Марк Соболь
Друг мой Вероника
Цитируется по: День поэзии 1979. М., “Советский писатель”, 1979, 224 стр.
Она была ошeломляюще красива! Посылая из армии стихи, получая на них весьма доброжелательные отклики за подписью « Литконсультант «Комсомольской правды» Вероника Тушнова» , я и предполагать не мог, что однажды увижу её – и ахну от восторга.
Смею теперь, за давностью лет, сказать, что на 1-м Bсесоюзном совещании молодых писателей (март 1947 г.) мы чуть ли не поголовно были в неё влюблены: « Зверя ценного, пушного, покорила B. Тушнова» – вроде бы пошутил я; при всём юморе, тут была крупная доля правды.
А она нас воспринимала, в общем-то, на равных. Дело в том, что Вероника была удивительным другом. Не то чтоб «свой парень» – для этого она была слишком женщиной, – а какой-то надёжнейший человек. Бывшая фронтовая медсестричка; вспомним полузабытый термин: сестра милосердия. Иногда, снисходя к нам или к вам, она могла произнести добрую неправду, но категорически не была способна на ложь. Конечно, она знала себе цену не только как поэту, но за много лет дружбы, от первой встречи до последней – уже навсегда – разлуки, я ни разу не ощутил в её манере держаться не только превосходства, но и просто неделикатности.
Мне очень трудно писать о ней. Уход её – главная моя потеря в жизни, если не говорить о Михаиле Аркадьевиче Светлове…
Надо ли сейчас уточнять, каким она была поэтом? В глухом райцентре Читинской области у директора школы я увидел специальную полку с её книгами и над ней портрет Вероники; мне сказали – «Это наша любoвь». В городе Ханты-Мансийске ко мне подошли две женщины: «Правда ли, что вы знали Веронику Тушнову? Расскажите о ней!» В Казанском литмузее существует её мемориальная комната (Вероника родилась и провела юность в Казани). Примеры могу продолжить.
В чём же суть того, что она стала (без особых – точнее, почти без всяких восхвалений критики) так любима и читаема?
Вероника почти все свои стихи, за немногими исключениями, написала «про это» . По книжной терминологии – «любовная лирика». Если бы там речь шла о всяческих треволнениях двух любовников, вряд ли её поэзия выдержала бы испытание временем. Нет, речь шла о том, что такое счастье. Давай всё на двоих! Беда так беда, непогода так непогода, ликование так ликование! Но уж будь тогда добр делиться, как в таёжном походе: чтобы никаких преимуществ ни мне, ни тебе! Впрочем, я-то, в крайнем случае, утаю последний свой сухарь, чтобы ты, ослабев, имел чем подкрепить силы. Последнее никогда не говорилось открыто – Вероника была более чем деликатна, но она всегда подозревала в себе больший запас мужества, чем у её лирического героя.
Так оно и было.
Поймите меня правильно: я говорю не о житейских ситуациях, а о позиции поэта.
Эта позиция сказывалась во всём. Скажем, когда однажды (давненько дело было!) с трибуны загремели зубодробительные тексты по адресу- многих её ровесников. Вдруг в виде исключения, оратор вроде бы шаркнул ножкой: “Пусть извинит меня Вероника Михайловна, но и она…” Я не успел придержать Веронику за платье; она вскочила и с великим достоинством по-королевски объявила на весь зал – «Я была бы ос-кор-бле-на, если б меня не было в этом списке!».
Память – штука коварная; она подсовывает легкомысленные воспоминания. Но как же забыть то приёмное заседание бюро секции поэтов, когда Вероника, «зарубила» одного стихотворца, работавшего в издательстве и с палаческой лихостью гробящeго своих товаpищей по поколению. «Вот его моральный облик!» – подытожила Вероника. «Вы, вероятно, не понимаете, что означает понятие «моральный облик» ,- поправил её председательствующий. И тут Вероника взъярилась: «Нет, это – моральный облик поэта, а не то, сколько рюмок выпил он перед обедом!»
Я хочу рассказать вам один эпизод. Может быть, рискованно и рановато его рассказывать, но главных героев нет уже в живых, а я тоже не бессмepтен.
Вероника умирала – и почти знала об этом. Лечащий её профессор сказал: « Я тебя вьцарапаю!» Не знаю, верила ли она в это полностью, но капля надежды оставалась.
Я, придя к ней в палату, пытался её развеселить. Она взмолилась: не надо! Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться.
Выглядела она предельно худо. Неузнaваемо.
А потом пришёл – Он. Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихонько окликнула: «Мальчики…»
Я обернулся – и обомлел. Перед нами стояла – красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щеками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица.
Как она хохотала, как была оживлена, как вдруг всё вернулось на двадцать лет назад! Мои слова слишком бедны, чтоб передать всё это так, как было. И тут я с особой силой ощутил, что всё, написанное ею,- правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Это не выдумка поэта, а то, что обеспечено золотым – и горьким – запасом жизни. Наверное, именно это называется поэзией, а не наши порой упражнения в сопряжении худо-бедно организованных и зарифмованных строк.
Мы, друзья её по фронтовому поколению, иногда звали Веронику Тушнову не знаю кем придуманным ласкательно-кондитерским прозвищем: «Вареничка» . Она была очень славным человеком – она на него, с просверком смешинки в тёмно-карих, почти чёрных глазах, охотно отзывалась…