Глеб Горбовский
ПО НАПРАВЛЕНИЮ К РУБЦОВУ
Цитируется по: День поэзии 1979. М., “Советский писатель”, 1979, 224 стр.
Я вспоминаю лицо Николая Рубцова. И ничего, – кроме насторожённого взгляда и тихой, мудрой усмешки, лежащей на его губах, воскресить в своей памяти не могу… Зато музыка стихов этого человека звучит во мне до сих пор. Достаточно назвать поэта по имени, мысленно вызвать его из пространства, в котором обитает сейчас его душа, и тринадцать букв (семь — имя и шесть— фамилия) чуткими гуслями стихов зарокочут в моём воображении — незамедлительно. Светлеет грусть, когда цветут цветы…
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
И вдруг — мысль: стихи Рубцова лишь для тех, кто, живя, страдал неподдельно, для сердец серьёзных, зрячих к своей и чужой боли.
И ещё: стихи Николая Рубцова поднялись в чём-то над временем, то есть — сделались пригодными как бы и для читателя прошлого века, и для меня, и для читателя будущего… «Для всех тревожных жителей земли». Естественно, что у каждого поэта — своя аудитория. У одного — большая, у другого — меньшая. Но — своя. По-разному принимают того или иного поэта читатели «интеллектуального» и «эмоционального» рядов, но — воспринимают истинную поэзию (если без лукавого) — всё одинаково. Истина неоспорима, если она истина. Истина поэтического дара Николая Рубцова с каждым годом всё неоспоримей. И это радует. Радует меня как свидетеля явления. На моих глазах поэт возник, на моих вознёсся, на моих — ушёл в небытие, оставив после себя светящийся след непридуманной, природной, как разряд грозового электричества, поэзии…
Кем он был, если не считать того, что он был — поэтом? Прежде всего — патриотом, человеком, почитавшим Родину, Россию. Это чувство высокой любви сформировало его поэтические переживания в нечто непреходящее, нетленное — в поэзию разума.
Меня не единожды просили написать что-либо из «ленинградских» воспоминаний о Н. Рубцове. И я принимался (мысленно) неоднократно. И ничего из этого не получалось. Слишком неожиданно расстался он с нами. Звучал, пел, цвёл и вдруг… Потому и не верилось в полное исчезновение живых глаз, потаённой рубцовской улыбки… И сердце как бы выжидало. Не успокаивалось, а именно перемогало исчезновение.
Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чём…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чём.
И не говорилось. Не вспоминалось. Только — переживалось. Исчезновение Рубцова нужно было перетерпеть в себе, как страдание. И вот теперь боль глуше, тупее, хотя и — обширнее. И можно скрепя сердце говорить. И что же?.. Я ловлю себя на желании перечитывать Рубцова, то есть — вспоминать его стихотворные строчки, гладить глазами поэтическую плоть его книжек… А как же с человеком?. Как поведать о личности, которая куталась в шарфик, играла на гармошке, пила вино и смотрела грустными глазами на проносящиеся облака?
Да, конечно, при жизни поэта было радостно повстречать его в толчее Невского проспекта, пожать крепкую руку (в ту пору грузил он на Кировском заводе шихту: чёрные металлы перед тем, как расплавиться и обрести вторую жизнь, ласкали ему ладони). Тогда ещё вкусным был хлеб — мы только начинали зарабатывать деньги,— запах свежеиспечённой булки втягивал нас в магазин, и мы, кое-что обретя, шли ко мне— на Пушкинскую улицу. В десятиметровой комнатушке, отогревшись, Николай читал новые стихи. Одно-два стихотворения. Не больше. Я — наоборот — проливал на его покорную голову целый ушат зарифмованной браги… Но как только в окно моей комнаты ударял спичечный коробок, возвещавший о приходе очередного гостя, Николай молча набрасывал на плечи своё демисезонное, молча, глазами улыбался и неумолимо, непреклонно — исчезал.
Однажды, в очередной раз ощутив дивный запах бытия (хлеба, колбасы, яблок), пошли мы не ко мне, а к нему, в общежитие за Нарвскими воротами. Он жил среди внешне подобных себе. Пять коек. Общий стол. Графин с водой. Пять молодых мужчин. На всех одна гитара. И ещё — Колина гармошка. С жителями своей комнаты Рубцов был откровенен и не скрывал, что он — поэт. Я заметил, что ему — улыбались. Просто так, при встрече. Не элементарно кивнут, а ещё и — улыбнутся. Коля мог и пошуметь в комнате. Попеть песни, поиграть на «инструменте». Ему разрешалось. У кастелянши он мог потребовать свежее бельё досрочно: «Как же, Никитична, как же иначе! Ведь посмотрите, кто у нас нынче ночевать будет? — показывал он на меня пальцем.— Поэт будет ночевать. Никак ему нельзя на таком бельё. Вдруг ему девушка приснится? Так что давайте — чистое». И Никитична — стелила. Был он романтичен в своих буднях, рабочий человек Николай Рубцов. Был он крылат, и способность улетать на крыльях поэзии в мир грёз хранила его сердце от преждевременного очерствения. Произнося в мир стихотворение, он как бы с молитвой обращался к матери-Жизни:
До конца,
До тихого креста,
Пусть душа
Останется чиста!
Но и он, хранимый ангелом Поэзии, не единожды трепетал на ветру повседневности, сомневался и, горько плакал, глядя в открытое окно очередного сентября или марта…
Однажды он приехал ко мне из Москвы, где учился в Литинституте. Приехал трудный, уставший. Ругал профессию литератора, сетовал на хрупкость, ненужность миру — стихов… И вдруг я уловил нечто потаённое во взгляде Рубцова. Нет, конечно же поэт не притворялся, ему действительно было плохо. И всё же — вера из его глаз ушла не вея, и мерцающий, лихорадочный её остаток подсматривал за мной, за моей реакцией на мрачные рассуждения угрюмой оболочки поэта.
Тогда сей мерцающий огонь веры превозмог состояние беды, и мы вновь ощутили запах и вкус жизни. Но трещинка в сосуде уже зияла… Сердце моё полоснул тёмный её зигзаг. Но я не придал ему должного значения… Не предупредил других, что с этим сосудом необходимо отныне обращаться — осторожнее.
Так промчался перед моим изумлённым взором «неведомый отрок и скрылся в тумане полей».
Ленинград