Цитируется по: Наровчатов С. Стихотворения и поэмы/Вступ. статья А. Урбана. сост., подг. текста и примечания Р. Помирчего. Л.: Сов. писатель, 1985. (Б-ка поэта. Большая сер.).
Часть первая: https://poezosfera.ru/poeziya-sergeya-narovchatova-chast-perv.html
Часть вторая: https://poezosfera.ru/poeziya-sergeya-narovchatova-chast-vtor.html
Часть третья, часть четвёртая: https://poezosfera.ru/poeziya-sergeya-narovchatova-chast-tret.html
Часть пятая: https://poezosfera.ru/poeziya-sergeya-narovchatova-chast-pyata.html
Часть седьмая: https://poezosfera.ru/poeziya-sergeya-narovchatova-chast-sed.html
6
Поворотным моментом в творчестве Наровчатова можно считать стихотворение «Пёс, девчонка и поэт», написанное в январе 1959 года. Поэт-романтик, он всегда рвался на простор, ему мало было четырёх стен обжитого дома, его влекли дороги и новые встречи. Но есть ещё простор внутренний, простор мысли, фантазии, воображения. Одно не заменяет другого. Можно объездить полсвета и остаться скучным регистратором маршрутов. Наровчатов всегда жил внутренней жизнью. Она была главной. Дороги не могли его отвлечь. Захваченный событиями, деятельной стороной жизни, он выявляет её сущность. Поступки имели цель и смысл.
Ещё в «Приземлённом ангеле» Наровчатов показал себя как поэт внутренней темы, поэт, умеющий дать многомерный образ, в котором реальное наблюдение усилено фантазией, доведено до значительного обобщения. Эта многомерность не однажды возникала и позже — во «Фронтовой ночи», «Письме из Мариенбурга», «Старом альбоме». Наровчатов совмещал разные планы, объективировал испытанные им самим чувства в персонажах другого образа жизни и даже других эпох. Он умел своё «я» воплотить в «мы» и «они». У него было развито понимание соотношений личности и общества, одного человека и многих, сегодняшнего и вечного.
Комментируя «Письмо из Мариенбурга», Наровчатов писал: «Моя влюблённость в историю всегда рождала желание воплотить в стихах словно бы увиденные наяву картины (…) Ведь в стихотворении взято время примерно «Капитанской дочки». Здесь любопытна психология молодого офицера гринёвского возраста. Я смотрю на эти стихи из большого далека — будто их написал другой человек». (1) И тем не менее образ этого офицера был внутренне соотнесён с его самоощущением той поры, когда он оказался в Восточной Пруссии, в Мариенбурге, и его угнетала старина «угрюмая, давящая, чужая», а сердце рвалось домой, в Россию. Сиюминутное переживание имело большую культурно-историческую ретроспекцию. Он носил её в своём сознании.
То же самое примерно происходит и с героями «Старого альбома». Вызванные из небытия, со страниц старого альбома, тени близки Наровчатову. Обращаясь к молодому корнету, герою альпийских походов и Аустерлица, он говорит: «Ты мой ранний портрет, Только мягче чертами…» А романтическую историю, приключившуюся с корнетом, переживает в воображении как свою собственную. Да она и на самом деле его история, потому что отвечает внутреннему чувству.
«Пёс, девчонка и поэт» — продолжает эту линию, только сюжет стихотворения современен и по-своему фантастичен. Подвыпивший поэт подбирает замерзающего пса. Некоторое время спустя они вместе спасают девчонку, пытающуюся утопиться. Девчонка родила мальчика, который растёт и набирает сил, «как сказочный Гвидон». А всё это между тем — чистая фантазия, в которой следствие перемешано с причиной. Поэт был трезв, замкнут, равнодушен.
И в этот вечер я не встал со стула.
История мне не простит вовек,
Что пёс замёрз, девчонка утонула,
Великий не родился человек!
Кажется, лирическая притча не имеет результата: на самом деле так ничего и не произошло. Однако стихотворение преисполнено внутренней активности, побуждающей делать добрые дела.
Вот эта внутренняя активность, воспитание и самовоспитание нравственное — главный нерв его поэзии последних лет. Наровчатов не прибегает к декларациям, не сочиняет афоризмов, не навязывает формул. Он сознательно уходит от эстрадной громкости, модной в 1960-е годы.
Может на первый взгляд даже показаться, что он слишком увлекается сюжетами, как бы самоустраняясь, передоверяя свою мысль другим героям, выражая её через ситуации фантастические или стилизованную историю. Но в лучших его стихотворениях очевидно такое внутреннее горение, такое нарастание эмоций, которое может поспорить с лиризмом открытого типа.
С детства и на всю жизнь спутником Наровчатова стал Лермонтов. Поэт субъективного характера, он, однако, был создателем таких произведений, как «Бородино», «Три пальмы», «Русалка», в которых преобладает тема, сюжет, прямое высказывание заменено зрелищем, материализующим трудновыразимое чувство.
Наровчатов тоже избегает пафосных жестов, зато прекрасно рисует ситуации. Его героя всегда окружает огромный мир, история, время с их характерными чертами и словарём.
Одно из лучших стихотворений Наровчатова, если не самое лучшее, — «Зелёные дворы». Оно стоит поэмы, а может быть, и заключает в себе целую поэму, потому что в нём есть такая историческая даль и такой эмоциональный объём, который посилен только произведению большой формы.
О чём это стихотворение? О том, как ждут возвращения своих любимых женщины на Москве.
Когда-то, ещё в первый год войны, Наровчатов увидел в «каждой бабе Ярославну». Теперь, проходя московскими зелёными дворами, он слышит их шёпот: «Тяжко на Москве…» Это шепчет молодка, провожающая «по государеву указу» своего возлюбленного в ханскую Орду. Шепчет дама, теряющая «аматёра», скачущего в Тавриду. Шептали и в 1940—1941-м году.
«…Вернулся с финской и опять в дорогу,
Меня тревожат тягостные сны.
Безбожница, начну молиться богу,
Вся изведусь до будущей весны».А за тобой, как будто в зазеркалье,
Куда пройти пока ещё нельзя,
Из окон мне смеялись и кивали
Давным-давно погибшие друзья.
Но и этот шёпот затих: «Вы умерли, любовные реченья (…) Не прикоснуться, молодость, к тебе». И как тут не задать вопрос: «Вы верите в зелёные надежды, Вы верите в зелёные дворы?» Наровчатов — верил.
Частный сюжет, начинающийся посылкой: «На улицах Москвы разлук не видят встречи» — превращается у него в сюжет исторический. А исторический — в мысль о времени, о будущем, предрекающем не только вечные разлуки, но и вечные надежды на новые встречи. Перед поэтом, только что навсегда распрощавшимся с молодостью («Как далека ты! Не достанешь взглядом… Как Финский, как Таврида и Орда»), является «ангел», ставший «юнцом сегодняшнего дня»:
Ему идти зелёными дворами,
Живой тропой земного бытия,
Не увидать увиденного нами,
Увидеть то, что не увижу я.
Критика, говоря о позднем Наровчатове, неизменно делает упор на его историзм. Утверждение это бесспорно. Наровчатов действительно историчен. Историчен и тогда, когда пишет о далёких эпохах — Флоренции XV века или России «времён очаковских и покоренья Крыма». Историчен, когда выясняет свою родословную («Рожденье», «1920»), пластично передавая дух времени. Историчен, когда пишет о пути своего поколения, о друзьях и сверстниках.
Стихотворение «Встреча» — это тоже история и осознаётся поэтом как история:
Чертёжная пристальность взгляда,
В канун сорок третьего взгляд…
Васильевский. Вьюга. Блокада.
Идёт по сугробам солдат.
В сущности, дальше не происходит ничего сверхособенного. Солдат видит в подворотне тень девчонки, оголодавшей и озябшей, которой так плохо, что «хуже, пожалуй, нельзя». Отдаёт ей буханку хлеба. Вот, собственно, и всё. Но
Так долго звенело мгновенье.
Так накрепко взгляды слились,
Что вечности дуновенье
Коснулось обветренных лиц.И всё было горько и просто,
И девочку обнял солдат,
И вместе им были по росту
Блокада, Война, Ленинград.
С какой пронзительной чуткостью в случайной этой встрече Наровчатов уловил «вечности дуновенье». И с какой естественностью к маленьким фигуркам солдата и девочки, столкнувшихся в подворотне, применил слова «по росту», слова с большой буквы: «Блокада, Война, Ленинград».
Для Наровчатова история не просто история. Это — говорящая история. Она заключает не только колоритную картину, но несёт ещё и обострённое чувство, современную мысль, большое обобщение. Она не замкнута в прошлом, а непременно продолжается в новом времени. «Чертёжная пристальность взгляда», вырисовывая две невзрачные фигурки, приводит их в движение. Они — удаляются, но куда? «Пошли и пошли без оглядки, И вот через годы вдвоём, Взойдя по страницам тетрадки, Встречаются в сердце моём».
Они оказались в будущем — в нынешнем дне. Не только как память, но и как гражданская совесть, как действующие лица сегодняшней поэзии.
Л. Лавлинский заметил по поводу этого сюжета: «Мне кажется, если бы Наровчатов за всю свою жизнь написал только это стихотворение — всё равно одним поэтом стало бы на свете больше. Ведь только поэт может узнать высокое и прекрасное в грубом бытовом обличье, а за фигурками двух случайно встретившихся людей увидеть отчётливый силуэт времени — судьбу поколения, участвующего в большой войне…» (2)
Даже «Русский посол во Флоренции» не просто историческая картинка. Наровчатов впервые приехал в Италию: «Можно было «впрямую» написать о том, что видел и чувствовал. Но захотелось представить Италию предренессансную, Италию XV века, и посмотреть на неё глазами русского человека. Первое знакомство с причудливой, живописной, завлекательной страной. Интересны не просто внешние атрибуты: старинный быт, национальные особенности преломляются через характер и поведение чужестранца, окунувшегося в пёструю карнавальную шумиху итальянского города. Я вообразил себя в той обстановке, — как бы я себя вел? Пожалуй, я бы вёл себя, как тот русский посол». (3)
Речь идёт о столкновении национальных традиций, о взаимодействии культур, когда они, накладываясь одна на другую, чётче выявляют и осознают себя. Наслаиваются друг на друга и времена, минувшее оттеняет внутренний мир современника, оказавшегося в аналогичной ситуации. Таким образом, историзм служит прояснению настоящего и даже будущего.
Уж что, казалось бы, древнее Атлантиды, погребённой «в десятитысячелетней мгле», где «Спит дофараоновский Египет, Глухо дремлет доминойский Крит». Однако из исторической легенды Наровчатов творит современную притчу. Всё человечество, шагнувшее в космос и проникшее в микромир, может оказаться такой же Атлантидой. Разница лишь в том, что Атлантиду погубили естественные силы, «Мы же сами силы разрушенья Разбудили в недрах вещества». И именно историческое чувство подсказывает Наровчатову оптимистический вывод: «Раз уж мы придумали завязку, То развязку сможем изменить».
Иными словами, в поэзии Наровчатова есть точка, где его историзм соприкасается с социальной утопией или социальным прогнозом («Последняя строка»), а лирическое стихотворение — малая форма — увеличивает свой объём, тяготея к эпосу («Женский портрет»).
________________________________________________
(1) Наровчатов Сергей, «Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле…», с. 147.
(2) Лавлинский Л., «Не оставляя линии огня». — «Литературная газета», 1969, 17 сентября.
(3) Наровчатов Сергей, «Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле…», с. 147—148.