Валентин Катаев
ПОЭЗИЯ – ЭТО МУЗЫКА
Цитируется по: День поэзии 1979. М., “Советский писатель”, 1979, 224 стр.
Какое влияние оказывает на меня, как на прозаика, поэзия?
Постараюсь не слишком пространно ответить.
Я, как и большинство прозаиков, начинал со стихов. Стихи пописываю и до сих пор. Однако это ничего не объясняет. Писать стихи — это ещё не значит быть поэтом. Писать прозу — это ещё не значит быть писателем.
Стихотворство и поэзия понятия не равнозначные. Быть версификатором — это ещё не значит быть поэтом. И наоборот. Часто прозаик более поэт, чем признанный стихотворец.
Поэзия — это то, что необходимо присутствует во всех видах литературного творчества. Или, вернее, необходимо должно присутствовать, потому что без поэзии литература уже не литература, а лишь пародия на литературу.
Поэзия — это внутренний ритм. Это особое видение мира, это творческое самочувствие, похожее на состояние -сомнамбулизма, когда художник подчиняется таинственным, непознаваемым законам воображения, наконец поэзия — это музыка.
Все лучшие образцы мировой поэзии и прозы пронизаны музыкой.
Таким образом, можно сказать, что разница между прозой и стихами не так уж велика. Разница чисто формальная. А по сути дела разницы, собственно, нет.
Каждый хороший, подлинный романист, новеллист, драматург — прежде всего поэт.
В Художественном театре во времена Станиславского и Немировича-Данченко авторов театра обычно называли — поэт. Поэт нашего театра. Независимо от того, писал ли он в стихах или в прозе.
Толстой назвал Чехова Пушкиным в прозе. Толстой сам был поэт в прозе, не говорю уже о Гоголе. Даже Достоевский, наиболее прозаический русский романист, был поэт, потому что в самой пучине его прозы всегда слышалась великая музыка скрытой поэзии.
Я бы, конечно, мог развить эти отрывочные мысли, придать им более стройности и убедительности. Но для чего? Для истинного поэта мои мысли должны быть совершенно ясны. А версификатор их всё равно если и поймёт, то сделает вид, что не понимает.
* * *
…и вот Москва — сплошная рана.
Иду. Ещё сыро и рано.
Бульвар. Он забинтован весь,
Как возвращающийся с Шипки,
Весь в марле. Весь в крови. И здесь
За мной бредут мои ошибки
По розовеющим следам
На перевязку. Мимо. Рана.
Афиша. Мимо! Рана. Храм,
Где Пушкин обвенчался… Рана.
Здесь, в ресторане… Рана. Там
Дом на Никитской. Рана. Мимо!
Мимозы на стекле, и дым,
И розы на щеках любимой.
И Тимирязев… Рана. Мимо!
Рысак и снежный столб над ним…
1922, Москва
САМОГОН
Неповоротливая как медведь,
Зима обсасывает лапу тут,
Где примусов пожарных блещет медь
И розы синие, гудя, цветут.
Спиртовый запах — острые шипы,
И над шипами — радуга стрекоз,
И сонный сахар брагою шипит
К кадушке под подушкою взасос.
И среди сада цинковых реторт
Под смуглым окороком-потолком
Не Мефистофель, а московский чёрт
Над хмелем вертит шерстяным хвостом.
Царевна Софья, самогон готов!
Тащи бидоны, вёдра волоки!
Под свист и грохот пьяных соловьёв
Осоловели весело зрачки.
И розы вянут. Только за окном
Над Чистыми прудами ночь светлей.
Морозным пламенем охвачен дом
И соловьи стеклянные саней.
Как мне уйти от этого огня?
Как в этих синих розах не сгореть?
Метель спиртовая, носи меня,
Я всё равно не перестану петь!
1922, Москва
СОЛОВЬИ
В половине шестого утра
разбудили меня соловьи:
— Полно спать. Подымайся. Пора.
Ты забыл, что рождён для любви.
— Ты забыл, что над люлькой твоей
зеленел упоительный рай.
А тебе говорили: «Убей!
Не люби! Ненавидь! Презирай!»
— И покуда ты спал не дыша
без желаний, без чувств и без слов,
как слепая блуждала душа
по обугленным улицам снов.
— Как слепая таскалась она,
оступаясь на каждом шагу.
«Я была для любви рождена —
не могу убивать, не могу!»
В половине шестого утра
разбудили меня соловьи:
— Полно спать. Подымайся. Пора.
Ты забыл, что рождён для любви.
Я проснулся и тихо лежал,
на ладони щеку положив.
О, как долго, как страшно я спал
и как странно, что я ещё жив!
И как странно, что я не сражён,
что над миром царят соловьи,
и что мир не для смерти рождён,
а для счастья, добра и любви.
Переделкино, 5 июня 1945 г.