В. М. Шадрова
УХОДЯ, ОСТАВИТЬ СВЕТ…
Цитируется по: Метроном Аптекарского острова. 2/2005, Альманах. Санкт-Петербург, Издательство СПбГЭТУ “ЛЭТИ”, 2005.
В марте этого года исполнилось тридцать лет, как не стало моего брата — Евгения Михайловича Шадрова. Дата семейная, тихая, но из года в год она собирает друзей. Они сходятся вместе ради давно ушедшего человека, который до сих пор живёт в их памяти. С тех пор многое изменилось — столько людей растеряло друг друга, изменились страна, жизнь, ценности, взгляды. Я часто задаю себе вопрос: “Каким же человеком надо быть, чтобы оставить о себе такую долгую и добрую память?”. Ведь эти ежегодные сборы — в день рождения и в день поминовения — свидетельство глубокой духовной связи, которая не рвётся, несмотря ни на что.
По инициативе редактора литературного вещания и при участии друзей за эти годы на Ленинградском — Петербургском радио прозвучало несколько передач о моём брате, в литературных центрах состоялось несколько вечеров его памяти, опубликованы циклы ранее не публиковавшихся стихотворений. Я благодарна редакции альманаха за интерес, проявленный к творчеству и личности Евгения Шадрова.
Мой брат родился 20 июля 1933 г. в семье военного. Вскоре отец получил назначение на Дальний Восток. Пять лет семья прожила на краю земли, в бухте Де-Кастри, где ещё в XIX веке располагался русский укрепрайон и где бывал ссыльный И. Ювачев, отец будущего поэта Даниила Хармса.
Такое значимое для детских лет событие как “первый раз в первый класс” произошло для него в суровом 1941 году в Казани, куда была эвакуирована наша семья. В войну маме с двумя сыновьями несколько раз пришлось переезжать из одного города в другой, жить на чужих квартирах, у разных по характеру и обычаям хозяев. Как брат умудрялся, после уроков помогая матери пилить мёрзлые дрова, стоя в долгих очередях за хлебом, присматривая за маленьким, всегда и везде учиться на “отлично” — не знаю. Жадность к знаниям в самых разных областях у него была необычайная. Точные и гуманитарные предметы шли без напряжения и без ущерба друг для друга. В брате удивительно сочеталось строгое, логическое мышление с образным, ассоциативным. Он умел очень ясно объяснять самые трудные вещи, иногда облекая мысль в афористичную форму. Но ведь афоризм — это тоже своего рода формула, только литературная.
В Ленинграде брат сначала стал ходить в ближайшую от нашего дома 35-ю мужскую школу на Васильевском острове, затем — в ныне знаменитую “тридцатку”. Она находилась тогда в прекрасном здании на углу Среднего проспекта и Седьмой линии. Школа была старая, “классическая”, с традициями.
В мае 1951 г. — за две недели до выпускных экзаменов у брата — в летнем военном лагере в Красном Селе трагически погиб наш отец. Мама попала в больницу, время для нас настало очень трудное. Все выпускные экзамены брат сдал на “отлично” и, единственный в выпуске того года, закончил школу с золотой медалью. На стенах актового зала в старом здании школы можно было видеть доски из белого мрамора с именами золотых и серебряных медалистов.
После окончания школы брат учился в ЛИТМО, потом много лет работал на Ленфильме, в группе комбинированных съёмок. Он участвовал в создании таких фильмов, как «Балтийское небо», «Полосатый рейс», «Человек-амфибия», «Крепостная актриса», «Спящая красавица», «Король Лир» и др.
Человек не знает, сколько ему отпущено таланта. Пока не начнет что-то делать. И, найдя своё, ощутит это как дар и как долг, и не станет уже оглядываться по сторонам, прикидывать, сравнивать шансы.
Человек не знает, сколько ему отмерено жить. Острота этого незнания рождает пронзительное понимание — надо успеть. Что именно успеть — каждый выбирает сам.
Драматизм жизни заключается в понимании бесконечности бытия и проблесковой краткости нашего индивидуального пребывания на этой земле, в сроки, выбранные не нами.
Его работа на студии была насыщенной и интересной, давала средства к существованию, но всё время шла и параллельная жизнь — литературная. Писать прозу и стихи приходилось, в основном, ночью: днём на это не было времени. В этой “параллельной” жизни у него появилось и “параллельное” имя. Первую подборку стихов, опубликованную журналом “Аврора” в 1969 году, он подписал литературным именем (pen name) Игорь Нерцев.
В те годы “войти в литературу с улицы” было очень непросто, почти невозможно. В издательстве “Детская литература” вышли две его повести, а выпуск сборника стихов, давно получившего высокую оценку и положительную рецензию Вадима Шефнера, всё откладывался, переносился из одного года в другой.
Начало 70-х… Давно в прошлом свежий ветер “оттепели”. Глухое, свинцовое, давящее единообразие газет, постановлений, мнений. Казалось, конца этому не будет. Не вошедшие в сборник стихи — в стол, прозу — в стол. В конце декабря 1974 г., за два месяца до смерти, Игорь нашёл в Доме книги долгожданный сборник своих стихов “Дневной свет” — урезанный, но всё-таки увидевший свет. Десятитысячный тираж разошёлся очень быстро.
В архиве брата осталось много стихов, заметок и записей “для себя”. Удивительно, насколько они актуальны сегодня. “… Написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остаётся”, — заметила когда-то Лидия Чуковская.
… Спустя месяц с небольшим после прощания с ним в популярном еженедельнике “Ленинградский рабочий” появился первый отклик на книгу “Дневной свет”:
А. Урбан (1). «Поэт Игорь Нерцев — вряд ли вам знакомо это имя. Запомните его, потому что сам поэт о себе больше напомнить не сможет. Он умер, едва успев дождаться издания первой книжки своих стихотворений “Дневной свет” (“Советский писатель”. Л., 1974). Книжка эта невелика, но есть у неё своя гордость, которая — я уверен — не позволит ей затеряться среди других. Книга написана не только отличным русским языком, но и русским сердцем. Во всех стихах ведётся поиск сути. Это — поэзия смысла, поэзия психологически достоверная и глубокая.
Нерцев не стремился к простым решениям. Но и игры в сложность ради интересничания не вёл. Его стихи очень натуральны, он с какой-то сердечной мудростью внимателен к миру:
Два слоя встречных облаков
Летят без шороха, без шума,
Как две одновременных думы.
А между ними — глубоко!
(………)
Мне жаль, что я не успел с ним познакомиться. Горько, что он так рано умер. Но, как почти всякий поэт, издающий первую книгу, Нерцев, конечно, включил в неё далеко не все стихи. Остались рукописи, остались друзья и знакомые. Мне кажется, что это — тот серьёзный случай, когда надо, пока свежа память, собрать всё, что сохранилось. Память о таких поэтах необходимо беречь» (2).
Потом стали появляться и другие статьи и высказывания, часть из которых я привожу ниже.
Г. Гампер (3). «… Нерцев необыкновенно остро ощущает ход времени — я бы сказала, что в его книге присутствует стихия времени, связующая мгновенные, конечные дела в бесконечную цепь, возвращающая из “бездны отчаянья” “листок, найденный меж страниц летописи”. Время роднит поколения, приобщает нас к минувшим и будущим эпохам.
Книги в разной степени отражают своих создателей. “Дневной свет” — точный слепок внутреннего мира её автора. За строками этих стихов я вижу Игоря Нерцева таким, каким узнала однажды осенью в комаровском Доме творчества писателей. Тогда он работал над повестью о маршале Говорове для Детгиза — работал сосредоточенно, упорно и радостно. Он позволял себе в день всего лишь получасовую прогулку-пробежку, появлялся всегда подтянутый, доброжелательный, улыбающийся. Иногда время наших прогулок совпадало, и удавалось поговорить. Игорь оказался острым, умным собеседником, мыслящим чётко и доказательно. Он пристально следил за современным литературным процессом, был в курсе всех публикаций, радовался удачам товарищей.
Недавно в литобъединении при Дворце культуры Ленсовета состоялся вечер памяти Евгения Михайловича Шадрова, в литературе — Игоря Нерцева. Собрались люди разных возрастов, профессий, интересов. Многие из них не знали друг друга, но всех их связывало чувство дружбы, любви, благодарности к этому человеку, так неожиданно рано ушедшему от нас. Немало доброго успел он сделать за свою недолгую жизнь. Одни рассказывали, как Игорь терпеливо и ненавязчиво правил их первые литературные опыты, другие — как поддержал в минуту слабости, неверия в свои силы, помог составить подборку стихов для первой публикации и не упускал из поля зрения в долгие месяцы ожидания заветного журнального номера; третьим он собрал прекрасный коротковолновый радиоприемник; четвёртым…
При этом сам он оставался всегда в тени — щедро отдавал, но почти никогда не прибегал к чьей-либо помощи.
Это свойство его было так непомерно, что о существовании писателя Игоря Нерцева многие из его знакомых, даже друзей, и не подозревали.
Для них он до самой смерти оставался добрым, умным, незаменим – кинооператором, замечательным фотографом, увлеченным радиолюбителем. А может быть, это не только скромность, но и прозвучавшее в стихах стремление оградить свой внутренний мир от повседневности, от суеты, оставить в неприкосновенности пространство, на котором должно вызреть самое сокровенное.
Пять лет назад, когда рядом со стихами, параллельно с ними, возник интерес к прозе, когда Игорь всерьёз засел за свою первую повесть, ему пришлось окончательно расстаться с операторской работой на Ленфильме. Все эти пять лет он трудился “без выходных и отпусков”.
Результат — три книги: две вышедшие в издательстве “Детская литература: повести и книга стихов. Третья повесть, над которой он работал осенью в Комарове,осталась незавершённой.
Книга, вышедшая в свет, — как сошедший со стапеля корабль. Дальнейшая её судьба расходится с судьбой автора. Она вступает в долгую самостоятельную жизнь. Доброго пути книгам Игоря Нерцева, долгой и счастливой им жизни!»
Е. Берёзкин (4). «Я бесконечно благодарен судьбе за то, что однажды oказался рядом с этим замечательным человеком. На дворе стоял сентябрь 1948 года. Группа выпускников 7-го класса другой василеостровской школы была “депортирована” в нашу школу и соединена с нашими выпускниками. Так образовался 8 “А” класс 30-й мужской школы. Притирка “старых” и “новых” прошла быстро и незаметно. Очень скоро все мы были “своими”.
Мы представляли довольно широкий социальный срез, однако никакого чванства не было, ни у кого не было желания властвовать и подавлять.
Время, в котором мы жили, было пронизано энергией нашей велик Победы. Она передавалась нам и рождала желание работать, творить, открывать.
Новенькие были не просто хорошими парнями, но ещё и очень интересными людьми. В ближнем круге моего общения кто-то прекрасно рисовал, другой обладал ярко выраженными способностями к точным наукам. А вот Геня Шадров был человеком разносторонних дарований. Он прекрасно фотографировал своим “Комсомольцем” и в совершенстве владел всей фотографической технологией. Кроме того, у него за плечами была школа радиотехнического кружка Дворца пионеров и опыт радиолюбительства. Геня отлично учился по всем предметам. Его ответы и с места, и у доски не оставляли сомнения в том, что перед нами очень талантливый человек. Это был тот редкий случай, когда авторитет ученика был одинаково высок как среди учителей, так и среди своих товарищей. Он владел своим словом, но это не было краснобайством. За каждым словом всегда стояла мысль.
Геня мог говорить не только прозой, но ещё и стихами. Мог в обычном разговоре что-то сказать в рифму. Могло мгновенно вылететь какое-нибудь забавное двустишие или четверостишие.
Все институтские годы мы много общались с Геней. Порознь и вместе ходили на гастрольные концерты оркестров Айвазяна, Эдди Рознера, Олега Лундстрема, Мишеля Леграна и, конечно, слушали “Music USA”. Возникла устойчивая традиция дальних многочасовых “загулов”. Старались уйти туда, где само собой возникает чувство какой-то освобождённости. Тем для бесед было предостаточно, а жизнь подбрасывала всё новые и новые. Говорили о политике, астрономии, теории относительности, о геометрии Лобачевского, музыке, и ещё о многом.
Ну а дальше… Дальше жизненная круговерть всех подхватила, раскидала, опутала хлопотами и не оставила почти никакой возможности остановиться, оглянуться, неторопливо побеседовать. Прошло много лет…
И вдруг, совсем неожиданная встреча в феврале 1973 года. Краткая беседа на кухне показала, что информации к размышлению предостаточно, и обязательно надо будет поговорить несуетно.
Но опять опоздание, и на этот раз уже роковое. 4 марта 1975 года пришла скорбная весть, а 7 марта настал скорбный день прощания. От каждого — горсть земли в могильную бездну…
Нередко, после денной суеты, я беру его книжку. Пробегаю глазами знакомые строки. А потом как-то внезапно нахожу что-то ещё…
Почему раньше я этого не заметил? Встреча продолжается…».
М. Долголенко (5). «Я была знакома с Геней Шадровым двадцать один год — со студенческих времён и до самой его смерти… У него была одна совершенно звёздная особенность, которая, как ни в ком другом, была проявлена очень сильно — уметь создавать иллюзию твоей единственности в этом мире. Это — драгоценное, редкое очень свойство… Геня был не просто абсолютно прекрасным поэтом, но прежде всего он был абсолютно честным человеком, гражданином вот этого государства, такого, в котором мы все жили тогда, но он, даже в этих вот тисках, был честен и непримирим до победного. Была в нём какая-то та степень чистоты, к которой не липнет ничего, знаете, как с дельфина соскальзывает… Даже за тот маленький срок, который был ему отпущен, этот максимализм честности, трепетный, пронзительный максимализм, был им испит — до конца.
… Генины письма мне в Мурманск, где я была в научной экспедиции в Баренцевом море… Он писал сказочные письма. Их можно читать и перечитывать триста тысяч раз, в одну, другую сторону, вдоль и поперёк.
…Его фотографии — это та же трансформация наших реалий, но в свойственном ему ключе. Это — то же самое, что читать его стихи, только «осязать» глазами. Многие фотографии, которые я видела сорок лет назад, — они и сейчас перед глазами, потому что это был большой мастер».
О. Николаев (6). «В конце октября 1959 года я вернулся из киноэкспедиции на студию. В “Большой круглой комнате”, где была устроена выставка этюдов художников и фотографий ассистентов операторов, стоял Новенький. Стоял, прислонившись к стене, с чуть откинутой головой и лёгкой улыбкой. Смотрел вдаль сквозь стену. В его фигуре, лице и взгляде было что-то чуть-чуть потустороннее, инопланетное. Хотя, как я позже убедился, он всегда старался преодолеть это и хотя бы выглядеть как все.
Евгений Михайлович Шадров был принят на работу на Ленфильм по рекомендации двух корифеев отечественного кинематографа — кинооператора Андрея Николаевича Москвина и тогдашнего художественного руководителя цеха комбинированных съёмок Вячеслава Вячеславовича Горданова. Позже Горданов, крупного объёма деликатнейший человек, патриарх и лауреат ещё с довоенных времён, говорил мне, что Геня пишет стихи. Стихами я не очень интересовался и с Геней на эти темы не говорил.
В сентябре 1960 года мы попали в деревню “на картошку”. При тогдашних порядках это было практически обязательно. Поселились вдвоём на сеновале у “бабушки”. Остальные жили в каком-то бараке, скученно и пьяно.
Бесконечная болтовня осенних вечеров (мы оба не курили), за полночь. О чём мы говорили? Да обо всём. О жизни. О нашей российской послевоенной жизни. Конечно, об истории — истории России. Особенно ХХ-й век. Ленин, Сталин, Хрущёв, их окружение. Атмосферу такой болтовни лучше всего передает Солженицын в “Круге первом”, описывая “шарашку” 1949 года. О литературе говорили реже, ещё не читали Солженицына, Кафки, Шаламова, Платонова. Позже я многое узнал через Шадрова, прочёл в самиздате.
Киноэкспедиции-командировки. Длительные, как это было на съёмках “Человека-амфибии”. Оказывается, Геня не умеет плавать. Долго и упорно учится (я — учитель), вначале на мелководье, потом — с ластами и маской. Понравилось, плавает даже ночью. Живём в запретзоне, спим в палатках.
Для городского интеллигента он очень неплохо ходил: по дороге, тропинке, шпалам, пляжу. Мог пройти 50—60—80 километров в один приём. За плечами синяя торбочка на шнурке. Позже, когда я брал его на охоту по азимуту, шёл с усилием от возможных препятствий: тут ручей, там канава, завал, чапыга. Мне кажется, ему было обидно отвлекаться на обдумывание этих самых препятствий от таких чудных путевых мыслей, которые только и могут возникнуть в продолжительном пути. Спортивный азарт — охота, переправа, скалолазание, — его совершенно не интересовал. Хотя на Красноярские столбы я его затащил. Он меня снимал, а его фото нет — не любил фотографироваться. До прихода на Ленфильм у него за плечами уже был десятилетний опыт фотографии. Геня учил меня всем приёмам техники съёмки и печати. У него был ФЭД, иногда брал у меня Зенит-С. Свою мечту — купить зеркальную камеру — так и не успел осуществить.
Мои фотографии он называл “фактографии” и говорил мне, что я могу высказаться живописью, а вот он рисовать не умеет. Меня он иногда называл на Вы, с глазу на глаз, как бы игра была такая. А в трудовом коллективе соцпредприятия держался почти как все, хотя и с некоторой дистанцией. Работал хорошо, и хотя жизнь явно выталкивала его на самостоятельную работу кинооператора комбинированных съёмок, он явно оттягивал это сквалыжное и хлопотное дело. Любил задержаться на работе по вечерам. Я сам «сова», но Геня был в сто крат «совее» меня. Любая ответственная работа у него автоматически попадала на вечер и ночь. Стихи, по-видимому, тоже.
После длительных командировок иногда собирались вечером группой комбинированных съёмок, обычно человек 5—7. Застолье. Геня приносит свои фотографии. Я — этюды и прочую мазню. Мария Михайловна, мой начальник и наставник, пекла пироги, торты. К концу Геня читал стихи, обычно без названия и как бы не свои, а ему перепавшие от кого-то: не все знали, что он пишет стихи.
Любимый сезон Шадрова – бесспорно осень, особенно поздняя осень, когда лужи подмерзают и звенят. “Зябко, но не холодно”. Геня не столько любовался природой, сколько погружался в её осязание всей кожей. Ездили в Кижи, в ноябре, на неделю. В заброшенной деревне людских следов нет, только кошачьи. Голодный кот орёт, но нас близко не подпускает, отбегает.
На предложение приобрести лыжи, велосипед отвечал: “Держать негде — комната маленькая, а в коридоре… Вот если бы жить в провинции, где чердак, тогда…”
Приёмнички любил маленькие. Сам что-то паял. Ведь нужны были короткие волны. Тогда в Совдепии слушать “голос из-за бугра” можно было только в провинции, где не было глушилок.. Да и саму провинцию любил…, особенно уважал невзначай открывшиеся откровения пожилых — о былых временах, войне и довоенной поре. Вопросов не задавал, но слушал очень внимательно, уважительно, не прерывая. Какие-то детали вспоминал через несколько дней.
Любил джаз классический — диксиленд, свинг. То, что просачивалось в его молодость конца 40-х — начала 50-х сталинских лет.
… Мы с Геней идём по ночной лунной полевой дороге в конце августа 1965 года в Сибири. Изображаем звуки джаза. Я — на электропатроне с мембраной, он на расчёске с клочком кальки. Музыка жизни, как песня чукчи… Позже нас назовут шестидесятниками».
Н. Страшкова (7). «Когда мы познакомились с Игорем, он показал мне некоторые из своих стихов. Они мне очень понравились, и я предложила ему попробовать написать стихи для детей. Он сказал, что подумает, мы ещё поговорили, и потом, уже в самом конце разговора, он говорит: “А может, я напишу что-нибудь о своём детстве?” Я говорю:”Вот это будет совсем интересно!”. Так Игорь взялся за свою первую книгу для детей “Большие весенние новости”. Герой этой книги, мальчик, жил недалеко от Новой Голландии, вокруг неё и происходили разные события и приключения, в некоторых из них активное участие принимал кот. В книге была одна очень интересная глава, она называлась “Лекарство от ненужности”. Очень нравилась эта глава ребятам. Дело в том, что когда ты принимаешь это лекарство, то начинаешь людям как-то помогать в том, что им самим не сделать. И ты становишься ужасно нужным. И надо сказать, что Игорь и сам был из таких людей, которые очень стремились к тому, чтобы окружающим сделать как можно больше того, что сами они не сумеют сделать… У него был очень хороший, тёплый контакт с читателем».
Б. Никольский (8). «Мы нередко и совершенно справедливо вспоминаем таких замечательных людей, как Андрей Сахаров, Лидия Чуковская, Александр Твардовский — всех тех, кто немало сделал для раскрепощения общественного сознания, для того, чтобы общество наше наконец-то обрело свободу — ту самую свободу, которой мы теперь далеко не всегда умеем правильно распорядиться. Без духовного подвига этих людей, без их нравственного максимализма “заглохла б нива жизни”. Всё это так, всё это несомненно. И в то же время…
Ведь, кроме этих масштабных, ключевых фигур, этих великих праведников, на ком, как известно, земля держится, были, существовали, жили ещё многие и многие люди, куда менее заметные, а то и вовсе безвестные, чьими усилиями, чьим трудом души и мысли создавалась атмосфера духовной свободы и всё более ощутимой, реальной становилась жажда перемен, жажда раскрепощения. Вот этих бы людей не забыть! Вот о них бы помнить!
“Страшный суд существует; это — будущее. Высшая мера наказания — забвение”, — эту горькую фразу я прочёл в дневнике Игоря Нерцева, поэта, литератора, кому судьба, к сожалению, отмерила очень короткую жизнь, обозначенную двумя датами: 1933—1975. Собственно, то, что я читал, даже не было дневником в полном смысле этого слова: здесь были и короткие заметки для памяти, и наброски сюжетов, и жизненные наблюдения, и раздумья об окружающем мире, и стихотворные строки.
Вчитайтесь в некоторые точные и неожиданные афоризмы И. Нерцева — разве не кажется порой, что они написаны сегодня?
“Из одних и те же букв сложены неразлучные: рабство и барство”.
“Самый горестный вид разрушения святынь: от слишком энергичного поклонения”.
… Мне кажется, что подобные люди оставляют после себя не только материальную, овеществлённую память — в виде книги или журнальных номеров с опубликованными стихами, — но ещё и иной, неосязаемый, но оттого не менее впечатляющий — духовный — след. И не об этом ли одно из лучших его стихотворений — “Воздух биографий”? Когда я читаю эти стихи, мне так и кажется, что я возвращаюсь в собственную молодость, в собственную юность».
Что остаётся от человека, когда он уходит? — “Только то, чему ты верен, оставляет некий след”. Остаётся память. Остаётся то, во что была вложена душа и на что — через время и пространство — откликается другая душа.
Евгений Максимов, крупный палеограф, гляциолог, изучавший фундаментальные законы стадиальности земных и космических ритмов, назвал один из открытых им на Тянь-Шане ледников в память о своём друге — ледник Шадрова.
Несколько лет тому назад неведомыми путями одно из стихотворений Нерцева попало на литературную страницу газеты “Новосибирские новости”. Другое стихотворение встретилось не так давно на русскоязычном сайте в Германии.
В июне 2004 года на сайте Всероссийского форума студентов, в разделе “Что советуем прочитать?”, кто-то написал: «Ленинградский поэт Игорь Нерцев (1933-1975). Автор одной книжки стихов “Дневной свет”. Прочитайте, если сможете найти. Некоторые стихотворения меня потрясли. Филигранно, тонко и до боли верно». Получается, что и пожелание Галины Гампер сбылось.
В одной из песен, кажется, Александра Городницкого, есть такие слова: «Жаль, что неизбежна смерть, но возможна сатисфакция: уходя, оставить свет — это больше, чем остаться»…
Очерк Валерии Михайловны Шадровой познакомил нас с поэтом и человеком Игорем Нерцевым. Для художественного оформления материала были использованы его фотоработы. В последующих выпусках альманаха (осень, зима) мы опубликуем фрагменты его дневниковых записей («заметок для памяти») и подборку его стихов.
Шадрова Валерия Михайловна
Выпускница факультета иностранных языков ЛГПИ им. А. И. Герцена. Работала переводчицей в Непале, Иране, затем — в организации «Ленпромстройпроект». Перейдя в ЛЭТИ, преподавала и училась в аспирантуре филфака ЛГУ. С 1983 г. – доцент кафедры иностранных языков, затем – кафедры «Связи с общественностью».
_____________________________________________________________________________
(1) Адольф Адольфович Урбан — известный ленинградский литературовед и критик.
(2) Пожелание А. А. Урбана не скоро, но сбылось: в 1988 г., благодаря чуду в лице редактора Игоря Сергеевича Кузьмичева “Дневной свет” был издан снова, но в ином формате.
(3) В том же 1975 г. журнал “Аврора” опубликовал статью ленинградского поэта Галины Гампер “Внести свой квант..”, посвящённую творчеству Игоря Нерцева.
(4) Евгений Михайлович Берёзкин — одноклассник и друг брата, ведущий инженер одного из петербургских НИИ.
(5) Марина Анатольевна Долголенко — биолог, научный сотрудник Зоологического института РАН.
(6) Олег Леонидович Николаев — художник группы комбинированных съёмок киностудии «Ленфильм».
(7) Наталья Леонидовна Страшкова — в 60—70-е гг. редактор издательства “Детская литература”.
(9) Главный редактор журнала «Нева» Борис Николаевич Никольский опубликовал в номере 7/2003 статью «Чему так не скоро поверят…», посвящённую И. Нерцеву.