Евгений Долматовский
ИСПАНСКИЕ СЮЖЕТЫ
Цитируется по: Долматовский Е.А. Интерстих. – М.: Мол. гвардия, 1982. – 223 с.
С. 3 – 22.
РОМАНС О ГАРСИА ЛОРКЕ
В Гренаде, точней — в Гранаде
Земля — как хлебная корка,
На этой земле золотистой
Родился Гарсиа Лорка,
Ждала и встречала сына,
Дарила ему Гранада
Солнышко апельсина,
Алый цветок граната.
Приехал я поклониться
Товарищу Федерико
В долину кровавой свадьбы,
Молчания или крика,
Но так и не смог узнать я,
Где место его расстрела,
Где встали кресты распятья
Поэта и двух тореро.
А в чём его обвинили,
С пристрастием допросили?
А в том, что по радио ночью
Поэт говорит с Россией.
Понять ли тупым гориллам,
Что это не радиоволны,
Что с нами тогда говорил он
Испанскою песней вольной.
Важнейшая есть подробность
Того грозового лета:
Мятеж начался с убийства
Мечтателя и поэта.
Испытано нашей жизнью,
Заверено смертью честной,
Что кровным врагом фашизма
Была, есть и будет песня.
Так, значит, — она бессмертна.
Так, значит, — играй, гитара,
Раскручивая фламенко,
Стучи каблучком, гитана.
Нет места для слёз, но надо,
Чтоб помнилось зло и горько:
В Гренаде, точней — в Гранаде
Расстрелян Гарсиа Лорка.
МАРИЯ ДЕ ЛЯ О
Кружится испанская пластинка…
К. Симонов
Рассказать я вам могу,
Как испанская пластинка
На последнем берегу
В блиндаже у нас гостила.
Моложавый генерал
Заводил её, бывало,
Древний патефон играл
До конца и вновь сначала.
И, конечно, оттого
Всем бойцам была известна
О Марии де ля О
Замечательная песня.
Шёл обстрел со всех сторон,
Заскочил в блиндаж осколок,
Искалечил патефон,
Вдрызг испанский диск раскокал.
Есть утраты пострашней
В беспощадном поединке,
Но грустили мы о ней,
О Марии на пластинке.
Умножает счёт потерь
Шаг, а может, бег столетья.
Из дивизии теперь
Я — единственный свидетель.
Нету рядом никого…
Несмотря на все усилья,
След Марии де ля О
Не могу найти в Севилье.
Но вмешался продавец
На развале, возле рынка:
Отыскалась наконец
Уценённая пластинка!
По кругам игла плывёт,
Но не узнаю Марии
Де ля О…
Мотив не тот,
Ритм иной,
Слова другие.
ВСТРЕЧА СО СВЕТЛОВЫМ
Тема — старый друг и теплоход
С той поры, как Маяковский встретил Нетте
Откровенным штампом отдаёт,
Повторением в идее и сюжете.
Я боюсь чужих стихов и слов,
Берегу свои!
Но как не повториться,
Если встретился мне теплоход «Светлов»
В голубой и знойной загранице.
Сам Светлов за рубежами не бывал
(Прозевал путёвку в «Интуристе»),
Правда, он в Берлине воевал,
Неуклюжий и смешной танкистик.
А теперь ему открылся путь
С мировым размахом,
Силой русской.
В Барселоне, а не где-нибудь
Я его увидел под погрузкой.
Заявил гудка весёлый зов
О светловском новом первородстве:
«Видишь, начинаю жизнь с азов
Служащим — в Азовском пароходстве.
Завтра поплыву домой опять,
А потом куда-нибудь в Гвинею.
До Гренады здесь рукой подать,
Но ходить по суше не умею».
Понимаю я мечту твою и боль,
Ничего мне объяснять не надо.
За тебя, пожалуйста, позволь
Съездить в эту самую Гренаду!
А пока порадуйся, мой друг,
Я вчера «Смирнова» встретил в море
И недавно в окружении фелюг
Видел «Паустовского» в Босфоре.
Целый флот писательских имён!
Продолженье жизни — путь сквозь бури.
В обороте столько брутто-тонн —
Ну и тяжесть! Как в литературе!
Знаю, я на теплоход не потяну:
Жил я суетно, работал мало,
Но так хочется в морях листать волну
И беседовать с друзьями у причала.
Потому прошу Морфлот:
Когда умру,
Назовите мной буксирный катер,
Буду я гудком будить вас поутру,
Хрипло окликать вас на закате.
ОТКРЫТКА ДРУГУ
Родилось в долине утро,
Зажурчало, как ручей,
Лиловатое от ультра-
Фиолетовых лучей.
Вслед за нежными лучами
Приближается жара.
Жёлтой крепостью зубчатой
Коронована гора.
Камни — серою отарой,
Овцы — грудою камней,
И при них пастух с гитарой
На хромающем коне.
…Почтальон в твою калитку
Осторожно постучит,
Иностранную открытку
Вместе с пенсией вручит.
Крепость, овцы, конь, гитара —
До чего знакомый мир!
Твой рубеж — Гвадалахара,
Мой романс — Гвадалквивир.
Там на марке — профиль Франко.
Плюнь! Невелика беда —
На монетах и на марках
Он мелькает иногда.
Понимаю я, товарищ,
Как болит твоя душа.
Марку подлую отпаришь,
А открытка хороша.
Вид расплывчат и заманчив,
Как сквозь призму, сквозь слезу.
В утешенье из Ламанчи
Горсть земли тебе везу.
ИСПАНСКИЕ ДЕТИ
Испанских детей от бомбёжек ночных увезли
На трёх теплоходах,
Как будто на трёх галионах.
Вдруг вахтенный с мачты увидел в свинцовой дали
Народные толпы
И пристань в цветах и знамёнах.
То было в трагическом давнем-предавнем году,
Испанские дети
В пилотках и галстуках алых
Узнали, как здесь принимают чужую беду,
И без перевода любой человек понимал их.
Потомки Колумба открыли Советский Союз,
Он грустно и нежно мужские объятья открыл им.
Молились:
Мы завтра вернёмся на землю свою
К оливам и пальмам,
Ступенчатым уличкам милым.
Но срок возвращения зыбился, как горизонт.
Война докатилась от Герники до Ленинграда.
Испанские юноши просят пустить их на фронт.
Досталось им всё —
Партизанский отряд и блокада.
Они защищали
Испанский и русский свой дом.
Не каждому выпало выжить и выстоять в буре.
Когда «голубая дивизия» вышла на Дон,
Повёл контратаку гвардеец Рубен Ибаррури.
…Те красные галстуки
Взрослыми стали давно,
Внучата приходят поздравить с пятидесятилетьем.
А всё же за ними историей закреплено
Их первоначальное званье —
Испанские дети!
Отчизна прекрасна, какой бы она ни была.
Они возвращались…
Ещё это было при Франко.
Подрезаны крылья, и гнёзда сгорели дотла…
С особым пристрастьем за ними следила охранка.
Наверное, легче к планете иной привыкать,
Чем к этим порядкам, по книгам знакомому строю.
Но здесь ты рождён.
Здесь погибли отец твой и мать.
Проклятья… Отчаянье…
Всё это было, не скрою.
Отчизна, Иберия, ты наяву, не во сне!
На крышах базилик лукаво смеются химеры.
О, как вас увидеть счастливыми хочется мне,
Испанские дети,
Седые мои пионеры!
ФОНТАН
То возникает вдруг волшебный лес,
То океана зыбятся буруны,
То музыку возносят до небес
Свободных струй серебряные струны.
Вода и пламя так переплелись,
Что кажутся уже единым целым,
Подобно радуге взмывают ввысь
И рассыпаются каскадом белым.
…Совсем недавно умер в нищете
Создатель барселонского фонтана.
Всю жизнь хранил он верность красоте
И не оставил чертежа и плана.
Фонтана тайну разгадать нельзя,
Он строен, как орган, загадочен, как космос.
Колышутся, по музыке скользя,
Воды с огнём трепещущие космы.
Купец заморский приезжал сюда,
Он предлагал за чудо миллионы.
Но суждено фонтану навсегда
Остаться украшеньем Барселоны.
ЮНГИ В БАРСЕЛОНЕ
В тени Барселоны, под сенью каштанов, на Рамбле,
Где в створе бульвара виднеется белый кораблик,
Где в клетках щебечут щегол, канарейка и зяблик,
На Рамбле гитары играют, на Рамбле, на Рамбле.
О, как хороши эти мирные, добрые звуки!
Танцуют кумиров моих черноокие внуки,
Друг другу на плечи кладут беззаботные руки
И ходят по кругу под мирные добрые звуки.
Не знал я, как просто идиллию эту испортить,
Но вижу — шеренгой шагают на Рамбле из порта
Заморские парни в спортивных рубашках и шортах
И, кажется, могут всё это веселье испортить.
Я слышал — у них существует железный порядок:
Когда увольненье с подлодок и авиаматок,
Лишь в штатском пускают бродить
Этих славных ребяток,
Чтоб Штатов своих не позорить, — таков уж порядок.
Какого же дьявола к берегу мирной оливы
На серо-свинцовых посудинах ночью пришли вы?
Лет десять назад я вас видел в Тонкинском заливе.
Вас вовсе не ждут олеандры, щеглы и оливы.
Но это риторика. Мне и не надо ответа!
На Рамбле, на Рамбле горит каталонское лето.
Семнадцать часов беспрерывного зноя и света.
Гитара и танец. Другого не надо ответа.
И вдруг — бескозырки, холщовые наши матроски,
Наплечное море и свежих тельняшек полоски.
А кто эти гости — совсем ещё вроде подростки,
Однако не дети, хотя и одеты в матроски?
Вот встреча, так встреча!
Не знаю, чудно или чудно —
В газетах писали — учебное прибыло судно,
И вот наши юнги на Рамбле, весёлом и людном,
И всё им в Испании тоже чудно или чудно.
Немного смущённые русые наши ребята…
«Откуда приплыли?»
Ответили: «Мы из Кронштадта».
МАДРИД, МЕТРО
Как ритмы кастаньет — по рельсам поезда
Врываются в туннель, трубя и воя.
Прощаются в метро,
Как будто навсегда,
Целуются, смеются, плачут двое.
Вокруг свистки, сигналы, песня, речь
И толкотня короткой остановки.
Он вынужден, чтоб как-то уберечь,
Держать её в объятиях неловких.
Прощаются в метро.
Здесь их алтарь и дом,
Их крыша и балкон,
Столовая и спальня.
Они совсем одни,
Одни они вдвоём,
Их станция метро — весь мир и вся Испания,
Их вылепил Мадрид, как монумент любви,
В рубашках нараспашку, в джинсах грубых.
Их бронзовый союз попробуй разорви!
Расплавлены жарой, соединились губы.
Безумье и восторг полуоткрытых век,
А вам смешно?
Нет ничего смешного:
Прощаются в метро
На весь двадцатый век…
Сейчас расстанутся…
Но вдруг спаялись снова.
Цепь жизни не прервать, не разорвать,
Но двое расстаются обречённо.
Условились, что встретятся опять
Здесь через два часа — у первого вагона.
РОМАНС О ДОН-КИХОТЕ
Над Испанией — король на вертолёте!
Современность — изо всех щелей и пор.
Что я нового скажу о Дон-Кихоте,
Об идальго, ведшем с мельницами спор?
Не о нём романс хочу сегодня спеть я
(Устарели латы и копьё),
Славлю рыцарей двадцатого столетья,
Представлявших поколение моё.
Из пятидесяти стран они приплыли,
Прилетели и приехали сюда,
Понимая, что сражаться надо или
Уничтожит мир фашистская орда.
Всех героев я перечислять не буду,
Но, поставив честь и совесть во главу,
Назову Хемингуэя и Неруду,
Матэ Залку и Кармена назову.
Назову ещё танкистов и пилотов,
Недостаточно прославленных пока,
Всех отчаянных и добрых Дон-Кихотов
(Санчо Панса в экипаже за стрелка).
Ничего, что на испанцев непохожи,
Соответствуют, увидены сквозь дым.
В Дон-Кихоты я просился чуть попозже
И хотел бы навсегда остаться им.
Хоть пытайте, четвертуйте, ставьте к стенке,
Не удастся переделать в жизни нас.
Вот об этом в ритме старого фламенко
И написан и исполнен мой романс.
БУРНЫЙ БЕРЕГ — КОСТА БРАВА
Слева — мир агав, а справа —
Мир оливковых олив:
Бурный берег (Коста Брава),
Перламутровый залив.
Я иду, под солнцем парясь,
Рву ромашки по пути.
Мне испанцы дали адрес,
Объяснили, как пройти.
Кровь стучит в висках всё громче:
За курортом, на шоссе
Полевой аэродромчик,
Марь на взлётной полосе.
Приземляются на это
Поле, выйдя по дуге
На стрекозах-авиетках
Богачи из ФРГ.
Но иные крылья снятся
Здешним травам и цветам:
Наш курносый И-16
Разбегался и взлетал…
В небе жаворонка щебет,
А за полем — на краю
Вросшие в песок и щебень
Камни в траурном строю.
На камнях — инициалы —
Нет имён, фамилий нет,
Ни венка, ни ленты алой,
Никаких других примет.
Я-то знаю, как зовётся,
Кто был кто — из вас любой,
Комсомольцы-добровольцы,
Встретившие первый бой.
Смотрят прямо в души ваши
От Отчизны вдалеке
Детские глаза ромашек
На сухом известняке.
ГЕРНИКА
В прах, в клочья,
В щебень, в пыль, дотла…
Мучительно… Невыносимо…
Сначала Герника была,
Потом уж — Хиросима.
Но первых тысячу шестьсот
Испанцев, лёгших под обломки,
Тем, кто открыл кровавый счёт,
Вовеки не простят потомки.
Накрыта «хейнкелями» цель —
Базар на площади старинной.
Был год тридцать седьмой, апрель,
И, потрясённый той картиной,
Пикассо «Гернику» свою,
Трагедию долины баскской,
Как будто порохом в бою,
Писал одною чёрной краской.
Не исчисляется беда
Подсчётом трупов.
Суть не в этом.
Фашизм рождается, когда
Честь, совесть, правда — под запретом.
Расстреливай, насилуй, жги
Бесстыдно, беззаконно, гордо,
Подкованные сапоги
Ставь человечеству на горло.
Кто мог и не хотел помочь,
Кто безразличен был и робок,
И сам изведал вскоре ночь
Обстрелов и бомбардировок.
Фашизм Европу не щадил,
Он жёг Париж и Лондон рушил,
Несметные ряды могил,
Живых затравленные души…
Сначала Герника.
Потом —
Девчонки наши у зенитки.
Горел, но выстоял мой дом
В почти четырёхлетней пытке.
Потом был сорок пятый год,
Исход войны, как август, ясен,
Но атомную смерть несёт
На Хиросиму новый ястреб.
Забыть планета не должна,
Как «хейнкели» заходят, воя,
Как в Гернике была дана
Свобода смерти, бомбе — воля.
Рефракции седая прядь,
Как прядь страданья в глуби синей.
Так вся планета может стать
Вновь Герникой и Хиросимой.
ВОСЕМНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ 1980 ГОДА
На узких улицах, на склонах скал,
Где жалюзи зажали окна слепо,
В тот день раздался радиосигнал:
«Над всей Испанией безоблачное небо!»
Безумный праздник пули и ножа
Открыт был восемнадцатым июля.
Сегодня годовщина мятежа,
И на плакатах — пауки вдоль улиц.
Украшен лентами гигантский крест
На южном склоне Сьерра-Гвадаррамы.
Идут фашисты, повторяя жест,
Грозящий новым актом старой драмы;
Идут, и наподобие штыка
Блестит фаланги наглая огранка:
От локтя косо поднята рука
Солдат генералиссимуса Франко.
На площади, где правят бой быков,
Они клянутся в верности каудильо.
Фаланги дикий марш средневеков,
Но в нашем веке так они ходили!
Рукав мундира — свастика в кругу.
Здесь пахнет шабашем, столпотвореньем.
Никак я примириться не могу
С таким национальным примиреньем.
А разве ты не чувствуешь — горит?
Не замечать опасно и нелепо.
Июль.
День восемнадцатый.
Мадрид.
Над всей Испанией безоблачное небо.
БЕРЕТ
Испанцам расскажу, как умирал
Обычно получавший жизнь в награду
За храбрость
Синеглазый генерал,
Которого я знал по Сталинграду.
Он не всегда по форме был одет:
Случалось, только вынырнув из боя,
На кудри он натягивал, берет,
Отчаянно красивый сам собою.
Но потому, что он летал как бог,
Его никто ни в корпусе, ни в части
За нарушенье пожурить не мог —
Ни комиссар, ни высшее начальство.
Нерусский старый головной убор
Уже лет тридцать как исчез куда-то.
Года бегут — о чём тут разговор
И что берет для старого солдата?
Но есть особый воинский учёт,
Срок жизни не предсказан в личном деле.
Но пасаран!
Он понял, что умрёт
Сегодня.
Не в сраженье, а в постели.
Когда в окне короткий вечер гас,
Он улыбнулся вдруг, справляясь с болью,
И попросил немедленно, сейчас
Найти берет небось побитый молью,
И в госпиталь доставить.
Дом вверх .дном!
Но как не выполнить последней воли?
Испанский тот берет нашли с трудом
В курсантском сундучке, на антресоли.
…Процессия осенней шла Москвой,
И трубы медные вздыхали тяжко.
Лежал берет на крышке гробовой
В соседстве с генеральскою фуражкой.
К БЕРЕГУ ВЕКА
Век двадцатый прекрасную знает страну
Мореходов, художников, рыцарской чести,
Но она оказалась в фашистском плену,
Бедовала, как воин, пропавший без вести,
Как певец, обессиленный кляпом то рту,
Как орёл, ослеплённый повязкой наглазной…
Карлик грязью измазал её красоту,
Объявил карантин, как при хвори заразной.
Как мучительно мало мы знали о ней!
Письма не доходили… Не шли телеграммы.
Только слухи о мрачных шеренгах теней,
Возводящих некрополь в горах Гвадаррамы.
Но не в пропасть направлен истории ход.
Небо мира нельзя оболгать голубое.
И нашёлся пропавший без вести народ,
И нашёл в себе силы остаться собою.
Он выходит навстречу тревожному дню,
Он стирает наследье диктаторской власти,
Как смывают с великих полотен мазню,
Чтобы вновь проступили и краски, и страсти.
И на каждом углу можно здесь повстречать
Удлинённые лица с портретов Эль Греко.
Галионы Колумба как будто опять
Приближаются к берегу нашего века.
На балконах цветы образуют венки,
Дышит вечер романсами Гарсиа Лорки.
А зловещие свастики, как пауки,
Уползают куда-то во тьму, на задворки.
КЛЮЧИ ОТ КВАРТИРЫ
Мировой ты мужик, удивительный Пако!
Век живи!
Человечество дружбе учи!
Полчаса лишь мы были знакомы, однако
Ты успел мне вручить от квартиры ключи.
Лишь прослышав, что кто-то приехал советский,
На вокзал ты примчался, схватил чемодан
И сказал, не стесняясь наивности детской:
— Я теперь москвича никому не отдам! —
И сказал:
— В холодильнике сыр и оливки;
Экономь электричество, воду и газ;
На балконе цветы — не забудь о поливке,
Предпочтительно в ранний, предутренний час, —
Не успели мы досыта наговориться,
Ты отправился в отпуск с женою и псом
И оставил меня натуральным мадридцем:
Я твой дом охраняю, как собственный дом.
Электричество, воду и газ экономлю,
Просыпаюсь чуть свет, поливаю герань,
Понимаю испанский, когда за стеною
Серенада слышна
Иль весёлая брань.
Сквозь барьер звуковой и барьер языковый
Поднимаюсь на лифте в квартиру твою,
И, освоясь вполне с обстановкою новой,
Изучаю фривольный журнал «Интервью».
Но пора и до дому!
Квартира в порядке,
Как вернёшься, мой точный отчёт получи.
Оставляю стихи из испанской тетрадки
И твои оставляю соседям ключи.
К ним прицеплен
Мой ключ от квартиры московской,
Отпирай и входи, как приедешь в Москву,
На углу Третьей Фрунзенской, там я живу,
Компаньеро Эухенио —
Евг. Долматовский.