядят на тех,
кому повезло.
Двоим из тридцати восьми
сегодня везёт.
Двоих из тридцати восьми
кавалер ведёт.
Когда б за гармониста
сыграл бы кто другой,
Ещё одной вздохнулось
бы от радости такой.
Имеются два кавалера
на целый клуб.
У первого из-под кепки —
дымный чуб.
Ещё безус, но уважать
себя — oго! — велит.
Пиджак с отцовского плеча
ему ещё велик.
А у второго седина,
степенный, тихий нрав,
В карман тужурки он воткнул
пустой рукав.
Торчат кофейные усы,
как два крыла.
Танцует в клубе под гармонь
молодёжь села.
Танцует так, что кажется —
плывёт над полом пар.
Не глядя друг на друга,
танцуют двадцать пар.
Шумно пляшут девушки,
гремят на все село.
Им дела нет, что двум из них
сегодня повезло.
1950
БЕЛЫЕ НОЧИ
Как день, остановленный в беге,
И раннего вечера тени,
Как давняя песня о снеге
И сказка о белой сирени,
Такое виденье мне внове,
Впервые подобное диво.
Попробуешь высказать в слове —
И скажут тебе: неправдиво!
А город как на открытках,
И молча стоят на панелях
Художники в чёрных накидках
И классики в длинных шинелях.
Кто скажет, что всё это ночью!
Навеки забудешь невзгоды,
Увидев однажды воочью
Бессонницу летней природы.
1950
* * *
Раздумьем заштрихованные дали,
Печали наплывающий туман,
Берёзовую рощу увидали —
И сразу говорим мы: Левитан!
Увидели деревню в день осенний,
Над красным клёном бледную луну —
И, вглядываясь зорко в тишину,
Мы повторяем про себя: Есенин!
Сиреневые складки Арарата,
Клубится зной и зреет виноград,
И вечер и закат как сок граната.
— Сарьян! — с улыбкой люди говорят.
Природа тем ничуть не смущена,
Глядит, с невозмутимостью приемля,
Как мы свои даруем имена
Её лесам, и пажитям, и землям.
1950
* * *
Дверь залепечет свирелью,
Как в детстве, бывало,— легко.
Предательски пахнет сиренью,
Хотя до неё далеко.
В тучах — лунные щели,
Ночь проникает в дом.
Листьев невнятный шелест
Не трудно спутать с дождём.
Такая на свете ясность…
Порою кажется, будто
Каждый звук — гласный,
Каждый ветер — попутный.
В такую минуту — не скрою —
Кажется жизнь голубою.
Самый скромный из скромных
Нынче доволен собою.
Хочешь музыки — вот она,
Хочешь света — вот он.
Всё тебе в жизни отдано,
Ты всему в жизни отдан.
Почему бы не пахнуть сирени
Там, где забыт её след?
Почему бы не петь свирели
Там, где её нет?
1950
ВОЛГИНО ВЕРХОВЬЕ
Из-под камня источник бьёт.
Парень Волгу с ладони пьёт.
Как поверить, что это она?
Три ступни — её ширина.
Бьёт источник. Течёт река.
Словно море, она широка.
Неприметный журчит исток.
Многоводный гремит поток.
В роднике, что дает Валдай,
Парень, Волгу свою угадай!
1951
БАКЕНЩИК
Тишина вечернего залива.
Бакенщик плывёт неторопливо.
Он на миг остановил челнок.
Над водой зажёгся огонёк,
Замигал.
От огонька к другому
Бакенщик плывет дорогой к дому.
Люди видят на реке огни,
И по ним вперёд плывут они…
I951
* * *
Среди желаний славы и покоя,
Здоровья и достатка — есть одно
Простое, необъятное такое
И с каждым днём моим сопряжено.
Оно куда сильней желанья славы,
Ведь нет его — и славы тоже нет.
Что без него покой?! Одни забавы,
И то на зорьке беспечальных лет.
Желать здоровья? Доброе желанье.
Достатка? Что же, нет позора в том.
Но их назвав, не цель существованья,
А только средство к жизни назовем.
Среди страстей, что больше всех в почёте.
Среди желаний, сильных с давних дней,
Оно — желанье быть всегда в работе —
Равно любви, а может, и сильней.
1951