Валерий Дементьев
Верный дар
Цитируется по: День поэзии 1964. М., “Советский писатель”, 1964, 174 стр.
…Никогда не забуду одного эпизода, случившегося со мной в детстве. Как-то на кухне, загромождённой шкафами, столами, керосинками и корытами, читали вслух книгу. Моя мать, работавшая в военторговской парикмахерской, любила по вечерам читать вслух соседкам и подружкам. Я ничего не помню — что это была за книга и кто её написал. Помню только своё удивление: из какого тайника, из какой невидимой прорези в стене увидел тот, кто это написал, как люди ходят, разговаривают между собою, о чем они думают, оставшись в одиночестве? Я не мог себе представить, что всё это, выражаясь академическим языком, плод творческой фантазии, и нередко, играя на полу нашей сырой огромной кухни, начинал нарочито громко говорить и смеяться: кто знает, может быть, он тоже подглядывает за мною?
Не в этом ли чистосердечном удивлении перед искусством, не в этой ли детской вере в реальность, доподлинность всего изображённого художником живёт сама поэзия?
Только когда мы как бы начисто отрешаемся от самих себя, переносимся в новый для нас мир, только тогда сочинитель имеет полное право называться поэтом. И как бы ни был на первый взгляд скромен дар этого художника, но если он обладает «ухватистой силою», если он способен вырвать нас из привычного круга привычных дел, забот, размышлений, сделать частицей собственного «я» — мы благодарны ему за это чудо перевоплощения. В этом чуде — эстетическое обаяние поэзии, секрет её воздействия на других.
————
Мне не раз приходилось перечитывать стихотворения Юрия Мошкова. Нет, не потому, что он стал признанным поэтом, и не потому, что я испытывал глубокую внутреннюю потребность, подобную той, какую мы испытываем, вновь и вновь раскрывая заветный томик Тютчева, Блока или Есенина.
Известность вязниковского поэта Юрия Мошкова вряд ли перешагнула пределы Владимирской области, да и не о соизмеримости его дарования с первоклассными талантами земли Русской идёт здесь речь. Просто за шесть лет пребывания в Литературном институте его творчество не раз было предметом коллективного обсуждения, и мне, как руководителю семинара, должно было читать стихи студента-заочника. Но я благодарен Ю. Мошкову, художнику-оформителю фабричного клуба, что он дал мне возможность понять и почувствовать его родные Вязники. Уж то, что в местном автобусе пахнет не одними лишь знаменитыми вязниковскими огурцами, но и тонко-тонко льняной кострой, мокрой пряжей, как-то задело меня. Ткацкий, фабричный городок стал отличен от десятков таких же посёлков и городков, рассыпанных по срединной России. В Вязниках на рассвете «перекликаются гудки, как петухи, разноголосо».
Полудеревенский, полуфабричный жизненный уклад Вязников, его мирный покой Ю. Мошков передаёт самыми простыми, подручными» средствами — и добивается удачи.
От лирики Ю. Мошкова на меня повеяло свежестью, чистотой. Вот ему вспоминается отроческая пора, когда им с соседской девчонкой было тридцать семь, вдвоём тридцать семь, тогда-то, рассказывает поэт, мы уходили
…в лес глухой,
одетый в рыжий мох подпалин,
и, набродившись, под ольхой,
раскинув руки, засыпали…
И возле нас, касаясь плеч,
лукошко с днищем берестяным
в траве лежало, словно меч
между Изольдой и Тристаном.
Мне отрадно это целомудрие, эта большая доверчивость поэта. Ведь Ю. Мошков «подсмотрел» то, что и я испытал в юности, что и для меня осталось неизгладимым, чистым воспоминанием.
Даже космос под пером Ю. Мошкова становится каким-то своим, обжитым, приближенным к районному городку. Поэт верит и меня заставляет верить, что в ракетоплане, улетающем к иным звёздным системам, всё будет «сниться штурману Владимир и сниться физику Шарья», что даже на планету Марс люди принесут влагу земных речек и ручьёв,
И тогда планета марсианья
В гребешках живительной волны
Голубым засветится сияньем,
А не рыжим пламенем войны!
Конечно же это — поэтическая фантазия, но как хорошо, как легко становится от этой фантазии!
Однако ещё Маяковский говаривал, что «разнообразны души наши». И далеко не каждый отзовётся на душевную уравновешенность, я бы даже сказал — умиротворённость, разлитую в лирике Ю. Мошкова.
————
Роману Левину, молодому поэту из Харькова, пришлось хватить лиха в детские годы: его родные были расстреляны гитлеровцами у стен Брестской крепости. Сам он, одиннадцатилетний мальчуган, случайно остался в живых. Вот почему «мечутся в памяти красные птицы, отблески тех пожаров». Он как бы непроизвольно, интуитивно ищет соответствия с тем пережитым, трагическим, горьким, что было в его судьбе. Вот падают на асфальт спелые каштаны, радостно кричат ребятишки,—
И я, погибавший и глохший
В руинах ночных городов,
Под этой счастливой бомбёжкой
Бродить бесконечно готов.
Стоит вдуматься в это разительное противоречие – бурная радость поэта и образ бомбёжки, счастливой, мирной, но всё-таки бомбёжки!
Мне и моим товарищам, бывшим фронтовикам, долгие годы была знакома эта неотвязная, мучительная память о войне. Встречая в книге «Отблески» Р. Левина подобные ассоциации, я проникаюсь невольным уважением к поэту: где-то там, в сорок памятном году, на опалённых пожарищами, изрытых окопами и противотанковыми рвами пространствах России, бездомный парнишка «стал слезинкой родины горючей и частицей стойкости её».
————
После встречи с неподдельной, настоящей поэзией я становлюсь богаче, человечнее, щедрее. И не только сопереживания я ищу в стихах: мне хочется узнать, выверить чутким камертоном поэта свой внутренний настрой. Мне надо, чтобы зрение мое стало острее, чтобы я различал такие краски в природе и такие оттенки в чувствах, о которых я, может быть, и не подозревал. Мне надо, обязательно надо испытать радость бытия, горечь страдания, минуты неизъяснимого волнения, прилива большой любви к родине так же остро и сильно, как их испытал молодой поэт.
Паду я на землю, на влажные комья,
И плакать готов на весеннем лугу.
Земля, ты пойми, не тужу ни о ком я,
А просто иначе сейчас не могу…
Только в юности может быть эта безоглядность, только в юности чувство, всклень переполнявшее сердце, может пролиться счастливыми, беспричинными слезами. И если я содрогнулся от этого внезапного разряда, поверил в него, значит, стихотворение достигло своей цели.
Надо сказать, что Леонид Мерзликин в первой книге «Купава» нередко вызывает эту радость обогащения, он обновляет зрение, зовёт к людям.
Л. Мерзликин — лирик, но в наиболее интересных его стихах обретает плоть, как бы «материализуется» характер человека, к которому он обращается в своих стихах. Я узнаю в его «Купаве» каких-то близких мне людей, слышу их незамысловатые рассказы:
Мне разлука — как в землю заживо,
Как ножом под лопатку — н-на!
Через мостики станешь хаживать
Ты со смены ночной одна.
Тревога, ощутимая в этих строчках, объясняется не только тем, что у лирического героя есть соперник — «косая челочка».
Он возьмёт тебя ниже плечика,
Так сожмёт, что круги в глазах,
Он проводит тебя до крылечка
И растает в пяти шагах…
Настороженная, грустноватая интонация стиха объясняется тем, что чувство поэта, любовь лирического героя слишком велика, а он знает, как трудно уберечь любовь от грубости, от случайности, от злой настойчивости.
Казалось бы, что такого в этой простой истории, что особенного в самом лирическом герое, в его сопернике, в девушке, «чёлочке-комсомолочке»? А вот поди ж ты, сумел молодой поэт передать не только «прозу жизни» — грубоватый, нахрапистый характер парня «в вельветке о трёх замках», но и поэзию застенчивого первого чувства.
————
У нас как-то мало внимания обращают на неповторимость, условно говоря, «бытового», жизненного фона, на котором развиваются судьбы героев лирического стихотворения, на верность и точность деталей. А жаль. Таких поэтов, как Б. Корнилов, Я. Смеляков, В. Луговской, Б. Ручьев, А. Прокофьев, М. Светлов, можно смело назвать поэтами высокого запева, поэтами-романтиками. Но, с какой скрупулезной точностью воссоздаётся в их лирике неповторимая атмосфера 30-х, 40-х, 50-х годов! Мы помним молодёжную вечеринку в «Любке» Я. Смелякова, ладожские свадьбы у А. Прокофьева, молоденькую учительницу в «Синей весне» В. Луговского, быт строителей-магнитогорцев в «Любаве» Б. Ручьёва.
Верный дар поэта заключается в высоком, неповторимом слиянии, казалось бы, несовместимых начал жизни — её прозы и её поэзии. И поскольку у каждого истинного художника это слияние происходит по-своему, постольку он интересен, нов и для меня, его читателя, его друга.