Николай Грибачёв
О поэзии – к случаю
Цитируется по: “День Поэзии. 1960?, Советский писатель, Москва, 1960.
1
Однажды в Констанце, хорошо пропечённом солнцем и просоленном морем румынском городе, сидели мы с Алексеем Недогоновым в компании приятелей. Его спросили:
— Скажи, Алексей, в каком настроении тебе лучше всего пишется?
— Когда я злой,— ответил Недогонов.
— А ещё?
— Когда вокруг горячка и все спешат. Например — в газете во время больших событий.
— А когда тебе весело и на сердце соловьи поют?
— Тогда я сижу с вами…
2
Жили мы как-то в большом селе на берегу Десны — Михаил Алексеев, брянский поэт Илья Швец и я. С утра разбредались по разным углам и работали, а в середине дня, за обедом, или к вечеру обменивались мнениями о написанном. Илья Швец два дня бился над стихотворением из разряда рыбацкой лирики, и два дня мы присуждали его работу к сожжению. На третий день в селе случился пожар — не от стихов, конечно. Илья Швец метнулся к месту происшествия, а когда «красному петуху» выщипали перья и хвост, вернулся с подгоревшими вихрами, в ссадинах и в саже. Умывшись, побежал писать и через некоторое время позвал нас послушать новое стихотворение.
— О пожаре?— спросили мы.
— Да нет…
Вот это стихотворение в четыре строки — привожу по памяти:
Полоска алая рассвета
Напоминает мне одно —
Идёт сраженье тьмы и света,
И не бескровное оно.
— Как же это у тебя получается,— удивились мы,— тушил пожар, а нырнул в философскую лирику?
— А черт её знает,— пожал плечами Илья Швец.— Сам не понимаю…
3
Сидим на берегу реки, блаженствуем — солнце, в только что ожившей бахроме кустарника, в молодой рощице над песчаным обрывом брызжет и сеется птичий щебет. Потом, к середине лета, привыкаешь, а сейчас кажется он, разнокалиберный щебет этот, лучшей музыкой на свете, хотя самый голосистый в хоре ещё молчит, не солирует. Покуривая, смотрим на поплавки, которые ведут себя лениво, обсуждаем разные житейские проблемы. Вдруг один из нашей четвёрки, местный поэт, срывается с места, скользит по водянистой молоденькой траве к берегу. Гнётся удилище, слышатся шум и плеск, затем всё стихает, и поэт обескураженно поворачивается к нам.
— Что такое?— спрашиваем.
— Голавль.
— Как же ты его упустил?
Он пожимает плечами, выворачивает зачем-то руки ладонями кверху:
— Скользкий, чёрт… как рифма!
4
Перегорает, перетлевает роскошный летний закат — высокий, величественный, с огненным мазком перистого облака. В реке — апельсиновая вода, в саду — яблоки апельсинового свечения. А у калитки сада, сбегающего к реке, стоит девушка в белом платье. Приятель мой, прозаик, почему-то всю жизнь завидующий поэтам, вздыхает:
— Да, вам хорошо…
— Почему ж это?
— А вот, например, всё это — что такое? Готовая поэма, бери и печатай. Только рифмы поставить осталось…
Вот именно, что «только». А в искусстве это «только» и «чуть-чуть» решает всё!
5
Разговаривают два поэта.
— Современность — душа поэзии,— говорит один.— Стержень.
— Вот именно,— соглашается другой.
— А что такое трактор?
— Вот именно — что?
— Трактор — это техника…
— Точно!
— Или ракета. Интересно? Факт. Захватывает? И спора нет. И всё же — душа к земле льнёт. Всё же ракета, как бы сказать,— это тоже металл, техника. Для поэзии — не стержень.
— Именно! Точно!.. Разговаривают. Озабоченно. А в душе
той — в человеческой душе, которая и есть душа поэзии,— и цветочки пестрят, и реки сияют, и девичьи косы и глаза, а при всём том и трактор — на фоне тех же цветочков, и ракета — в связи с той же луной и на фоне звёзд. И что ни отдели, ни обруби — и мир обеднишь, и душу человеческую. И собственный язык свой, мысль свою. Пушкин вон о мостовых в Одессе писал, и подходяще. Факт!
6
Едем из Москвы в Киев. За окнами пегая весна — кусок тёмной земли, кусок озими, серый глазок лужицы, белая овчинка снега. Делать нечего, и один из приятелей рассказывает побаску об удивительной раките:
— Стояла она в нашем дворе, и лет ей было неизвестно сколько, как женщине после тридцати. Поначалу радовались могучести её — сыпала птичий щебет, стелила тень. А потом повела себя агрессивно — корни серые, толстые, как бразильские удавы, под стену хаты полезли, под забор, иные в соседский огород выползли. И решил старший брат извести ракиту. Спилить побоялся — на хату упадёт,— а обрубил ветки и вершину отчекрыжил. Не помогло — растёт. Тогда начал на стволе надрубы делать, гвозди ржавые, куски железа, шкворни старые вгонять — не помогло, заплывает всё новой корой. «Нет, я таки тебя докапаю!»— грозил брат. Вырубил в стволе дыру, а в ней огонь развёл. Пещера прямо получилась такая, что иной телёнок пролезет, а пережигать до конца опять-таки по-опасался, хату ведь расплющить может. Так что ж? Пещера осталась, осы в ней поселились, а ракита ничего, зеленеет. В позапрошлом году брат помер, а ракита всё ещё стоит…
Вспомнился мне рассказ этот позже, в разгар спора о физиках и лириках — наивного и безрезультатного. Могучее древо, жизнеспособное древо — физика, но ведь лирика тоже в веках набирала силу. Обрубали её, гвозди и шкворни вгоняли, жгли отрицанием и поношением, а что получилось? Стоит, новой листвой одевается.
То-то и оно!