ПО ПРАВУ РАЗДЕЛЁННОЙ СУДЬБЫ
Цитируется по: День поэзии. 1976. Л.О. изд-ва “Советский писатель”, 1976, 352 стр.
Несмотря на стремительность времени, знакомство наше было постепенным, медленным. Сначала я прочёл и запомнил её стихи. Я и сейчас их помню. И почему-то мне особенно запомнилось из всей книжечки в серо-голубоватом бумажном переплёте вот именно это стихотворение:
На углу случилась остановка,
Поглядела я в окно мельком:
В желтой куртке, молодой и ловкий,
проходил товарищ военком.
Это было в самом начале тридцатых годов, в библиотеке Ивановской текстильной фабрики-школы, где я, неизвестно по какому праву, был допущен к полкам и, естественно, не пропускал ни одного нового поэтического сборника. Я прочел её книжечку залпом, потом показал её своему соседу по парте, приверженцу Маяковского, Грише Рябинину, и он разделил со мной восторг моего открытия, не преминув, однако, заметить, что она слишком много кокетничает в этом стихотворении со своим военкомом. Он так и сказал «кокетничает», и я удивился этому слову, которое тогда было каким-то чужим в нашем обиходном языке.
Кокетство кoкетством, a военком запал мне в память, и я стал выискивать её стихи в ленинградских журналах и даже нашел её небольшой сборничек, изданный специально для детей.
Так произошло первое знакомство (о котором она ничего не знала и не могла знать), так она и стала частицей моего воздуха, моего света, и мир от общения с ней, от одного её присутствия становился ярче, шире, свежей, многообразней.
Потом товарищ военком прислал мне повестку.
И с этим, уже реальным, военкомом нельзя было спорить, потому что наступило его время, и мы смутно ощущали всю ту грандиозную ответственность, которая, как медленно спoлзающая с вершины века гора, оседала на наши плечи, как бы приучaя к той неимоверной тяжести, которую надо будет вынести сквозь огонь и кровь накатывающейся катастpофы.
Я служил на полуострове Гангут.
За моими плечами уже была финская кампания – мёpзлая кровь на заиндевелых валунах и мёрзлом вереске, тёплые ноздри коня и латунные звёзды, вырезанные из котелков, на столбиках свежих могил друзей, уже соединившихся с вечностью.
За моими плечами была первая книга моих стихотворений, напечатанных Николаем Тихоновым в журнале «3везда», в том самом журнале, где я когда-то выискивал её стихи.
Вот так мы и сошлись, как два жнеца на одном поле, ещё не зная друг друга, но уже соединённые временем и судьбой.
А фашист пёр и пёр на Восток.
Он подходил к Москве. Он окружил Ленинград.
Я работал в газете «Красный Гангут». Я писал листовки, стихи, очерки. Я работал вместе с прекрасным художником Борисом Пророковым. Писем мы почти не получали. Газеты приходили с опозданием и редко. Богом нашей связи с Большой землёй был радист Гриша Сыроватко, принимавший сводки Информбюро и приказы Верховного Главнокомандующего.
Вот у него в радиорубке я и услышал её голос из Ленинграда. Взволнованный женский голос, исполненный колдовской мужественности. Она читала свои стихи просто, как будто разговаривала со всем миром о той страшной трагедии, которую он переживал. И её готовность пойти на всё ради спасения этого мира брала за живое, заглядывала в глаза до той самой глубокой глубины, куда и самому себе заглядывать страшновато.
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
Я вслушивался в эти слова. Я впервые слушал её голос. Это была наша вторая встреча, и не было между нами ни расстояния, ни времени. Она сняла своим голосом все эти четыреста пятьдесят штормовых километров от Ленинграда до Гангута, начинённых минами, пылающих и гремящих порохом и тротилом.
Она сделала это легко и незаметно.
И Сыроватко развёл руками, когда она внезапно кончила, когда трескотня радиоразрядов прошила наши наушники, словно пулемётными очередями. А потом я услышал её в ночь на третье декабря в рубке тральщикa БТЩ-218, куда я попал после солёной морской купели, и меня, единственный раз в жизни, прямо-таки выматывала качка. Я лежал на каком-то диванчике и сквозь боль и бред услышал опять её голос:
Да, зубы сжав и брови сдвинув,
не отведя от смерти глаз,
мы отмечали грозный час
двадцать четвёртой годовщины.
Я слушал это и вспоминал, как мы встречали двадцать четвёртую’ годовщину Октября там, куда уже не вернёмся, на полуострове Гангут. Мы даже нашли где-то по глотку спирта, и я тоже об этом написал стихи:
Мы всё переживём: тоску и стужу,
И, как сегодня, отстояв зарю,
Мы, вспомнив праздник, выглянем наружу
И молча улыбнемся Октябрю.
И пока я это вспоминал, боль отступила, дикие судороги желудка кончились и наш тральщик, как утюг раздвигaя шугу, подошёл к Гогланду.
А потом я её встретил в Ленинграде, весной сорок второго года, и нас не надо было знакомить – наверное, потому я и не запомнил подробностей этой встречи. Я понимал только одно, и чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь в моём тогдашнем ощущении: Ольга Фёдоровна Берггольц была не просто поэтом, она была голосом блокадного Ленинграда, пеленгом мужества, загадочной духовной сутью Победы, живущей во глубине
глубин душ измотанных голодом и бомбежками ленинградцев. И время выбрало именно её говорить обо всём этом со всем миром “по праву разделенного страданья”, как она сама в этом призналась спустя несколько лет.
Находясь в самом эпицентре трагедии, где поединок жизни и смерти заполнил всё пространство внешнего и внутреннего мира, где вечные нравственные категории совести и долга, мужества и верности стали во всей обнажённости и смыслом и двигательной энергией Подвига, она не имела времени рассуждать о назначении поэта – ей надо было через трагедию своей души, через горе утраты своих родных и близких понять трагедию своего
города, своего народа и найти в себе нравственные и физические силы для сиюминутного действия.
Она могла погибнуть каждую минуту, на каждом шагу от голода или от обстрела, как погибли сотни и тысячи её согpаждан, в святой страсти своего непокорного духа, потому что сила её убежденности в правоте и правде победы была выше голода, и страхa, и самой смерти.
Она, сама того не понимая, стала живой легендой, символом стойкости, и её голос был для ленингpадцeв кислородом мужества и уверенности и мостом, перекинутым через мёртвую зону окружения, он помогал соединять пространства и души в один общий порыв, в одно общее усилие.
И этот опыт трагедии заставлял находить безошибочно точные слова – слова, равные пайке блокадного хлеба. Они не утоляли голода, но они были подтверждением уверенности:
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не герoйствовала, а жила.
И эта жизнь в самой обыденности подвига была чудом и остаётся чудом, возвеличивающим человеческую душу.
Она падала в снег от голодного обморока, но находила в себе силы подняться.
Она была ленинградской, питерской по самой своей душевной природе. Она родилась здесь, в 1910 году, в семье врача за Невской заставой. И жизнь подарила ей всё, что только можно пожелать: обаяние и страсть, талант и душу, золотую косу до пят и глаза как проруби. Ей можно было бы стать княжной, а она стала комсомолкой. Таков уж был у неё характер, отвечающий характеру времени.
И подвиг её поэтической души, совершённый ею в дни и часы трагических испытаний, был не только её подвигом – он вырастал в нечто большее, он становился символом, двигательной энергией, поднимающей человеческие души на общий подвиг Жизни.
Поэтому, наверно, всё, что она делала во время блокады, всё, что она писала, всё, что она говорила в микрофон, осталось не только как документ, нет, это вcё живо в самом воздухе мужества и беспокойства, которым дышит понимающий существо жизни Человек.
Учителями её характера были русская Поэзия и Революция, её величайшaя, пpеобразующая мир справедливость. Её наставниками были Алексей Максимович Горький и Анна Андреевна Ахматова. Её друзьями были Корнилов и Светлов, Твардовский и Прокофьев.
В её голосе живёт голос времени, его динамика и его страсть.
И три тома недавно вышедшего собрания её сочинений – это её подаренная всем нам душа, щедрая и чистая. Вглядись в неё, вслушайся в неё. Вот она – её душа:
Не утаю от Тебя печали,
так же как радости не утаю.
Сердце своё раскрываю вначале,
как достоверную повесть Твою…
Ты возникаешь естественней вздоха,
крови моей клокотанье и тишь,
и я Тобой становлюсь, Эпоха,
и Ты через сердце моё говоришь.
Ленинград. Севастополь. Сталинград. «Первороссийск». «Верность»… Она ищет подтверждений своей уверенности, своей высокой правде – и находит их. Она пытается свою страсть сопрягать с высокой страстью беспощадного в своей строгости и чистоте времени. Она наполняет время смыслом.
Она многообразна и изменчива в своём неповторимом единстве.
Её пытались изобразить кистью Богаевская и Альтман.
Её пробовал вырубить в мраморе и дереве Василий Астапов.
Её старалась передать на экране Алла Демидова.
И все эти попытки талантливы, каждая по-своему, и в каждой из них есть остановлённый миг лика её души.
А сама она… Её стихи и поэмы, её проза и её драмы есть движение мысли, времени и чувства. Они всё время в пути.
Вот видишь – проходит пора звездопада
и, кажется, время навек разлучаться…
А я лишь теперь понимаю, как надо
любить, и жалеть, и прощать, и прощаться…
Её поэтическая судьба, как и подобает истинно поэтической судьбе, всей своей неповтoримой исключительностью лишний раз подтверждает вечную истину, что подлинный поэт не может быть ненародным, негражданственным.
О её трудной и прекрасной судьбе очень точно написал когда-то её товарищ, поэт Анатолий Чивилихин, и я не могу не привести здесь этих его сердечных строк:
Но снайперы и командармы,
Ожесточенные войной,
Частицей сердца благодарны
Сердечной женщине однoй,
Что говорить могла с народом
О нас о всех, как о себе,
Ревнивая к его невзгодам,
К его страданьям и борьбе.
Eё творчество было и всегда будет современно мужеству.
А с высоким строем поэтической души знакомиться никогда не поздно.
P. S. И вот она ушла.
Ушла тихо. Незаметно. Неожиданно.
Ушла навсегда, оставив в самом осеннем воздухе этого прекрасного и тревожного мира какое-то лёгкое движение ветра, зыбко струящийся свист над просекой оголённой берёзовой рощи…
Я разучился плакать за две войны и за блокаду.
Я могу заплакать только от радости.
И полтора месяца тому назад я разговаривал об этом с Ольгой Фёдоровной, сидя у её постели в её квартире на Чёрной речке, и она соглашалась со мной, и нам было хорошо оттого, что мы стали вот такими, что можем плакать только от радости, что время сравнивает нас, подводя к одному знаменателю.
В её светлых глазах, ещё полных ясного блеска жизни, я видел комсомольское собрание.
Вставай! Не спи, кудpявая! –
это Борис Kорнилов про неё написал, хотя она никогда не завивала свои прекрасные золотые волосы, тяжёлые, как немолоченный сноп пшеницы.
А теперь она разговаривала лёжа, не вставая…
В её жизни было всё: любовь и война, клевета и слава, И сама верность её мятущейся души была соткана из противоречии вечного поиска.
Она могла видеть дневные звёзды из глубокого колодца своей памяти. И эти звёзды остались от неё живyщим. Остались в её стихах, в её прозе и драмах, в её судьбе, причастной к подвигу Ленинграда, к великому подвигу Света и Весны, к подвигу вечного обновления
жизни.
Она ушла.
Ушла тихо и незаметно из больничного одиночества беззвучной песней, слетевшей запёкшихся губ вместе c пoследним дыханием.
«Никто не забыт, и ничто не забыто».
Эти её слова, выбитые резцом времени на гранитных плитах Пискарёвского кладбища, живут и предупреждают.
Она ушла. Ушла навсегда. Я это знаю и не верю этому.
Рядами стройными
выходят ленинградцы
Живые с мёртвыми.
Для славы мёртвых нет, –
это уже Ахмaтова. Ну и что из того! Есть ли у вечной женственности начало и конец! Ведь сладкий голос Сафо от берегов солнечной Эллады всё ещё звенит над миром o любви и нежности…
Она никогда не думала о своей щедрости. Это было её врождённое свойство.
И она идёт по Земле, песней своей утоляя печаль тех, кто в этом нуждается. Идёт через зиму и лето – к Августу Человечества.
Идёт наша Оля.
Идёт наша Ольга.
Наша Ольга Фёдоровна.
Дочь и сестра Ленинграда. Прорицательница Победы и её плакальщица.
Она идёт легко и тихо. И пшеничный ветер её волос чуть касается наших губ, освежая их своим пленительным прикосновением. Она идёт в мир, названный её словами:
«НИЧТО НЕ ЗАБЫТО».
Михаил Дудин
16 ноября 1975 года