Валерий Дементьев о Ярославе Смелякове: Работа и любовь

РАБОТА И ЛЮБОВЬ

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

Цитируется по: Дементьев В.В. Грани стиха. О патриотич. лирике сов. поэтов. М.: Просвещение, 1988. – 175 с.

Вероятно, в современной поэзии нет художника более сложной биографии и более ясной и чёткой эстетической позиции, чем Ярослав Смеляков. После каждого перепада в своей судьбе он, словно птица феникс из пепла, воскресал вновь, начинал печататься, оказывался в центре литературных дискуссий и читательских интересов, выпускал поэтические сборники, становился заметным в творческой жизни столицы. Не случайно в последние годы жизни, увлекаясь историей родной страны и создав едва ли не лучший свой сборник «День России», Смеляков сделал такую стихотворную надпись на «Истории России» С. Соловьёва:

История не терпит суесловья,
трудна её народная стезя.
Её страницы, залитые кровью,
нельзя любить бездумною любовью
и не любить без памяти нельзя (1).

О том, как трудна «народная стезя», поэт знал не только из многотомных исследований историка прошлого века С. Соловьёва, знал и лично, как один из многих, один из всех. И понимал, что к вековому наследию надо относиться бережно, уважительно, пристрастно. Ибо общественное развитие основывается на глубоких исторических пластах, которые создавались трудом многих поколений. Да, трудом!.. И вот здесь без краткого изложения некоторых фактов из жизни поэта не обойтись.

Ярослав Васильевич Смеляков родился в 1915 году в городе Луцке в семье весовщика железнодорожной станции. В трудные двадцатые годы вместе с семьёй он оказался в Москве, где четырнадцатилетним подростком познал не только тяжёлый труд, но даже и безработицу, поскольку и для безработных подростков тогда существовала биржа труда. Случайно он получил путёвку в школу фабрично-заводского обучения в Сокольниках. Эта школа, носившая имя Ильича, готовила рабочих-печатников. Учёба в школе, равно как и её каждодневный распорядок, в котором господствовал дух коллективизма и трудового энтузиазма, стала решающим фактором в духовном формировании будущего поэта. Отсюда, из этих стен он вынес основные принципы миропонимания. Отсюда черпал сюжеты для произведений, в первую очередь для поэмы «Строгая любовь», и тот запас душевного тепла, жизненных сил, без которого невозможно жить и работать.

Металлическая пыль, въевшаяся в ладони, свист трансмиссий, грохот станков, а главное «климат фабричный», который он сразу же почувствовал и полюбил, — вот что воспитало в нём презрение к кадильному дыму, ко всяким словесным красотам и сладостям. Об этом впоследствии Смеляков писал так:

Меж гражданских живя высот
и общественных идеалов,
всяких сладостей и красот
наша юность не признавала.

Ещё во время пребывания в школе имени Ильича Смеляков почувствовал неодолимую тягу к стихотворчеству: среди «фабзайчат» (так называли старые рабочие учеников школы) он был признан поэтом. А вскоре после её окончания, получив направление в типографию, что и ныне находится вблизи Смоленской площади, ему довелось самому набирать своё первое стихотворение, публиковавшееся в журнале «Октябрь», а затем и свой первый сборник «Работа и любовь» (2).

Уже названием этой книги, неоднократно переиздаваемой, поэт определил и главное направление своей поэзии, и главную её суть.

…В начале тридцатых годов при популярном журнале «Огонёк» существовало молодёжное литобъедннение, которым руководил писатель Ефим Зозуля и старостой которого стал Ярослав Смеляков. Биографии поэтов-«огоньковцев» были примерно одинаковы: кто на занятия приезжал из типографского цеха, кто подымался из шахты Метростроя, а кто добирался из Подмосковья с ситценабивной фабрики.

Ольга Берггольц, участница такого же литобъединения, живо и памятливо воссоздала атмосферу тех лет. Именно тогда, писала она, возводился Днепрострой, строился Сталинградский тракторный, подымался Магнитострой, на новый путь поворачивала старая русская деревня и люди весело и дерзко распевали:


Страна встаёт со славою
На встречу дня.

Этим ощущением трудового ритма страны жили молодые поэты. Интересно заметить, что «лирическое» для них было чем-то частным, таким, что без оговорок и иронических реплик не стоило упоминать в стихах. Отсюда и насмешливое отношение к тем своим чувствам, которые были вызваны не «движениями эпохи» или победной поступью рабочих бригад, а обыкновенной прогулкой по городскому бульвару или мыслью о личной судьбе. Вот начало одного из таких ранних стихотворений Смелякова:

Я не знаю, много или мало
мне ещё положено прожить,
засыпать под ветхим одеялом,
ненадёжных девочек любить.

Опустив веснушчатые руки,
наблюдать, как падает звезда,
и глазами, жёлтыми от скуки,
провожать глухие поезда. (1; 93)

Внутренняя независимость и самоирония молодого поэта — один из способов борьбы с трескучей фразой, громким славословием, борьбы за самовыражение, без которого лирика существовать не может. «Я пока ещё сентиментален оптимистам липовым назло», — писал в то время Борис Корнилов, старший товарищ поэтов-«огоньковцев». Правда, Смеляков в первой книге всё-таки пытался уравнять в поэтических правах «работу» и «любовь», «цветы» и «милицию», «войну с раскосым кулаком» и «весну». Наряду с поэзией, воспевающей огромную страну, над которой пролетают «голубые ядра грома» и где «почти железные черкесы изучают землю по складам», он искренне ценил скромные радости «тихой, простой, одинаковой жизни». Эта жизнь протекала в окраинных домиках с осыпавшейся штукатуркой, с цветными занавесками и вязами под окном. Он мог чётко про себя отметить, как «по вечерам скрепит калитка, сидит над керосинкой мать», мог воспроизвести кроткий вечерний закат:


Вечерело. Пахло огурцами.
Светлый пар до неба подымался,
Как дымок от новой папиросы,
Как твои забытые глаза.

Это был мир, «во всех его явленьях принимаемый тобой», как писал поэт о своём сверстнике.
Особую популярность среди московской молодёжи завоевало стихотворение Я. Смелякова «Любка». Здесь проявились лучшие свойства его совсем ещё молодой музы: умение через обыденное окружение человека передать нечто социально значимое. А ироническая интонация, с которой говорилось о глубоко личном, скрытом от всех, лишь оттеняла значительность этих новых чувств героя:

Гражданин Вертинский
вертится.
Спокойно девочки танцуют
английский фокстрот.

Я не понимаю
что это такое,
как это такое
за сердце берёт?..
………………………..
Только мне обидно
за своих поэтов.
Я своих поэтов
знаю наизусть,
Как же это вышло,
что июльским летом
слушают ребята
импортную грусть?.. (1; 87)

В этом стихотворении, да и многих других, ставших ядром первых книжек Смелякова, сказывается его нетерпимое отношение ко всем формам и обличиям мещанского, или, как бы мы теперь сказали, потребительского, отношения к жизни. И если заряд творческой силы, по словам одного философа, определяет эстетическое величие художника, то, в свою очередь, и возвышенное (сильнее, прекраснее) повышает жизненную энергию человека, активно влияет на его каждодневное бытие. Вот, примерно, к каким выводам пришёл или приходил Ярослав Смеляков — молодой поэт-«огоньковец». В дальнейшем будничное и величавое сольются в его творчестве в «буднично-величавое» начало, которое будет пронизывать новые стихи. Большую роль в духовном формировании поэта сыграл В. Маяковский. Да, именно так: в конце тридцатых годов Ярослав Смеляков как бы заново откроет великого поэта революции, почувствует его с какой-то новой стороны, по-новому обретёт его для себя, для своей работы. И самое главное в чём помог В. Маяковский Смелякову, так это в том, что он теперь стал осознанно искать «насквозь социальный образ». Ведь именно такой образ придаёт величие рядовому великой армии труда, аккумулирует в себе страсти и душевные разряды невиданной мощи.

Интересно отметить, что среди написанных в довоенную пору стихотворений одно —«Если я заболею, к врачам обращаться не стану…» — в позднейшие времена получило новую жизнь. В качестве песни оно часто звучало на молодёжных встречах и вечеринках.

И этот успех не случаен, ибо уже не праздничная «карусель, бытия», от которой сладко кружилась голова и перехватывало дыхание, а стихия возмужавшей мысли и зрелого чувства господствовала в новых произведениях Смелякова. Вот как многозначительно сказал в ту пору сам поэт: «Я вырвался наконец из угла…» И лейтмотивом в его лирике теперь проходит образ сверкающего, как горный снег, огромного мира. Воистину на этом «высокогорном» уровне и были написаны лучшие строфы. В них поэт видит мир с высот беззаветной любви, с высот героической биографии своего современника. Здесь стоит вспомнить такие смеляковские вещи, как «Хорошая девочка Лида», «Ощущение счастья», «Давным-давно», «Лирическое отступление», «Добра моя мама добра, сердечна», и многие другие. Но лучшим, даже хрестоматийным всё-таки остаётся «Если я заболею…»:

Если я заболею,
к врачам обращаться не стану.
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
…Я ходил напролом,
я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
        в осенних цветах.

Поэт делает долгую паузу, вновь мысленным взором воскрешает главы бурной биографии своего героя, «рядового поколения», и заключает стихи торжествующей концовкой:

Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным пут`м.
(1; 165—166)

И в этом стихотворении Смелякова, и во многих стихах других поэтов — М. Исаковского, А. Суркова, М. Светлова, М. Голодного, Е. Долматовского, О. Берггольц, А. Недогонова — исключительно полно и многообразно выражен был мотив «предгрозья». Причём выражался он средствами лирической поэзии, через лирический характер, через образ лирического героя, который из ироничного и бывалого «малого» теперь становился характером героическим, победительным. Благодаря обнажённому лиризму и всей предгрозовой, напряжённой атмосфере того времени, этот характер не только не утрачивал обаяния, а стало быть и своего художественно-эстетического воздействия, но и собирал огромную читательскую аудиторию. Вспомним, что в те предвоенные годы была создана массовая советская лирическая песня, которая вошла в духовный обиход народа, прозвучала на весь мир.

В этом большом литературном движении эстетическое своеобразие Смелякова заключалось в том, что в системе его мировоззренческих установок именно открытая социальность играла первейшую роль. Данный принцип — принцип социальной остроты и определённости — является основополагающим, как об этом уже говорилось, принципом литературы социалистического реализма. Во имя этой «социальной красоты» Смеляков настойчиво освобождался от цепкой власти красивостей, от всей стихии бытовизма и правдоподобия, ибо превыше всего ставил «социальную красоту» и писал о ней, обращаясь к своему другу, поэту Михаилу Луконину:

Мы отвергаем за работой,
не только я, не только ты,
красивости или красоты
для социальной красоты.

В послевоенные годы, пройдя новые дантовские жизненные круги, Ярослав Смеляков ещё более осознанно будет опираться на этот сложнейший, гиперболизированный и, как он однажды сказал, «насквозь социальный образ».

В 1948 году в Москве вышел новый сборник «Кремлевские ели», который стал заметным явлением в литературной жизни страны. В нем отчётливо и правдиво прозвучало то, что ныне мы называем стилем эпохи. Лирика Я. Смелякова выразила не просто значительность, не просто монументальность, но и помпезность того времени.

Вместе с тем лирический пафос Смелякова имел и более сложные предпосылки. Народ-герой, народ-победитель, народ-труженик— вот триединство, которое выражало суть его самосознания в те годы. И заслуга Смелякова перед поэзией заключается в том, что он сумел избавиться от привкуса официальности и декларативности во многих темах, которые, казалось бы, неизбежно толкали к этой официальности, к этой декларативности. Поэзия автора «Кремлёвских елей» развилась из главных, а не случайных тенденций творчества. Характерно, что, создав «Наш герб», «Памятник», «Накануне парада», «Хлебное зерно», «Алёнушка», «Рябина» и многие другие стихи, он, как говорится, не успокоился на этом; в конце пятидесятых годов Смеляков понял, что использование одних и тех же, пусть и свойственных ему средств заведёт в топи ремесленничества. И вот в лирике Смелякова стала господствовать иная стихия — стихия повествовательности, очерковости, жанровости. Такие стихи, как «Комсомольский вагон», «Даёшь!», «В дороге», «Земляника», «Призывник», «Перекрытие», являются, по сути дела, отрывками из путевого блокнота. В те годы Смеляков пишет в необычайно близком ключе с Твардовским. Но есть и существенные различия. Если лирический герой поэмы «За далью — даль» выезжал из Москвы в «дурную метель», если он кинулся в дорогу, в дальние края, чтобы обрести душевное равновесие, то лирический герой Смелякова уезжает из Москвы с первым комсомольским эшелоном в радостной надежде, что любая деталь, любая мелочь напомнят ему юность, напомнят энтузиазм комсомольцев тридцатых годов.

Мне с ними привольно и просто,
мне радостно — что тут скрывать! —
в теперешних этих подростках
тогдашних друзей узнавать.

Мысль о том, что «главные наши приметы у двух поколений одни», цементирует «Разговор о главном».

Поэтический образ Смелякова был воплощением того духа коллективизма, к которому страстно и настойчиво стремились поэты Пролеткульта. Вполне очевидно, что именно в творчестве Смелякова этот «неуклюжий, несвободный от ошибок «коллективизм» молодой пролетарской поэзии» (С. Мартынова) на новом витке нашего общественного развития проявился свободно и сильно.

Смеляков поднялся на новую ступень творческого развития создав стихотворение «Земля» (опубликованное в сборнике «Кремлёвские ели»). Зачин стихотворения полемичен. Поэт собирает тривиальные приметы «романтической» биографии своего героя — тут и штормы, и бураны, и плаванье по морям. Нет, не это довелось испытать и полюбить ему, а «чёрную землю сырую».

Я себя признаю виноватым,
но прощенья не требую в том,
что её подымал я лопатой
и валил на колени кайлом. (1; 200)

Лирический герой постоянно в борьбе, его большие руки «стали темнее» от непомерно тяжких трудов, но зато «посветлела земля», которая и позволяет человеку воскресать, словно фениксу из пепла.

Многие другие стихи Смелякова из книги «Кремлёвские ели» также эстетически возвышают рабочего человека, его классовое самосознание, его трудовую гордость. Возвышают и, стало быть, воспитывают читателя в духе и этой гордости, и этого уважения к труду. Под резцом поэта изваяние такого лирического героя обретает плоть: ведь это он сам — поэт Смеляков, но это и другие, многие, это — рабочий класс.

Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.
………………………………
Я стал не большим, а огромным —
Попробуй тягаться со мной!
Как Башни Терпения, домны
стоят за моею спиной… (1; 227—228)

Процитированное здесь стихотворение чрезвычайно важно для понимания сущности лирического героя. Написанное от имени творческой личности, оно одновременно выражает и обобщённый образ рабочего человека, положительного — в полном смысле слова — героя нашей современности.

Все испытания, все переживания военных и послевоенных лет внесли в лирику Смелякова, по его собственному признанию, большую напряжённость, или, говоря языком эстетиков, обострили в нём момент возвышения отдельного до уровня универсального.

И здесь есть смысл сделать некоторое теоретическое отступление. Эстетики-идеалисты считали возвышенное проявлением абсолютной идеи и в этом смысле «моментом» прекрасного. Н. Г. Чернышевский дал своё определение возвышенного: «Возвышенным кажется человеку то, что гораздо больше предметов или гораздо сильнее явлений, с которыми сравнивается человек». Г. В. Плеханов не во всем был согласен с этим определением Чернышевского, однако он с сочувствием подчёркивал материалистическую суть взглядов великого революционера-демократа на возвышенное и прекрасное, считая, что Чернышевский исходил из необходимости перестроить заново понятие возвышенного, перестроить уже на подлинно материалистических позициях (3).

В данном случае — в случае с образом-символом из стихотворения «Земля» — определение возвышенного, сделанное ещё Н. Г. Чернышевским, вполне убедительно.

И коль скоро здесь имеется обращение к художественно-эстетическим взглядам основоположников революционно-демократического и материалистического мировоззрения, то следует сказать, что именно социальность была решающим моментом в их воззрениях на прекрасное. Вспомним, как Чернышевский противопоставлял идеалу светской красавицы с маленькими ручками и ножками идеал некрасовской крестьянки, идеал полнокровного существа, в котором «мы видим жизнь такой, какой она должна быть по нашим понятиям» (4).

Возвращаясь к характеристике художественно-эстетических воззрений Я. Смелякова, следует сказать, что его поэтика связана, прежде всего, с подлинно демократическим идеалом прекрасного, с категорией «социальной красоты», а следовательно, и с социальными образами-символами. Поэт испытывал глубокую внутреннюю потребность в создании таких структур, которые были бы «насквозь социальными» и вызывали эстетические эмоции, воспитывали любовь к человеку труда, творцу всего подлинно прекрасного. Напомним, что Александр Прокофьев переосмысливал символику народного эпоса и народной лирики во имя повышения эстетической значимости того, что символизируется во имя «красоты духа» своих современников и красоты новой, Советской России. Делал он это талантливо, размашисто, масштабно. Не случайным совпадением теперь выглядит и тот факт, что Смеляков обращался к прокофьевской интонации и образности в своей поэме «Лампа шахтёра». Он искал принцип символизации везде, но не в заимствованиях, а в органическом развитии собственных художественных данных и в лучших традициях русской поэзии XIX и XX веков.

Если взять, например, стихотворение Смелякова «Наш герб» (1948), то персонажи этого высокого действа — в стихотворении речь идёт о том, как создавался герб нашего государства,— будут представлены, прежде всего, в своей социальной роли. И только в этой социальной роли они важны для поэта: в кремлёвский кабинет кузнец приносит молот, батрак — тяжёлый сноп, крестьянка — серп, ткачиха — свиток кумача.

Вот в кремлёвский кабинет вошла ткачиха, вошла, «сапогами мёрзлыми стуча», но в руках у ткачихи — свиток, этим свитком кумача будет обвит сноп на Государственном гербе СССР… Реальное и бытовое здесь составляют оппозицию эпохальному, и тем самым вся строка образует новое социальное значение. Вот так начинает действовать «механизм» возникновения новой красоты. И на подобных антитезах написаны лучшие стихотворения Смелякова, в которых есть «символическая форма».

Заключая, можно сказать, что в поэме «Строгая любовь», которая стала нашей советской классикой, также есть эта «символическая форма», есть и глубокое убеждение поэта, что без суровой романтики труда невозможно представить себе подлинно возвышенных, правдивых, искренних чувств героев. И в этом произведении поэт выразил своё кредо: эстетическое чувство сильнее и вернее, если оно зародилось здесь, в заводской, в трудовой атмосфере, здесь, где «торжествует уголь и железо, диктаторствует бур и молоток».

Ещё совсем юным стихотворцем и типографским рабочим Ярослав Смеляков воскликнул: «Да здравствует всё, что действительно наше!» Прошло тридцать с лишним лет, позади осталась большая часть жизненного пути, когда поэт испытал и взлёты и падения и мог, казалось бы, разочароваться в юношеских мечтах. Однако Смеляков обратился к поэтической музе с прежним требованием:

…Воюй открыто, без сурдинки,
гражданским воздухом дыши,
и эти жалкие пластинки
победным басом заглуши! (1; 355)

В свете таких суровых и справедливых требований к поэзии тем выше становится заслуга Смелякова перед отечественной литературой: его «грубый стих» на деле оказался решительным, прямым, нелицеприятным разговором поэта о том, что составляет, прибегая к старинному обороту речи, духовную пищу его сограждан, что нужно ежедневно, нужно сейчас.

____________________________________________________
(1) Смеляков Я. В. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1977. — Т. 2. — С. 21. Последующие ссылки на это издание даются в тексте (первая цифра — том, вторая — страница).
(2) Смеляков Я. Работа и любовь. Стихи. — М., 1932.
(3) Плеханов Г. В. Литература и эстетика: Теория искусства и теория эстетической мысли: В 2 т. — М., 1958. — Т. 1.—С. 451.
(4) Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15 т. — М., 1949.— Т. 2. – С. 10.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Стихи, русская поэзия, советская поэзия, биографии поэтов
Добавить комментарий