Евгений Шадров (Игорь Нерцев). Вихревые токи

Евгений Шадров (Игорь Нерцев).
Вихревые токи

Цитируется по: Метроном Аптекарского острова. 3/2005, Альманах. Санкт-Петербург, Издательство СПбГЭТУ “ЛЭТИ”, 2005.

Очерк В. М. Шадровой «Уходя, оставить свет…» (см. предыдущий выпуск) познакомил нас с жизнью и творчеством Евгения Михайловича Шадрова (1933—1975), известного в литературном мире как Игорь Нерцев.

Удивительно, насколько мысли Евгения Шадрова, высказанные в 60-е годы XX века, актуальны сегодня. Иногда кажется, что сегодня они даже актуальнее, чем в то время. Воистину «поэт в России — больше чем поэт…». Тексты записей приводятся в авторской редакции.
? М. Шадров

ВИХРЕВЫЕ ТОКИ

Не совсем верна идея, будто записи вовсе не нужны, так как действительно важное помнишь и без записей, вещи второстепенные, необязательные естественно забываются. Человек изменяется, и не только в лучшую сторону. В суете дней мы, не замечая (так как процесс забывания предательски растянут во времени), теряем некоторые из завоёванных нами высот. Записи стоят на страже нашего золотого запаса. Надо изредка едва касаться их, и обязательно вспомнишь со стыдом что-то непростительно забытое, а что-нибудь радостно удивит — как совсем чужое открытие.

Темой любого человеческого сюжета является любовь, т. е. история того, как страсть к кому-то или чему-то заставила какого-то человека отречься от своего эгоизма. Позитивно или негативно — но только любовь. Вся трудность воплощения сюжетов состоит в необходимости убедительно показать, заставить поверить в невероятный факт отречения человека от своекорыстных интересов, являющихся физиологической нормой поведения. История любви — это история победы духа над материей или история его поражения.

Идейность искусства — это не хомут, а факел. Хомутом её делают, говоря словами Чухрая, дураки и тупицы, поучаюшие нас от имени партии.

Как травополье привело к развалу сельского хозяйства, несмотря на болтовню, что это передовой советский метод, так же и насилие над замыслами художников приводит к бесплодию искусства. Не существует таких высоких целей, во имя которых искусство могло бы пренебречь своей спецификой, не потеряв своей силы. Надо точно знать, под каким углом затачивать резец, чтобы он резал сталь, а не царапал с визгом ее поверхность. Надо точно знать, под каким углом раскрывать человеческие отношения, чтобы это резало душу, а не царапало с визгом ее поверхность.

Линия интереса в драматургии строится из одних только отклонений от ожидаемого поведения. Как только начинает происходить то, чего мы ожидаем, наш интерес пропадает.

Удивительно то, что столь различна популярность двух понятий из одной и той же формулы: свобода, равенство и братство. Эта формула предельно сжато раскрывает огромную диалектическую сложность жизни. Ведь понятия свободы и равенства противоречат друг другу. Равенство подавляет свободу, свобода порождает неравенство. (Вспомнить, кстати, противоречие Бога — даже он не может создать людей одновременно и свободными, и защищёнными от греха. Знаменательно, что он, всё-таки, отдал предпочтение свободе над безгрешностью.) Наконец, третий элемент — братство. В сущности, это означает «любовь». Но назвать её прямо нельзя, так как началась бы путаница с посторонними, недуховными смыслами слова “любовь”. Третий элемент, в свою очередь, вступает в конфликт с первым и вторым. Любовь своей связанностью противоречит свободе и порой жестоко враждебна равенству, когда речь идет об исключительности единственного человека на свете. Вот почему свобода, равенство и братство — это великие идеалы человечества, идеалы, но не реальности. И та беда человечества, что эти три элемента никогда не удастся согласовать между собой, является одновременно величайшим счастьем, так как служит вечным источником движения и борьбы, т. е. жизни. Свобода и равенство находились бы в неразрешимом противоречии, если бы оно не снималось братством (любовью). Абсолютная гармония, полная необходимость и достаточность гениальной трёхчленной формулы.

Карта мира на стене, пусть даже маленькая, это фантастическое украшение, витамин цвета, который особенно нужен в детском возрасте. Яркие книжки, нарядная упаковка… без этого витамина человек остается на всю жизнь нечувствителен к цвету.

Нет ничего более противоречащего бесконечности, чем обозначающий её символ. Он наилучшим образом выражает ощущение конечности, ограниченности, замкнутости. Он словно насмехается: как ни петляй, а всё придёшь в одну точку. И в то же время за ним стоит бесконечность. Так порой обманывают отдельные мелкие мысли, суетливо-практические строки из писем великих людей, предметы их быта, неудачные по выбранному моменту портреты. Но за всеми этими обманными знаками стоит гений!..

Всё очеловечивать. Муравей, привезённый из-за города в ботинке и умирающий от тоски и одиночества в роскошной квартире, — почему это вызывает грусть? Потому что мы знаем человеческую тоску и одиночество. Томас Манн приписывает Гёте мысль, что с годами для художника становится всё меньше ненужного. Постепенно всё очеловечивается, понимание мира углубляется.

Лесков цитирует Майкова: “Мудрец отличен от глупца тем, что он мыслит до конца!” До конца — в этом весь фокус. Ведь глупец думает обо всём, о чём и мудрец, только не додумывает.

Приход на работу растормашивает нас всех — усталых, невыспанных — и соединяет наши разрозненные жизни в единую жизнь общества. Но сейчас, набившись в вагоны утреннего метро, люди ещё наслаждаются необязательностью своих отношений с окружающими, догреваются, додрёмывают в своей скорлупе последние сладкие минуты. Стоит торжественное, весомое молчание, так не похожее на шумок общения между незнакомыми людьми при возвращении с работы. Нет и бесшумной перекрёстной суеты взаимного оглядывания, ощупывания с головы до ног, потому что все ещё смотрят вглубь себя. Но вдвойне ценишь это одиночество в толпе, когда встал свежий и в вагоне ещё додумываешь, наслаждаясь оберегающей неподвижностью, самые яркие и смелые утренние мысли, мелькнувшие в момент пробуждения, за умыванием, за чаем.

О повести Солженицына и новеллах Манна. Солженицын не “специален-провинциален”, но “вечен-всечеловечен”. При невероятной разнице в жизненных условиях отношение радостей и горестей почти постоянно. Каждой лагерной эмоции можно найти эквивалент в роскошной жизни. Солженицын велик тем, что сумел охватить всю гамму эмоций (а не одни только печали) и этим передал правду. Это хорошо дополняется новеллами Манна, где комфорт жизни, превосходящий всё, чего не хватало Ивану Денисовичу, никак не защищает героев от обязательного для всех людей процента горя и несчастий. Вывод не в том, что надо смириться с любой жизнью, а в том, чтобы заменить для людей низменные страдания высокими. Лозунг же “избавить человечество от страданий” идиотичен. Человек всегда хочет того, чего у него нет. Таков механизм страданий, в этом хитрость природы: дать человеку в любых условиях возможность движения, т. е. возможность жизни. И так как никто не может иметь всего (иметь всё — значило бы совместить несовместимое), то возможность жизни дана каждому. Возможность жизни происходит из невозможности иметь всё сразу.

Люди издеваются над романтическими идеалами не потому, что они так уж совсем не верят в их осуществимость, а потому, что для большинства людей эти идеалы не по зубам, высота им не по силам. Вот и высмеивают они эти идеалы так же лицемерно, как лисица — виноград.

Кибернетическое свойство поэзии — оптимальность словесного описания мысли или чувства — делает это описание общепонятным, общенужным, общеобязательным.

В ночь (любви) надо уметь не только войти — надо уметь из неё выйти. С небес на землю нельзя спускаться штопором или пике. Это — переход, приземление. Оно должно быть плавным, и только настоящий пилот проведёт его без удара от соприкосновения с реальной действительностью.

Анализ требует логики, синтез — воображения. Анализ — процесс машинный, безличный, синтез — человеческий, одухотворённый. Синтезировать безлично нельзя. Поэтому рационализм — бесчеловечен, а иррационализм — человечен. Рационализму, чтобы втереться в доверие людей, нужна ещё овечья шкура: гуманизм. Иррационализм выступает перед людьми с открытым лицом: человечность в нём самом, а не вне его, не в виде довеска.

В чём сущность искусства? Никого не интересуют чужие переживания, а только свои собственные. Искусство состоит в искусстве подсунуть человеку чужие переживания за его собственные.

В бедной стране отношение женщины к мужчине неизбежно иронично. Действительно, предположим, за три года свершится экономическое чудо: товаров станет много, они будут качественны, личные доходы резко поднимутся, вырастет множество комфортных жилищ. Пальто и обеды, комнаты и развлечения, транспорт и услуги станут непредставимо лучше, но женщины… женщины останутся такими же, как были, ибо они всегда хороши, тогда как всё остальное (и вещи, и мужчины) хорошо лишь относительно. И обратный вывод: в самой бедной, нелепой, ободранной жизни женщины являются частицами лучшего мира, вестницами идеального, мерой несовершенства существующего образа жизни. И женщина, зная, что она абсолютно хороша, а существующая жизнь не может предоставить ей честным путем достойную оправу, с глубоко осознанной иронией смотрит на того, кто провозгласил себя устроителем жизни, создателем благ, знатоком всего, что нужно и существенно, — на мужчину. К мировым константам, вроде абсолютного нуля, скорости света, надо прибавить ещё и Женщину.

Что такое исключительные люди? Это самые обыкновенные люди, которые по случайному стечению обстоятельств поставили себе исключительные цели. А достичь исключительной цели может всякий обыкновенный человек, только он этого не знает. Он думает, что исключительные цели — для исключительных людей. На самом же деле только исключительная цель делает исключительным человека, бывшего в момент выбора этой цели самым обыкновенным. Действительно интересно и не задано наперёд только сцепление обстоятельств, которое толкнуло человека на выбор такой цели. Будьте внимательны к сцеплениям обстоятельств: из них всегда может что-нибудь родиться, избрав своим создателем любого оказавшегося поблизости приблизительно подходящего человека!

Вечная непостижимость жизни есть единственный двигатель жизни. Не происходит ни малейшего приближения к разгадке пределов мира или к разгадке тайны происхождения и смысла жизни. Но тот, кто отказывается искать эту тайну, становится мертвецом с той же самой минуты. Единственное, чего мы можем добиться, выкладываясь до предела — это не более полного, не более истинного, а всего лишь нового понимания жизни. Возможность нового понимания, не такого, как у всех предшествующих поколений, есть величайшая радость жизни, вдобавок — неисчерпаемая.

Покончить с иллюзией, что на других планетах (или у обитателей иных звёздных миров) будут какие-то потрясающие открытия. Подлинные высоты вечно будут открываться на Земле и в человеке.

Реалистический символ выше типического характера, так как он кроме правды жизни (данной более скупо и подчинённо) выражает ещё и суд совести в более прекрасной форме, чем типический характер (в активно-прекрасной форме). Поэтому высшее направление в искусстве — реалистический символизм. Не надо путать его с романтикой: он лишен её незрелости, невзрослости и несколько избыточной чувствительности. Общее между реалистическим символизмом и романтикой — только приподнятость тона, идущая от нашего активного отношения к прекрасному, сознательно поставленному выше, чем умиление перед правдой жизни.

Характеры бывают волевые и нулевые. Творческие натуры часто и неизбежно переживают тяжелый конфликт между волей и вдохновением. Раскрытие этого в одной душе может стать темой целой вещи.

Держись внимательнее с талантливыми и маститыми, но уже перестающими творить художниками. Всё поймут, всё объяснят, но с искренним интересом будут слушать лишь в узком диапазоне излюбленных мыслей, за приобретение которых заплачено всей творческой жизнью.

Религиозность вещей Достоевского…, — а все события светские, житейские, и ни люди в рясах, ни ангелы ни во что не вмешиваются, и нет никакой оскомины. Это значит — Бог в душе, без вульгарной наивности (не на небе, не в храме). Это значит также, что без Бога и нельзя (раз вещи Достоевского гениальны), т.е. нельзя без “подсветки совестью” верно осветить события и людей (тогда не остается никакого критерия). Шекспира религиозно-философские проблемы не занимали, но “подсветка совестью” у него ярчайшая. Только берётся более общая категория “добра и зла”. Поэтому он всевластен и всепонятен и для христианина, и для мусульманина, и для атеиста. Но в каждом действии решается всё тот же вопрос, что и у Достоевского — можно ли жить не “по правде”, а как вздумается? И грозное “нельзя!”. Следовать Достоевскому — это не впадать в фанатизм, а быть судьёй всех поступков от имени совести, быть нетерпимым ко злу и показывать, как всё это получается и к чему приводит, буквально с таким планом он садился за “Идиота”, за “Братьев Карамазовых”…

Если одновременно одолевают механическая работа и творческая идея, любой ценой оторвись от работы и закрепи идею. Работу всегда сделаешь в одинаковом качестве, идею же — измучаешься, но не восстановишь.

Почти все творцы и герои — люди двойного счастья. Кроме любви к родине или к идее они обязательно испытали еще чувство — любовь к одному единственному в мире человеку в мире, каким бы тайным это чувство не было.

Одной фразой…

Побеждает не тот, кто убил своего врага. Побеждает тот, кто остаётся жить в памяти людей, даже если его убьют.

Диалектика жизни распяла его на кресте, перекладинами которого были: честолюбие и совесть.

Вокруг большого счастья, словно планеты вокруг Солнца, обычно вращаются ещё и маленькие радости.

Из мечтателей не получаются обычные люди: только великие или жалкие.

Самый грустный вид разрушения святынь: от слишком сильного поклонения.

Из одних и тех же букв сложена неразлучная пара — «рабство» и «барство».

Потерпеть неудачу не страшно, страшно, когда удача невозможна!

Одних людей устраивает счастье по сумме очков, других — только целым куском.

Страшный суд существует — это будущее. Высшая мера наказания — забвение.