Эмилий Миндлин
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Цитируется по: День Поэзии 1967, “Советский писатель”, Москва, 1967, 256 стр.
3
«Чистка» поэтов продолжалась. Какой-то молодой человек прочитал стихотворение, одно из тех, какие во множестве печатались тогда во всевозможных журналах, на серой бумаге. Профессионально написанное, холодное, ничем не интересное стихотворение.
Маяковский под одобрительные возгласы публики вдребезги разделал стихотворение. И всё-таки поэт показался ему не безнадёжным. Он предложил запретить молодому человеку печатать свои стихи в течение трёх лет, а там… видно будет. Публика снова единогласна: лес поднятых рук. Предложение принято. Но, как ни странно, молодой поэт был очень доволен. Радостно улыбаясь, он подошёл к краю эстрады и признался во всеуслышание, что надул всех присутствующих и самого Маяковского: стихотворение, которое он только что читал, написано вовсе не им. Автор осуждённого стихотворения… Валерий Брюсов!!!
Шум. Хохот. Крики. Свистки. Аплодисменты. Брику долго не удавалось унять аудиторию. Спокойнее всех был Маяковский.
— Товарищи и граждане,— прогремел его голос.— Раз установлено, что прочитанные
стихи принадлежат Брюсову, значит, и ваш суровый приговор относится к Валерию Яковлевичу Брюсову.
— То есть ка-ак?
— Очень просто. Ваш приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Валерию Брюсову запрещено писать в течение трёх лет… пока не исправится.
Запретить писать Брюсову? Это показалось слишком даже многим из почитателей Маяковского. Что там ни говорите, этого никто не мог ожидать!
Все попытки Осипа Брика утихомирить зал провалились. Один за другим демонстративно поднимались с мест почтенные профессорские фигуры и протискивались к выходу. Кто-то огромный с патриаршей бородой на груди, в распахнутой шубе, возмущённо размахивая руками, демонстративно шагал между рядами. Он ещё не успел покинуть зал, как Маяковский, спокойно наблюдавший бурю в зале, иронически заметил по адресу бородача:
— Бриться пошёл.
Хохот покатился по залу. Бородач был сражён. Маяковский вновь — победитель.
И вот тут взбрело мне на ум вступиться за поруганную честь Валерия Брюсова и выступить против Владимира Маяковского.
В Москве я был новичок. Года ещё не прошло, как я приехал сюда из Феодосии, где долгое время находился под непосредственным влиянием парнасских поэтических традиций Максимилиана Волошина. Даже с ломаной строкой я не успел ещё примириться. Ритмика стихов Маяковского казалась мне враждебной поэзии. А манера Маяковского обращаться с публикой и даже с признанными поэтами возмущала меня. На «чистку» поэтов я пришёл с предубеждением. Всё, что наблюдал в течение этого вечера, укрепило меня в том, что Маяковский сам не всерьёз относится к «чистке» и что весь этот вечер не более чем озорство. Я с неодобрением смотрел на безвестных поэтов-юнцов, добровольно пришедших «чиститься», и намеренно сел на эстраде в сторонке от них. А на эстраде я оказался как один из множества членов СОПО — Союза поэтов,— хотя сам к тому времени уже бросил «стихописательство».
Итак, негодующий, никому не ведомый, очень молодой человек попросил слова у председателя Осипа Брика. На мою беду, слово мне было дано. Не иначе как меня приняли за ещё одного стихотворца, принесшего свои вирши на грозный суд Маяковского.
Но я не читал стихи. Я произнёс короткую и отнюдь не искусно построенную речь, протестуя против вечера «чистки» поэтов. Я говорил, что «чистка» эта — издевательство и над поэзией и над публикой. Я закончил восклицанием, что Маяковский «чистит» здесь не поэтов, а публику. Выступление безвестного юноши против знаменитого Владимира Маяковского уже само по себе — факт скандальный, а любителей скандалов в публике было едва ли не большинство. Меня наградили аплодисментами. Но торжество моё было очень недолгим. Маяковский, даже не поглядев на меня, шагнул к краю эстрады и, как потом говорили, «принялся делать из меня отбивную». Самым обидным оказалось, что, уже давно заприметив меня в кафе «Домино», Маяковский сегодня принял меня за одного из поэтов, добровольно пришедших «чиститься», а потом будто бы со страху отказавшегося от «чистки». Тем более мне было обидно, что к тому времени я стихи уже не писал и всё, что Маяковский зло, остроумно и уничтожающе говорил о табунках юных стихачей из кафе «Домино», я сам считал полностью справедливым. Тщетно я пытался перебить Маяковского и дать понять залу, что я вовсе не стихописатель. Перебить Маяковского, перекричать Маяковского?! Шутка сказать, кому бы это было под силу! Увы, на каждую мою попытку подать реплику Маяковский отвечал так, что зал покатывался со смеху и по рядам проносились шквалы аплодисментов. Я попал под жернова беспощадного остроумия Маяковского, и, вероятно, только то, что я ещё был полон юношески уязвимого самолюбия, мешало мне самому аплодировать Маяковскому.
В несколько минут покончив со мной, Маяковский триумфатором перешёл к следующим своим жертвам. Обо мне, разумеется, тотчас забыли. Продолжалась «чистка» поэтов, поэтесс и поэтессенок с фамилиями, начинающимися с буквы А до буквы К. С «вечера чистки» я ушёл в полном убеждении, что теперь Маяковский — мой враг. И надо же так было случиться, что на следующий день я встретился с ним.
Я шёл с Садово-Самотечной, где жил, через Лихов переулок к Петровским воротам — своей обычной дорогой в центр. И вдруг на узком тротуаре Лихова переулка показалась широко шагающая навстречу огромная фигура поэта. В тёплой короткой куртке с воротником кенгуру, он при каждом шаге выбрасывал палку вперёд и затем твёрдо отталкивался ею от тротуара.
Увидев его ещё в глубине переулка, я остановился, на мгновенье окаменелый. Ещё одна, две минуты, и мы встретимся с ним лицом к лицу.
Не может быть и речи о том, чтобы я раскланялся с ним. Но не должен ли я ему сказать, бросить что-либо злое в отместку за обиду, нанесённую мне вчера? Но что бы я смог!
Я засунул обе руки поглубже в карманы своей меховой куртки и отчаянно зашагал прямо навстречу Владимиру Владимировичу. Я пройду сейчас мимо, всем своим видом подчеркнув, что не желаю даже замечать своего прославленного обидчика. Легко сказать, ещё легче подумать — не заметить Маяковского в Лиховом переулке!
И вот тут-то и произошло то, что я меньше всего был способен предвидеть. Маяковский увидел меня и узнал — издали приветливо заулыбался и, прежде чем я поравнялся с ним, снял кепку и дружественно помахал ею в воздухе. Я в полном недоумении остановился посреди тротуара, а Маяковский, подойдя, хлопнул меня по плечу и, ничего не сказав, зашагал дальше по Лихову переулку…
Следующая встреча произошла в Главполитпросвете (я там работал), в большом доме на Сретенском бульваре. И опять, не успел я ещё решить, следует ли мне поздороваться с Маяковским, как он приветливо поздоровался первым. Два или три года спустя я рассказал Михаилу Левидову о странных обстоятельствах знакомства с поэтом. Левидов в ту пору бывал у Маяковского, часто играл с ним в карты и как-то передал ему мой рассказ. Маяковский помнил, что произошло на «чистке» поэтов, моё против него дерзкое выступление и то, как он потом разделал меня «под орех». Но хотя на глазах публики Маяковский и разделал меня — лично ему понравилось, что никому не ведомый парень отважился выступить против него. Так вот почему на следующий день после «вечера чистки», встретив меня в Лиховом переулке, Маяковский решил ободрить меня.
— Это совершенно в его характере,— уверял Левидов.— Он не мог не разделать вас на вечере в присутствии публики, как всегда разделывал всех своих оппонентов. Но то, что вы, безвестный юноша, посмели выступить против него, лично ему импонировало.
4
При встречах со мной Маяковский никогда не вспоминал эпизода на «чистке» поэтов, а я, разумеется, тем более не напоминал ему. Одно время, работая в Главполитпросвете, я виделся с ним по нескольку раз в неделю. В одной из комнат, среди лабиринтов громадного дома на Сретенском бульваре, Маяковский писал плакаты. Мы, молодые работники Главполитпросвета (редакционно-издательского отдела), по любому поводу и без повода часто забегали к нему — поглядеть, как работает Маяковский. Такие забеги ему не мешали. В холодной пустынной комнате, в кепке, с кистью в руке, широко расставив ноги, он обычно стоял перед лежавшим на полу плакатом, только законченным или, напротив, едва только начатым. И если работа лишь начиналась, Маяковский даже не замечал гостей. Но если плакат был закончен, он вопросительно смотрел на лица посетителей, проверяя их впечатление. Сосредоточенный на работе, он мало походил на Маяковского, которого знали посетители его вечеров поэзии или диспутов. Люди, знавшие его близко, не раз говорили о несхожести Маяковского на эстраде с Маяковским в обыденной жизни.
В один из летних вечеров 1923 года Михаил Левидов читал у себя дома в Армянском переулке пьесу. Действие её происходило в Февральскую революцию, и тема тогда была ещё модной: интеллигенция и большевики. Нас было — пять слушателей: Михаил Кольцов, Ефим Зозуля, журналист Рябинин, поэтесса Евгения Николаева и я. У Левидова засиделись за полночь, трамваи уже не шли, и мы впятером отправились пешком с Мясницкой (ныне улица Кирова) к Страстной (ныне Пушкинской). Кольцов предложил зайти в «Кружок» — так называли ночной ресторан литературно-артистического кружка. Он помещался тогда в Богословском переулке напротив нынешнего филиала МХАТ.
Мы поднялись по деревянной лестнице старого московского дома и вошли в первый зал. Единственным человеком, сидевшим в этот час в зале «Кружка», был Маяковский. Один за столом, в самом отдалённом углу, с неподвижным лицом, с молчаливо замершими глазами, устремлёнными в одну точку. Его длинные ноги в башмаках на очень толстой подошве были заброшены одна на другую. Локтями он опирался о стол, и сжатые в кулаки кисти обеих рук подпирали его подбородок. Четверо мужчин и одна женщина наполнили пустующий зал оживлёнными голосами. Маяковский медленно отнял руки от подбородка, повернул голову в нашу сторону, узнал и молча кивнул. И снова подпер подбородок двумя руками и замер. Вид его был так необычен, печаль его глаз так поразила нас, что все мы заговорили шепотом и остановились в растерянности: надо ли было нам заходить сюда во втором часу ночи? И стоит ли нам усаживаться?
Кольцов сделал нам знак и вышел из зала. Пока мы не очутились на улице, никто из пятерых не проронил ни слова. Первым заговорил Кольцов:
— Как это по-настоящему у него! И как это — по-настоящему, что он, не таясь, не скрывая, так же публично и ревнует, и любит, и переживает свои личные драмы, как читает стихи или спорит с противниками. Вся жизнь на виду. Как у Данте!
Помолчав, Кольцов добавил:
— Публика, знающая его только по выступлениям, понятия о нём не имеет. В жизни это совершенно другой человек. Маяковский, в сущности, очень застенчивый! Скандалист на эстраде, ей-богу, он в жизни самый скромный человек — из всех наших писателей!
Михаил Кольцов был прав. Черты поведеёния и характера Маяковского во время его выступлений резче бросались в глаза и запоминались публикой. Но эти черты не определяли всей личности Маяковского. Я помню вечер, когда Маяковский был просто трогателен своим вниманием, заботой о младшем брате-поэте.
Женственно тонкий юноша принёс в «Огонёк» стихи и назвался — Иосиф Уткин. Стихи напечатали, и они привлекли внимание.
Пришёл в редакцию «Огонька» Маяковский и встретил Уткина:
— Так это ваши стихи? Хорошо, Иосиф Уткин. Делаете стихи как надо. Я теперь буду следить за вами.
Вскоре после этого в Строгановском училище на Рождественке состоялся вечер поэзии Маяковского. Я пошёл послушать. Маяковский, как всегда, имел очень большой успех у юной кипучей аудитории. Молодые художники долго не отпускали его и упрашивали читать ещё и ещё. Но вот без конца вызываемый аплодисментами Маяковский вышел на эстраду уже не один. Положив обе руки на плечи никому не известного юноши, Маяковский вывел этого юношу на эстраду. Юношей был Иосиф Уткин — он пришёл на вечер послушать Владимира Маяковского. Маяковский заметил его среди публики и вытребовал к себе за кулисы. Он решил представить начинающего поэта публике.
— Товарищи! — прогремел Маяковский.— На этот раз вы будете слушать не меня, а молодого поэта Иосифа Уткина. Вы должны познакомиться с ним. Читайте, товарищ Уткин.
Но публика не желала слушать неизвестного ей Иосифа Уткина и, стуча о пол ногами, требовала Маяковского.
— Ма-я-ковский! Ма-я-ковский! Ма-я-ковский!
Движением руки Маяковский успокоил публику и твёрдо сказал:
— Меня хватит. Вы будете слушать Уткина.
Публика нехотя согласилась. Маяковский, словно опасаясь оставить смущённого Уткина с глазу на глаз с капризной публикой, стал на страже в нескольких шагах от него.
Уткин начал читать и чем дальше читал, тем вернее завоёвывал внимание неспокойной аудитории. Когда Уткин прочёл:
От нас до бога,
Как от бога до нас…—
Маяковский звонко зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты Маяковского, адресованные юному Уткину. Признание состоялось. Успокоенный за Уткина, Маяковский покинул эстраду.