Глеб Горбовский
Цитируется по: Горбовский Г.Я. Заветное слово: Новые стихи; Поэма. – Л.:Лениздат, 1985. – 78 с., ил.
ЗЫРЯНЕ
Моей бабке А.А. Сухановой
Издревле мы, из рани,
древляне, ведуны,
дремучие зыряне,
на воду шептуны.
Голубоглазый воздух
над нашей головой.
Из мёда мы, из воска,
из ягоды живой.
С кислинкою, с грустинкой,
с куделью бороды,
с прозрачной паутинкой,
летящей вдаль мечты…
Из нежити, из драни,
из стыни и огня —
зоряне, северяне,
зелёная родня!
…Не оттого ль, однако,
как бред во мне, как бес,
сидит занозой тяга —
в глушь вековую, в лес?
Из рвани — не в дворяне,
с топориком — в рассвет!
Таёжные цыгане,
мы есть и как бы — нет…
Порхают наши дети,
как пчёлы без цветов,
пока не ткнутся в сети
прелестных городов.
Из сини мы, из рани,
крестьяне, рыбари,
лесные соборяне,
хранители зари!
ДАР ЗЕМНОЙ
Надкусив ржаную плоть,
замер я!
Напрягся… Точно
рот боялся уколоть
или — зуб сломать непрочный…
Был со стороны нелеп вид мой,
погружённый в кресло.
…Детство,
чёрствое, как хлеб,
в памяти моей воскресло!
Серп, колючая стерня,
на полоске — тётка Фрося,
затолкавшая меня
в тень снопов —
под свод колосьев.
Тут же в поле — обмолот
и мечта о свежем хлебе…
И немецкий самолёт,
точно крест на русском небе.
А потом — в кусты, босой,
по стерне — в овраг проворно!
…Хлеб. Душистый. Со слезой…
Дар земной,
нерукотворный.
НА ДАЛЁКОМ ПОЛУСТАНКЕ
Криклив мужик и суматошен
перед посадкой в дальний путь.
Рот перекошен, глас — истошен!
Кулак стучит, как в бочку — в грудь
В руке ребёнок, будто бомба.
Мужик под кладью — конь-конём.
И, как увесистая пломба,
жена, повисшая на нём.
А что — кричать? Чего — бодаться?
Куда зовёт его труба?
На полустанке не остаться?
Из сердца вытряхнуть раба?
Вот он купе завалит булкой,
крутыми яйцами, собой —
и полетит! — настолько гулко,
настолько рьяно, как на бой!
* * *
Умерла старуха
на восьмом десятке
и лежит, как статуя,
у себя в кроватке.
Внуки деловитые
гроб готовят бабке.
Обряжают, старую,
в новенькие тряпки.
Кот в недоумении
жмурится на печке:
что они затеяли,
эти человечки?
* * *
Мы ночуем в степи.
Ни куста, ни креста.
Только ветер рождает дремотные вздохи.
Здесь порой заносило песком города,
ковылём с головой зарастали эпохи.
Хорошо.
Как в тургеневской прозе, в ночном…
Тишина.
Как тогда, до электро Эдема.
И старинные мысли всегда об одном:
о грядущем России —
нетленная тема.
От себя не уйти — ухожу от костра,
от палатки, от ленточных песен магнитных.
Может, всё-таки стоит дожить до утра,
чтобы чуточку глубже в усталость проникнуть?
Заплетаются ноги в отжившей траве.
Появляются птицы, но как-то не к месту,
словно шалые мысли в седой голове,
что приходят
за кроткую юность — в отместку.
* * *
Ко мне приходит старый человек.
Он вносит свет:
в его глазах сиянье
всех посещённых городов и рек,
всех истин,
что дарили россияне
там, на дорогах жизни…
Вот на гвоздь
он бросит шапку древнего пошива.
(Ровесник века!)
В угол сунет трость
(точнее — посох).
Улыбнётся: «Живы?»
Потом он говорит.
(Нет, не о том,
не о гражданской, где сгнивал в окопе,
не о себе…)
Он говорит: «Ваш дом
теплее стал».
Я подтверждаю: «Топят…»
Тогда он улыбнётся в сотый раз,
окинет взглядом комнату, как море…
«Семья,— поднимет палец,— есть каркас
эпохи! Государства!»
И во взоре —
огонь, как будто снова он — боец
и в бой летит на гребне конной сотни!
…Случается, я говорю: «Отец…
Как хорошо, что ты пришёл сегодня».
РОВЕСНИКИ
Припав к прозрачному ручью
губами — в знойный час,
нашёл я денежку ничью,
зелёную, как глаз.
Хоть невелик сыскался куш,
всё ж — вынул из ручья.
Смотрю, а денежка к тому ж —
ровесница моя!
Протёр ей рожицу песком
и нежность ощутил.
Каким отпетым медяком
ручей меня снабдил:
вся в шрамах, погнуты края,
почти спеклась в руду…
И всё же денежка моя
пока ещё — в ходу!
На тихой станции потом,
где дизели дымят,
я затолкал её с трудом
в поильный автомат.
Потом ударил кулаком,
как в дверь! — на этаже…
Потом сработало. Потом —
утихло.
На душе.
УТРЕННИК
Дворик в инее. Мороз.
Благодать.
Ни дождя, ни прочих слёз
не видать.
Без влияния извне,
без винца
появляется в спине
бодреца!
Намечается визит,
благо — ждут.
Там собачка лебезит,
там — уют.
Там горячий самовар,
добрый ум.
Там в почёте не товар —
сосен шум.
Там витает дух мечты —
не престиж.
Там нисходит с высоты
в душу — тишь.
* * *
Предзимье.
Звон в ушах от мухи
последней,
неестественной, как смех
в порожнем храме…
И душа не в духе
без пенья птиц,
без молний,
без помех.
Молчанье —
неба, леса, ветра,
отваги в сердце…
На руках билет
на самый дальний поезд —
к свету
сквозь белую Сибирь,
как бы к истоку лет —
в пространство
сквозь снега России,
как сквозь вторую жизнь
под стук колёс.
И всё, что не сбылось,
в единый миг осилить,
закрыв глаза,
чтоб не исторгнуть
слёз.
ЗВЁЗДЫ
Мириады, но каждая — врозь.
От любви до любви — расстоянье.
Проникает вселенский мороз
под земные мои одеянья.
Вот оно: от судьбы до судьбы,
как до неба!
Но есть утешенье:
для разбрызганной в бездне крупы
есть великий закон Притяженья.
Приближаюсь к тебе
сквозь помех
стрекотанье,
сквозь ропот приборов,
а ловлю — твой безоблачный смех,
устремлённые к истине взоры.
Ах, обман поэтический прост,
сей клинический фокус известен:
восхвалять одиночество звёзд,
а любить — воркованье созвездий!
Все мы общностью мечены той,
атавизмами стаи иль стада…
Чтоб прослыть одинокой звездой,
даже этих усилий не надо.
Просто выключи в сердце своём
свет любви, межсердечные токи…
Так что — вместе! Хотя бы — вдвоём.
Взявшись за руки, в общем потоке!