Степан Щипачёв. Стихотворения (окончание)

Степан Щипачёв (1899 – 1980)

Стихотворения

Цитируется по: Щипачёв С. П. Тебе — до востребования. Лирика. Оформление В. Медведева. М., «Дет. лит.», 1975. 191 с.

Начало сборника: Щипачёв С.П. Тебе — до востребования. Стр. 13-60
Продолжение: Щипачёв С.П. Тебе — до востребования. Стр. 61-120

Стр. 121 – 187

* * *

Тёплую, красную от заката
помню я землю за нашей избой
с еле заметной, немножко покатой,
в красный закат уходящей тропой.

Этой тропинки ступнями касаясь,
делал я первые в жизни шаги.
Рядом ступала сестрёнка босая,
не выпуская моей руки.

Путь свой Земля продолжает по кругу.
Детство моё ты в таком далеке!
Но и сегодня верную руку
хочется чувствовать на своей руке.

Январь 1964 г.

УРАЛ

Урал. Он лёг в мою строку
во всю длину, размашисто и строго.
Он Азиатскому материку
пришёлся каменным порогом.
Ему известен мамонта скелет
в грунтах промёрзлых. Ливнями, ветрами
точило скалы миллионы лет,
чтобы строкою засверкали грани.
Железо, никель, хромовые руды .
я трону словом, рифму им найду.
Недаром в копях камень изумрудный
зелёным глазом смотрит в темноту.
Урал запутает тропою лосьей,
черникой спелой потчевать начнет,
блеснёт меж сосен речкой Сосьвой,
в теснине речкой Вишерой блеснёт,
до светлой тучки ледником достанет,
в озёра глянет, в стих войдёт таким.
Он весь пропах лесами, и цветами,
и горьковатым дымом заводским.

Март 1964 г.

ЗРЕНИЕ

Известно не только якутам,
откуда зима идёт.
В метели, в бураны укутан
Памир у звёздных ворот.
На дальней какой-то планете,
где вряд ли гадают о нас,
и там по-земному ветер
снежком обдувает наст.

Немыслимым было когда-то
увидеть незримого лик.
Ничтожней ничтожного атом
и, как мирозданье, велик.
Всё зорче становится зренье.
Когда-нибудь лягут следы
от капли на ветке сирени
до самой туманной звезды.

Mapт 1964 г.

ДЕСЯТИКЛАССНИЦЕ

Прочитанное ты умеешь видеть.
Пускай всего ты школьница простая,
тебе — ещё не сосланный — Овидий
«Любовные элегии» читает.

Не зря с тобою о России нищей
в пути от Петербурга до Москвы
взволнованно беседует Радищев,
чуть-чуть прищурившись от синевы.

А на Кавказе пропасти и кручи.
Где Шат-гора вела с Казбеком спор,
стучат копыта, бурка словно туча:
то скачет Лермонтов во весь опор.
С тобою встретился он тёмным взглядом.
Ещё убийцей не взведён курок…

Века, века… Они с тобою рядом,
и в них не пыль на плитах — пыль дорог.

Апрель 1964 г.

ПЕРВОЕ МАЯ

Пусть воздух ещё сыроват
от апрельской
воды
талой,
пусть за городом трава
на цыпочки ещё не привстала,—
май
по праву,
по календарю
вошёл, распахнув голубые ворота,
и алую утреннюю зарю
на флаги отдал народам.

Апрель 1964 г.

НЕ ВЕРЮ!

Человечество — это река.
В воображении передо мной
проходят века —
волна за волной, волна за волной…
Звенят и плещутся говоры стран.
Пускай далёк ещё тот океан,
в который катится эта река.
Не верю!
Не может такая река
вдруг оборваться, как эта строка.

Май 1964 г.

* * *

Хочу приветливостью лечиться.
Хочу, чтобы множила радость дня
в соседней булочной продавщица,
встречая улыбкою доброй меня.
А если приду в учрежденье иное,
пускай у стола почудится мне:
пахнуло фиалкового весною
от пятен чернильных
на зелёном сукне,
чтоб слово сухое поперёк не встало,
чтоб вместе с портретами на стене
в глазах внимательная усталость
надолго запомнилась мне.

Хочу приветливостью лечиться,
приветливости учиться.

Июль 1964 г.

* * *

Я в доброту людскую верю,
я верю в дружбу, в честный труд,
но есть ещё и люди-звери:
спокойно кровь с ножа сотрут.

Что им страдания людские!
У них пустой, холодный взгляд.
Одни — с ножом в руке,
другие — кастетом атомным грозят.

Сентябрь 1964 г.

* * *

Тихие шелесты ветер доносит,
радость даря ненасытным глазам:
жёлтые листья роняет осень,
красные листья метёт по лесам.

Тропка к оврагу
до кручи отвесной
красным шиповником заселена.
Красные зори проходят по лесу,
красная всходит над лесом луна.

Я не сутулю усталые плечи.
Русская осень, в тебя я влюблён.
Спелой рябиной твой лес просвечен;
свет от неё, как от наших знамён.

Январь 1965 г.

ИЗБА

Александру Яшину

Изба как изба — над крышей труба.

Приметою
древнего быта
глядит тупорыло корыто.
Тяжёлые чугуны
от сажи и дыма черны.
И, недосыпая ночи,
их надо ухватом ворочать.

Расписаны ставни; бревенчаты стены.
Невзрачен над крышею крестик антенны,
но в тесной избе с голубого экрана
шумят океаны, волнуются страны,
мелькают знамёна, горнисты трубят…
Изба и такою узнала себя.
Ей старое снится, ей новое снится.
Стоит телевизор под самой божницей.

Февраль 1965 г.

* * *

Ты скажешь: звёзды, что на травах росы.
Но ты словами даром не играй,
смелее ставь перед собой вопросы:
где край Вселенной? Есть ли этот край?
А если есть он, этот край, то что же
за ним? Ничто? Учёный скажет: «Нет!
И дальше — звёзды и шары планет,
которые никто не подытожит».
Поэт, словами даром не играй,
вперяясь в звёздную глухую россыпь,
наивным прослыви, но ставь вопросы:
где край Вселенной? Есть ли этот край?

30 апреля 1965 г.

ЗЕРКАЛЬЦЕ

Давно ли бегала она домой,
смывала с пальцев школьные чернила…
От бомбы чьё-то вдребезги трюмо.
Она его осколок сохранила.

И он лежал в кармашке гимнастёрки,
форсисто пригнанной, но фронтовой,
постиранной, и на локтях потёртой,
и вновь пропахшей потом и травой.

Путь до Берлина был тяжёл и долог:
сменялись вёсны, зимы на пути,
но всё хранилось зеркальце-осколок
в кармашке гимнастёрки на груди.

Глядели те же из него веснушки —
красы девичьей маленький изъян,—
смешинки глаз. Беспечной хохотушкой
она казалась фронтовым друзьям.

А то, что кулаками иногда
она со злости слёзы утирала,
не видели. Но Родины беда
в жестокий год её бедою стала.

Недаром зеркальце хранит она,
где воинский билет и ордена.

1 мая 1965 г.

МЕТЕОРИТ

Метеорит, метеорит.
Откуда он родом — не говорит.
Лежит перед нами железисто-гладкий
неведомый гость из туманных галактик,
осколок погибшей какой-то планеты,
какой — мирозданье забыло приметы.
На чёрный кусок я гляжу молчаливо.
Неужто от взрыва, неужто от взрыва?..
Гляжу, и про многое метеорит
на тёмном своём языке говорит.

21 мая 1965 г.

ТРЕВОЖУСЬ

Хоть знаю, время идёт не впустую,
я всё же тревожусь в иных строках,
тревожусь за женщину немолодую
с лиловыми жилками на руках;

за наших детей, что становятся взрослыми,
понявших, что жизнь посложней, чем кроссворд,
за мой — доверительными вопросами
продолженный с будущим разговор.

Тревожусь за всё: за большое и малое.
Тревожусь: не дрогнуло ль в чьей-то руке
под пулями знамя алое
на дальнем каком-то материке,

за реки и земли, что где-то вздулись
от крови и слёз, где в глазах темно,
за сердце отважное, что от пули
одной рубашкой защищено.

Май 1965 г.

ЖЕЛЕЗО

Ну что ж, я железо простое,
но люди-то знают, чего я стою.
Гордясь первозданной своей чистотою,
и я понимаю, чего я стою.
Не думайте только — я к славе не лезу.
На что она, слава, железу?
Хотя без меня — элемента в таблице,—
возможно, и жизнь не могла бы продлиться.
На крыши, на тёмную кромку леса
навалятся звёзды — всё станет белесо.
В них людям сверкаю и я, железо.

Скажу откровенно, мне вовсе не лестно,
что канцлер какой-то в одной стране
за твёрдость был прозван железным.
Чего его вдруг приплели ко мне?
За твёрдость? Но только ли твёрдость одна
в моих молекулах заключена?
Кому неизвестна и мягкость железа:
меня и холодное вяжут узлом,
о землю на пахоте белят до блеска,
пытают на гибкость, а не на излом.
Я только железо. Но знаю: броня
бронею не стала бы без меня.
Есть где-то руда. Пусть ещё не открыта,
и место глухое тайга сторожит,
но чуткая
от моего магнита
на компасе синяя стрелка дрожит.

Гвоздём или рельсом я выдержу службу.
Готово под молот спокойно лечь.
Вот только б от ржавчины равнодушной
Мне душу свою уберечь.

Июнь 1965 г.

* * *

Счастлив поэт,
когда партер и ярусы
в шторм океанский превращаются вдруг
от аплодисментов яростных,
от тысяч неистовых рук.

Только этого мало
в наш век строгий,
если кто-то потом в тишине
не повторяет
твои строки
с самим собою наедине.

23 июня 1965 г.

НА ЖАТВЕ

Всё помню, хоть был ещё мал:
с колючей стерни подымая,
по-взрослому спину ломая,
я жарко снопы обнимал.
Я чувствовал их шершавость.
Мне жарко от них дышалось.
Я ставил снопы в суслоны,
и пот тепловато-солёный
размазывал по щекам.
Ступал — было колко ногам.
В глазах золотилось поле
всё в дымке горячего дня.
Я в детстве одним доволен:
оно научило меня
всю жизнь ненавидеть жгуче
бездельников и белоручек.

Июль 1965 г.

ОКЕАН

К берегу
мирные волны бегут.
Океан спокойно и ровно дышит,
лижет гальку на берегу,
касается детских лодыжек.

На мягком дальневосточном ветру,
когда горят полуденные краски,
мальчишки в ладошки его берут
и шлёпают, шлёпают панибратски.

И там,
на другой половине Земли,
океан, наверное, тоже
вот так же волною шуршит на мели
и так же добреет от детских ладошек.

Что сделать, чтоб отвести грозу,
чтоб руку убрали от страшного пульта,
чтоб дети в океане, как в голубом тазу,
спокойно могли плескаться и булькать?

23 июля 1965 г.

УРАЛЬСКИЕ САДЫ

Позёмка над тропою.
Теряются следы.
Стоят в снегу по пояс
уральские сады.

Под бледным небосводом
они и по снегам
придвинулись к заводам,
к железным рудникам.

Косматые морозы
вдруг выбелят щеку,
но и в морозы воздух,
как яблоко — на вкус.

Урал в буранах тонет,
вперяя взгляд вперёд.
В железные ладони
он яблоко берёт.

23 апреля 1966 г.

ФЕВРАЛЬСКИЕ НОЧИ

Февральские ночи
с позёмкой,
с ветрами.
Звезда между соснами.
Снег на раме.

Особенны чем-то
февральские ночи.
Я снова во власти
теснящихся строчек.

Мне льются в глаза
через все расстоянья
и свет гидростанций,
и свет мирозданья.

1 октября 1966 г.

ПОСЛЕ ДУЭЛИ

Ираклию Андроникову

Не знаю, как опишу
тот вечер, тот страшный июльский вечер.
Ревела гроза у горы Машук
и ливень был молниями просвечен.
Фуражка Лермонтова на траве
лежала, наполненная водою…
Сутулясь, гора уж не первый век
стоит омрачённая той бедою.

9 октября 1966 г.

СЛОВНО В ДОМЕ БОЛЬШОМ

Шар земной,
шар земной.
Вот он —
передо мной.

Материки.
Острова.
Страны.
Ливни тропические.
Бураны.

Горы
вершинами — за облака.
Звёзды, примёрзшие
к ледникам.

Травы степные.
Сизое марево.
Рыбы
в океанах-аквариумах.
Все,
чтобы людям
жить хорошо,
есть на земле,
словно в доме большом.
Два холодильника белых —
два полюса.
Лёд не ножом —
ледоколами колется.
Шар земной
не от войн хорошеет — от пахоты.
Вот он —
весь в мирозданье распахнутый.

Это ж громадина,
это же — вещь.
Люди,
будем его беречь!

Чтобы, всё так же
вертясь по орбите,
завтрашний век
он счастливым увидел,
век, где не будет
ни классов, ни войн…
Ветер в лицо.
Звёзды над головой.

17 октября 1966 г.

РЖЁТ ЖЕРЕБЁНОК

На плато
в травяных лугах
ржёт жеребёнок,
быстрый, на длинных ногах.

Ноздри трепещут,
от ржания сладко до дрожи.
Ветер
гривку
ерошит.

Подъехал табунщик,
руку не снял с луки.
Он любит,
как ржут стригунки.

Солнце ушло за горы,
к вечеру устаёт.
Ржёт жеребёнок,
воздух ноздрями пьёт.

Нет дела ему,
что родился он в веке моторов,
что кони в диковину будут скоро, –
ржёт,
и заря из прохлады теснин
перекликается с ним.

10 — 11 марта 1969 г.

О РОДИНЕ ДУМАЮ

Круженье, круженье!
Земля вокруг солнца —
на ниточке притяженья.
Сучило ту ниточку
солнце,
ладони его,
и ниточки той
нет надёжнее ничего.
Но если порётся —
остынет
лицо Земли,
жаркие щёки пустыней.
Круженье, миров круженье…
О Родине думаю,
о её притяженье.

16 апреля 1969 г.

ПЕРВЫЕ КАПЛИ

Земля истомилась.
Сухая.
Всё ближе, всё ближе
гроза полыхает,
над полем, над лесом нависла
вся в молниях белых, ветвистых.
Тут нечего спрашивать:
так ли, не так ли?
Студёные крупные
падают капли.
На них тракторист
из кабины взглянул,
светлея лицом,
к ним ладонь протянул.
И если бы капли
сумели промолвить,
услышал бы он:
«Мы оттуда, от молний.
Нас первыми там
уронила над кручей
из пригоршни полной
студёная туча».

23 апреля 1969 г.

РАСТИ СКОРЕЕ, ДЕТВОРА!

По всей округе ливни льют,
верёвки из дождинок вьют.

Попробуй, пусть промокнешь весь,
тут дело всё в сноровке,
до молний огненных долезть
по дождевой верёвке,
где холодом сырая тьма
повеет по ресницам,
где ездят светлые грома
в злачёных колесницах.
И, может быть, ты будешь рад…
Но омрачится радость:
там холод отливает град,
что будет с ливнем падать.
Пахнёт в лицо тебе зимой
от белых тех кругляшек,
и колос, что стоял прямой,
ничком иа землю ляжет.
Не станем ждать — пришла пора
и с этим делать что-то.
Расти скорее, детвора,
вас всюду ждёт работа!
Вас ждёт Советская страна,
в заботе сдвинув брови,
и не для вас ли ордена
уже сейчас готовит.

24 апреля 1969 г.

ГИМН ПШЕНИЦЕ

А небо
с июльскою золотинкой.
Пшеница смыкается над тропинкой
и шепчет о чём-то, касаясь плеч:
боится, должно быть, под ливнем лечь.
Усатый ячмень и овёс светло-русый
с ней рядом, с ней рядом и кукуруза
и рожь, но вовеки не затемнится
меж ними славой своей пшеница.
Зарницы, но это совсем не зарницы —
знамёна свои поднимает пшеница.
Она города широко обступила,
заводы до самых оград затопила.
Она и на тропках к Полярному кругу
кому-то шершаво потрогает руку.
До лета короткого нету ей дела,
стоит, хоть от заморозков поседела.
Её в элеваторные закрома
ждёт осень, чтоб радость входила в дома
с загаром, с румянцем во всю щеку
и зёрнами слов ложилась в строку.

1969

СНЫ

Снились мне косы в размахе.
Это — совсем ещё юн —
в ситцевой красной рубахе
в травы входил июнь.

Руки ещё не устали.
В травах ныряла коса…
Снились мне синие дали,
в дымке лиловой леса.

Снились и белые церкви
с детства в знакомых местах.
Зори вечерние меркли
на золочёных крестах.

Где-то далёко, далёко
девушка в мире росла,
та, что походкою лёгкой
в сны мои после вошла.

Тропка вилась в краснотале,
к речке вела от избы.
Сны у порога топтались
жизни моей и судьбы.

Нынче — за датами даты.
Снятся мне дали веков,
красные кони закатов
с красных материков.

Апрель 1969 г.

СЕРДИТЫЕ СТРОЧКИ

Порою досада душит.
Так много стихов у нас
холодных и равнодушных,
как ветром укатанный наст.

Любовь. Я гляжу ей в очи.
Мне жалко её чистоты,
когда про неё бормочут
рассудочно до тошноты.

А эти с развязностью броской
сплетают на том голоса,
что только церквушка с берёзкой
и есть всей России краса.

Тот сложен, умён, возможно.
Смягчится тут голос мой.
Была б только эта сложность
не ради себя самой.

Российской поэзии почерк
мне мил не словесной игрой,
а тем, как горячую строчку
по белому пишут зарёй.

Иному поэту двери
распахнуты в мастерство,
вот только я не уверен,
что сердце есть у него.

Стихи мастерит навалом
и множит спокойно листаж,
а Лермонтов — так бывало —
на строчках ломал карандаш.

Читаю иного — ровен,
размерен с любой стороны,
а материки
              от крови
черны.

28 — 29 июня 1969 г.

ДИПЛОМЫ

В.Щ.

Мединститут окончен.
                Но экзамен…
Не до него —
студентки знали сами.
Они — уже в стране кричали сводки —
укладывали косы под пилотки.
Не в институтской праздничности зала,
где красный стол, цветы,
им на вокзалах
война
дипломы подписала.
Девические помыслы чисты.
И Родина
в кровавых медсанбатах,
где свет от ламп на койки бледно падал,
вложила скальпели в персты,
в персты, что чутко к ранам прикасались
и многим в приторно наркозной мгле
единственными в те часы казались
светильниками жизни на земле.

23 марта 1970 г.

РУССКИЙ ЯЗЫК

В. П. Катаеву

Всё ближе он многим народам и странам.
Пусть воздух дождём и травой пропах,
вдруг строчка пахнет то сурьмой, то ураном,
то лунною пылью блеснёт на губах.

Пойди угадай, где его граница!
В нём есть, неизвестная до поры,
своя менделеевская таблица.
Склоняйся над ним и слагай миры.

Ноябрь 1970 г.

ПЕСНЯ ЗЕМЛИ

Если над кромкою леса
утро смывает звезду,
значит, светлеет железо,
то, что ведёт борозду;

значит, выходят комбайны
прямо в зарю напролом,
чтобы им даль голубая
долго махала крылом…

Лес розовато просвечен.
Небо горит — не горит.
Это читает вечер
красную книгу зари.

Скажет ли кто, что напрасно
зимы снегами мели?
Пашни под небом красным —
вот она, песня земли.

1970 г.

ВАЛИТ ВЬЮГА

По колхозной белой шири,
вихрями вертя снега,
валит вьюга из Сибири.
Не видать за три шага.

Дымно горбятся сугробы.
Дымны лампочек круги.
Дом культуры, если мог бы,
заслонился от пурги.

За концерт он сам в ответе
и в глухую эту мглу.
В окна бьёт со снегом ветер.
Шум и скрежет по стеклу.

Но уже, не слыша свиста,
налетевшего из тьмы,
обметают трактористы
жёстким веником пимы.

А в фойе набито свету —
весь накал от люстры взят.
По натёртому паркету
чьи-то туфельки скользят.

В колхозе опять не увидят зари.
Сугробы с оградами вровень.
Тяжёлую дверь отвори —
врывается вьюга в коровник.

Метёт.
Не стихает.
Но пусть замело
дороги и тропы по всей округе.
Морозный рассвет разольётся светло,
и дружно к лопатам потянутся руки.

Не в чём-то, а в этом и будет резон.
Ведь надо не только дорожки у окон
и снегом заваленный горизонт
расчистить,
            чтоб видеть далёко.

1970

ОКНА ИНТЕРНАТА

Пять окон светят мутно
сквозь вьюгу, но они
для радости кому-то
зажгли свои огни.

Слова об интернате
не домыслы молвы.
В нём даже есть ребята
из Верхней Полдневы.

Далёкая лесная
деревня эта есть.
Её я с детства знаю:
она — оттуда весть.

То время не забыто.
В нём вижу и себя.
Игренькины копыта
снежок-ледок дробят.

Дорогою неровной
едва ль не двадцать вёрст
я, скорчившись, на дровнях
трясусь. До слёз замёрз.

Деревня: окна, стены
да мостик горбылём.
Дорога пахнет сеном
и снежным февралём.

Мы едем не куда-то:
хоть мне лишь девять лет,
за сеном едем с братом,
там встретим и рассвет.

Воспоминаньям этим я грустно рад
                             и рад,
что и сквозь вьюгу светит
в пять окон интернат.

1970

ПУСТЬ ЭТО О ЩЕНКЕ

Б. С. Рябинину

1
Он матерел бы в силе,
чтобы во тьме ночной
зубы бандиту грозили
сабельной белизной.

Или же, словно тешась,
там, где грунтов тишина,
мины искал бы, всё те же,
что притаила война.

Или, чему тут дивиться,
он бы, приученный пес,
где-то на дальней границе
службу опасную нёс.

2
Только мало он на свете прожил,
пёс — красавец, озорник, добряк.
Громыхал и лязгал шум дорожный
в завихреньях белых декабря.

С ветерком машины проносились,
только он и знать их не хотел,
покоряясь резвости и силе,
вольной радости собачьих дел.

Разве мог он, глупый, понимать,
что от них идёт железный запах…
Вечереющим снежком зима
припушила кровь на белых лапах.

3
Снежной пылью бегут
ветерки-завитки,
а мне чудится, будто
несутся щенки.

Белолапые все,
белогрудые все,
не в щенячьей совсем,
а в собачьей красе.

То ли сон, то ли явь,
разобрать не могу,
а щенки по дороге
бегут и бегут.

То вблизи, то вдали
всё бегут и бегут.
Где-то стынет закат,
где-то кровь на снегу.

Может, кто-то отметит чертою
эти строчки? Понять ли ему,
как мне трудно с моей добротою,
добротою к живому всему.

Декабрь 1970 г.

Я РАД ТОМУ…

Я рад тому, что ветка у окна,
дождём набрякшая, скользит по раме
и, мысли пасмурные отогнав,
меня роднит с лесами и ветрами.

Я рад тому, что мыслить мне дано,
что взгляд мой в миллиардолетьях тонет,
что я Вселенной призрачное дно
ищу. Мне звёзды холодят ладони.

Март 1971 г.

СКОРОСТИ

Летит золотая пчела над травой,
чтоб где-то под ней покачнулся стебель.
Летят самолеты,
                    и сверхзвуковой
взлетает
             и тает
                       в небе.

Машины
шлифуют асфальт.
Тормоза
то взвизгнут, то где-то взвоют.
Дорога бежит по глазам,
минуя стекло ветровое.

Все скорости мира передо мной.
Попробуй сегодня не слушать их зова!
Минуты — и шар земной
ракетою окольцован.

Но есть и следы на снегу,
тропа от ограды завода.
Я в сердце слова берегу
о скромности пешехода.

Земля! Что ей, вертится.
Камень, суглинок… Но я — своё:
уж не пешеход ли ногами
заставил вертеться её?

30 — 31 мая 1971 г.

КОЛОКОЛА

Сердце мне
память опять обожгла.
Знать, и такое забудешь не скоро.
Вспомнил колокола
новгородских соборов.

Солнце от дыма казалось рыжим.
Город горел, и в его духоте
свастикой на булыжник
возле Детинца падала тень.

Колокола…
Медный стон печален.
Вырвался он не у главных одних.
Трудно ль понять было, что означали
толстые верёвки на шеях у них.

Им языки вырывали,
их, что ещё страшней,
в Руре на пушки переливали,
гнали их души в страну теней.

Так и России
в ту злую годину
враг, если смог бы,
под пушечный зык
петлю на шею накинул,
вырвал язык.

15 августа 1971 г.

О ДОЧЕРЯХ

У соседа дочери растут.
Старшей время вышло — в институт.

Он доволен. Если спросит кто-то,
тихо скажет, гордость оттеня:
«Подрастают дочки у меня:
о больших-то уж не та забота».

У меня не дочки — сыновья.
Но и дочки были бы, пожалуй,
как бы время ли бежало,
так же радовался я.

Ведь без них, без наших дочек,
если в мире всех собрать,
красота свой древний почерк
перестала б разбирать.

Пусть красивыми растут не все,
ведь такие и цветы в росе.

25 сентября 1971 г.

КОНИ ЗАРЖАЛИ

Меня опять к бумаге клонит,
опять я строчками живу,
о том, как после ливня
кони копыта моют о траву.

Наш город — труженик великий:
где был пустырь, встаёт квартал.
Я улиц каменные книги
ещё не все перечитал.

Немолкнуще грохочет город,
но пусть торопятся года,
я и у красных светофоров
не огорчался никогда.

Люблю метро, люблю музеи,
дома высотные люблю,
на соты окон их глазею,
когда себя не тороплю.

Я знаю, город не лукав
и площадей его ладони
натружены…
                …Я слышу, кони
заржали в вымокших лугах.

29 сентября 1971 г.

У ВРЕМЕНИ НА ПОВЕРКЕ

Недаром я снова в былое смотрю.
Мужали мы вместе с отчаянным веком.
В разрухе, в тифу, заметённую снегом,
мы часто едва примечали зарю.

Ещё подбородков и бритвой не тронув,
выстраивал нас девятнадцатый год
поротно, поэскадронно.
Горнисты трубили поход.

Курсантскую молодость снова пою,
будёновский шлем островерхий,
как будто у времени на поверке
я в нём и сегодня стою.

11 октября 1971 г.

* * *

Про свой талант я не кричу.
Я понял, что крест его не на Голгофу нёс.
Не будут бренные мои ладони
прибиты к вечности гвоздями звёзд.

Но пусть не мне, не мне трубят горнисты,
и, может, недруги уже строчат,
что будто путь мой был некаменистый.
Вранье! Ступни мои кровоточат.

9 декабря 1971 г.

НА СЕНОВАЛЕ

Седой, хотя и не старик,
профессор-физик вспомнил юность.
Она возникла словно крик
сквозь горьковатый дух июня.
Студентам было не до сна.
Они в колхозе ночевали,
под крышею на сеновале
стихи читали допоздна.
Неловко опершись на локоть,
читал и он — ещё, ещё —
то Пушкина, то снова Блока,
не остужая жарких щёк.
Он был всего лишь второкурсник
физмата. Душный сеновал
неподходящий для акустик,
но тихий голос волновал.
Созвездия кренились косо.
В росе студёной, но тепла
стояла ночь. На сенокосе
она настояна была.
О юность, юность! Рёв металла,
глухие зарева войны,
могилы (сколько их осталось!)
ещё порой тревожат сны.
И вдруг пришло о сеновале,
когда в коротких городских
девичьих гривках застревали
сухой ромашки лепестки.

Февраль 1972 г.

ЗА ВСЁ В ОТВЕТЕ

Кому-то поздно, мне не поздно,
раз оторваться от строки не мог.
Лил ливень с вечера, но снова звёздно,
хоть сад соседний до корней промок.

Со мной друзья, страна, и я в ответе
за всё, за всё — в чём прав и в чём не прав.
Стою под звёздами. Студёный ветер
несёт июньскую горчинку трав.

Под русским небом на большой дороге
(окольных тропок я не признаю),
туманные угадывая сроки,
я с будущим лицом к лицу стою.

Ему опять и стих мой адресован,
к нему и голуби летят из рук,
и не собьют меня ночные совы,
чтоб я в рассвете усомнился вдруг.

И стих, и шелест вымокшего сада
сливаются, и тем правы они.
При коммунизме даты на фасадах
напомнят людям и про наши дни.

5 — 6 апреля 1972 г.

ПУШКИН В ОРЕНБУРГЕ

Л. Д. Благому

Дорога была далека.
Кибитка да краткость ночёвок,
да над головой облака,
как было и при Пугачёве.

Всё в мареве, как в дыму,
но вижу за строчкою каждой,
как губы сушило ему,
а может, и мучило жаждой.

Дубравы. Степной ковыль.
Потом — городские кварталы,
и пыль, оренбургская пыль
на кудри его оседала.

Спасибо, Урал-река,
ты этого не утаила:
своей, жестковатой слегка,
водою его поила.

Сияла высоко его звезда.
Приезд был в застолье отмечен речами,
и в бане уже наполняла вода
кадушки с железными обручами,
и веник,
чтоб шумно плескаться в руке,
чтоб радость доставить желаннее прочих,
хранил для него на полке
душистость берёзовой рощи.

Но мысли — теснило в груди —
туда неотступно звали,
где сабельные дожди
когда-то в степи проливались.

И в сладком кизячном дыму,
как воображения слепок,
себя приоткрыла ему
в степи Белогорская крепость.

В глазах то темно, то синё.
Там мирны полынные ночи,
но Швабрину юный Гринёв
руки подавать не хочет.
Роман и не начат ещё,
но он уже видится, снится,
и с дикою конницей Пугачёв
проносится по страницам.

Июнь 1972 г.

У МОГИЛЫ ЛОМОНОСОВА

…У Белого моря стояла изба.
У белых ночей завязалась судьба.

Михайлом кликали паренька.
Дорога была перед ним далека.
Сияние северное
              о ней
всё знает и в шуме теперешних дней.

Не зря на плите, что молчит о веках,—
ромашки с росинками на лепестках.

11 — 12 декабря 1972 г.

СТОЮ У ОКНА

Памяти А. Т. Твардовского

Видать, серьёзно, на мороз
декабрь поворотил. Чисты
снежинки падают от звёзд
из той холодной высоты.
Всё ближе ночи к январю.
Уже не раз, уже не два
я видел узкую зарю,
в снегу приметную едва.
Я не включил нарочно свет,
чтоб видеть ночь в белёсой мгле.
Уж не от звёзд ли мне привет
в морозных знаках на стекле?
Мерцают близко их огни.
Уж не к себе ль меня зовут?
Кто знает, может, и они
не все меня переживут.
Есть под стеклом метеорит.
В музейной гулкой тишине
он мне о многом говорит,
он и о том напомнил мне,
что смерть звезды не смерть ещё,
и прах её не прах, когда
большой судьбы ведут расчёт
нам неподвластные года,
когда, и мёртвая, земле
звезда всё так же дарит свет.
В морозных знаках на стекле
не от неё ль прочтут привет?
Сужу об этом без затей.
Пусть покажусь кому-то прост.
Как жить — учусь я у людей,
как умирать — учусь у звёзд.

19 декабря 1972 г.

* * *

Виктору Перцову

Я в жизни о многом жалею,
но не пожелал бы другой.
Ведь нету, уверен, светлее
тех слёз, что блеснут над строкой.

Планету обшарив по карте,
в тревоге у фортки стою.
Деревья, продутые в марте,
апрелю поклон отдают.

В полёте за спутником спутник.
За днями торопятся дни.
Вороны, как серые будни,
но дороги мне и они.

От старости некуда деться.
Но вижу, не меркнет строка.
Хочу на друзей наглядеться
уже не на дни — на века.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Стихи, русская поэзия, советская поэзия, биографии поэтов
Добавить комментарий