Герман Волков. Северная юность Сергея Наровчатова

Воспоминания о Сергее Наровчатове: сборник. – М.: Советский писатель, 1990. – 384 с.

Герман Волков. Северная юность Сергея Наровчатова (Стр. 40 – 60)

Он родился в приволжском городе Хвалынске, его детство прошло в Москве, а юность… У него было, собст­венно, две юности: одна — северная, другая — фронто­вая. Северная юность — это наш Магадан, просторы ко­лымской тайги и Охотского моря. Здесь мужал его ха­рактер. Здесь его приняли в комсомол. Здесь он сам оп­ределил путь в поэзию и напечатал первые стихи. Отсю­да, «за двенадцать тысяч вёрст, среди ночей гремящих, перед полком, поднявшись в рост, колымский встанет мальчик…».

Там закончится его вторая юность — фронтовая. Там комсомольская дорога приведёт его в партию. Там, на фронте, он станет поэтом и на всю жизнь свяжет свою поэтическую судьбу с фронтовой лирой. Но и оставаясь поэтом фронтового поколения, Сергей Наровчатов нико­гда не забывал и свою более раннюю северную юность. Стихи о ней составили цикл «Северные звёзды».

Его, как и в той юности ранней, всю жизнь манил «ветер скитаний», и, по утверждению поэта, на Дальнем Востоке нет такого региона, где бы он не побывал и о котором не написал бы в стихах и прозе. Колыма, Чукот­ка, Командоры, Курилы, Сахалин, Приморье…

Об одной из его поездок по нашему северному краю и о ранней юности поэта, что прошла в Магадане, я и хочу рассказать.

КОЛЫМСКОЕ ДИВО

Накануне своего шестидесятилетия Сергей Наровчатов в модной кожаной куртке выступал в концертной студии Останкино. Читал стихи, отирая испарину с большого широкого лба: в такой куртке под мощным софитами да и от волнения разве не вспотеешь? Но читал хорошо, выразительно и очень просто. Благодарно принимал цветы от поклонников своего таланта. Цветов было много. Охотно отвечал на вопросы. Всё шло, как водится на таких вечерах, и вопросы были традиционные: о поэзии, о книгах, о любви… И лишь один, самый первый вопрос, мог показаться не по существу:

— Вы действительно ходили на медведя?

Сергей Сергеевич смущённо заулыбался.

— Ходил… Давно это было, под Магаданом… Мы бы­ли мальчишками… Эта охота принесла мне, в шутку сказать, первую известность… в виде «подвала» в мест­ной газете… Но сейчас я смотрю на все это совершенно иначе и собираюсь написать об этом…

Мне показалось, что он, поборов секундное смуще­ние, начал отвечать с некоторой бравадой, а кончил с грустью, и я, опережая замыслы поэта, даже подумал, что если он напишет стихи или воспоминания о том, как трое девятиклассников, взяв ружья, пошли и убили медведя, то это будет что-то грустное, далёкое от брава­ды, больше похожее на раскаяние умудрённого жизнью человека за бездумно содеянное в юности.

Так я подумал не потому, что ныне хвастать подобны­ми подвигами навряд ли кто станет. Нет, просто я не­множко больше почитателей поэта знаю о его ранней юности, и однажды, двадцать с лишним лет спустя после той медвежьей охоты, мне посчастливилось провести не­сколько часов рядом с Сергеем Сергеевичем… Не скажу, что мы о многом переговорили и что он раскрылся пере­до мной… Нет, говорили очень мало, но как бы между прочим он сказал тогда о медведях — не о тех, на кото­рых охотился в юности, а о других, содержавшихся в магаданском парке, за которых, чтоб облегчить их участь, ходил замолвить слово в обком партии. И тогда он мне вовсе не показался лихим медвежатником, каким рисуется некоторым его биографам и чита­телям.

Я познакомился с Наровчатовым в 1959 году. В том году поэту исполнилось сорок лет, в жизни большой перевал, но, кажется, это никто не отметил. Даже наша «Магаданка». Она по случаю его приезда в Магадан да­ла большую подборку его стихов с портретом, но о соро­калетии ни слова. А он из скромности об этом никому не говорил и не напрашивался на поздравления. Но все мы, взобравшись на сороковую высоту, оглядываемся назад, и Сергей Сергеевич, видимо, отчасти поэтому приехал в город, где прошли его, может быть, самые счастливые годы юности ранней.

Я в то время работал собкором областной газеты в Сусуманском районе, и в один погожий августовский день в мою невзрачную комнатушку вошел полный, грузноватый мужчина в тёмно-синем плаще, модных тогда широких брюках, в мягкой шляпе. С ямочкой на подбородке и с пронзительно голубыми глазами, о кото­рых позже я читал в книгах о нём и не раз слышал от своей жены, он, очаровательно и немножко устало улы­баясь, представился:

— Поэт Наровчатов, Сергей Сергеевич. Привёз от редактора вашей газеты задание вам — сопровождать меня в качестве гида на озеро Джека Лондона. Хочу написать о нём, а вас редактор рекомендовал как знатока края, поэтому и пришлось сделать из Ягодного крюк в сто километров.

О знатоке было сказано, видимо, в шутку. На Колы­ме я работал всего два года, в Ягоднинском районе, где озеро Джека Лондона, не бывал, гидом быть не мог. Но тем не менее охотно согласился: самому хотелось взглянуть на чудо природы.

Уже раньше я успел заметить, что столичные гости, приезжая на Колыму, больше всего почему-то заинтере­совываются старателями, смотрят на них как на послед­них могикан золотых лихорадок, как на живых героев Мамина-Сибиряка и Джека Лондона. Сергей Сергеевич тоже изъявил желание повстречаться с ними.

Мы заехали на прииск «Мальдяк». С его старателями я был знаком, писал о них, они у самой приисковой кон­торы нашли кучу самородков, причём более ста круп­ных. Но они ничего не имели общего с героями Джека Лондона, жадными до фарта. Жили, как все, в благоуст­роенном посёлке и вооружены были не кайлами, а совре­менными бульдозерами. И, признаться, я побаивался, что мой экскурсант разочаруется, не увидев в них ничего от легендарных золотоискателей, и моя пресловутая слава знатока-гида сразу же, на первом перекрёстке, померкнет.

Но этого не случилось. Старатели, весёлые и общи­тельные люди, обступили поэта, и сразу завязался ожив­лённый разговор. Ничего экзотического не было в их облике и в одежде — ватники, кепки, сапоги. Лишь один, молодой электросварщик, выделялся тем, что задрал свой металлический щиток, как петушиный гребень, и выглядел словно рыцарь в железном шлеме.

На Сергея Сергеевича особенное впечатление произ­вёл председатель артели Стукачёв. Пожилой, с пышной волнистой сединой под неказистой кепчонкой, он с та­ким достоинством, такими умными и чуть ироничными глазами смотрел на заезжего гостя, что Наровчатов от его взгляда оторваться не мог. Просил меня сфотогра­фировать этого старателя крупным планом. О чём они беседовали, я не слушал, бегал вокруг с фотоаппаратом и беспрестанно щёлкал. Но разговор был не пустяковый, старатели, видимо, ставили перед поэтом какие-то про­блемы, и он обещал им в чём-то помочь.

Позже я послал фото Сергею Сергеевичу в Москву. Он показал их редактору «Огонька» Анатолию Софронову и мне написал:

«Ваше письмо и фото получил. Спасибо! Настоятель­но советую Вам связаться с этой старательской брига­дой, в которой мы с Вами побывали. Фото Стукачёва настолько колоритно получилось, что Софронов, при моём разговоре с ним в «Огоньке», просто залюбовался и восхищённо сказал: «Вот это материал!» Напиши­те о них (не только о нём)… Пойдёт «на ура», в этом я уверен. Но не медлите. Очень хочу помочь и Вам и им…

Ваш С. Наровчатов»

В начале этого письма он сообщал, что в скором вре­мени в «Огоньке» пойдёт его очерк о нашей поездке на озеро Джека Лондона. Очерк был опубликован в одном из ноябрьских номеров журнала за 1959 год. Недавно я перечитал его в областной библиотеке. Прошло два десятка лет, а как живо всё всплыло, словно все это было вчера!

«Дорога к озеру была нелёгкой. После 80—100 кило­метров, которые без особого труда делала по главной колымской магистрали наша машина, 5—10 километров в час оказались труднодостижимой скоростью на срав­нительно небольшой дорожной ветке в сторону от трассы к озеру. Вначале щебёнка, потом камень, наконец просто широкая тропа между валунами, среди которых виртуоз­но крутит руль старый магаданец Василий Андреевич Воронцов, наш водитель… То сиреневато-голубые, то вишнёво-красные с густой прозеленью и желтоватою сединой, ползут мимо нас горные склоны. Шофёр просто объясняет эту причудливость красок, контрастности ко­торых позавидовал бы Сарьян.

– Голубики здесь до чёрта, да и брусники тоже, вот отсюда и цветут горы,— говорит он.

Последний перевал. Ещё с минуту скрытое от нас, сверкает во всей первозданной красе озеро Джека Лон­дона. Оно необычайно пустынно. Лишь вдалеке виднеет­ся один-единственный домик — там живут метеорологи. А так — ни души, как ни души по всей шестидесяти­километровой дороге, оставшейся у нас за пле­чами…

Мы спускаемся ниже к озеру и здесь же устраиваем привал. Не спеша перекусив, расходимся в разные сто­роны. Василий Андреевич с удочкой, прихваченной у одного из своих приятелей в Ягодном, отправляется на рыбалку. Озеро Джека Лондона протоками соединяется с другим озером, носящим не менее романтическое название — озеро Танцующих Хариусов. Охотясь за мошкарой, вьющейся низко над озером, хариусы высоко выпрыгивают из воды. Со стороны это дейст­вительно напоминает какой-то диковинный танец. Хариус — рыба глупая, по утверждению нашего шофёра, она берёт на любую приманку, даже на листик брусники.

– Видимо,— вношу я поправку, — не столько глу­пая, сколько не наученная еще горьким опытом постоян­ного общения с нашим братом».

Эту поправку Сергей Сергеевич внёс, когда мы с ог­ромным аппетитом уплетали уху. Шофёр наловил хари­усов большую миску. И в Ягодном, в небольшой гости­нице, мы щедро угощали случайных соседей аро­матно дымящейся ухой и рассказывали о чудесном озере.

Один из сотрапезников спросил:

– А медведей там видели?

– Нет, не видали.

– Ну! Их скоро нигде не увидишь! Разве только в самом Магадане,— зло выкрикнул сотрапезник.

И всем было понятно, что он хотел сказать. В то вре­мя в Магаданском парке культуры и отдыха действи­тельно можно было видеть двух медведей — Юльку и Мишку. Держали их в клетке из бетона и железных прутьев, такой тесной, что зверям повернуться трудно. И совсем почти не кормили, так, кто что бросит: кто — конфетку, кто — сухарик. Одни потешались над ними, другие жалели их…

И вот тогда-то, отвечая на злые, но справедливые выкрики собеседника, Сергей Сергеевич сказал своим мягким добрым голосом то, что вспомнилось мне при его ответе о медведях на вечере в Останкино:

– Я говорил о них в обкоме, обещали кого-то попра­вить.

– Давно надо кое-кого поправить! А то что за парк культуры, который воспитывает в людях, в детях жес­токость,— издеваются над бедными животными! А то у нас есть ещё писатели -охотники! Описывают, как они зверей и птиц убивают, и называют себя знатоками и любителями природы!.. Вот я в одном журнале читал, что в Африке львы, леопарды, слоны безопасно ходят, в них никто не стреляет, запрещено! Люди со всего света приезжают посмотреть и смотрят без всяких клеток! И никто никого не трогает, ни люди зверей, ни звери людей… Вот и у нас надо — к озеру Джека Лондона на шестьдесят верст не подпускать ни одного охотника! Заповедным парком сделать! Чтоб и зверям благодать, людям тоже…
Всю сердитую речь Сергей Сергеевич слушал молча, низко опустив голову, и только в этом месте вставил:

– Да, озеро Джека Лондона может стать чудесной здравницей и много радости принести людям. Там же особый микроклимат, там теплее, чем здесь, купаться можно… Я там положил на валун свёрнутый плащ под голову, сам лёг на сухой мох, нагретый солнцем… И луч­шей постели не надо!..

В очерке писал так: «В полусне хорошо мечтается о будущем этих мест. Я думаю о том времени, когда здесь поднимутся белокаменные корпуса Колымского дома от­дыха. Мне грезится, что детские голоса уже звенят на склонах сопок, женщины с полными корзинками ягод и грибов не спеша спускаются по мшистым тропинкам, усталые и довольные мужчины встречают их, сами толь­ко что возвратившиеся с рыбалок… Да, много радости людям ещё принесёт это озеро…

Возвращаюсь к месту нашего привала. Вскоре при­ходит Василий Андреевич с хорошим уловом: штук -двадцать хариусов трепещутся у него в кошёлке — и Герман с не менее хорошим уловом, хотя и другого рода: две катушки плёнки успел он нащёлкать за это время. Вечереет. Пора ехать. С перевала последний раз мы глядим вниз, на места, где вряд ли мне судьбится побы­вать вновь. Голубые тона стали тёмно-лиловыми, крас­ные — густо-тёмными. Озеро, как огромное чёрное зеркало, отражает и слегка колышет белые огоньки звёзд.

Прощай, озеро Джека Лондона!»

– Хороший подарок сделали заморскому писателю, назвав его именем это прекрасное озеро! Хотелось бы узнать, кто этот крестник?

Как гид, я должен был ответить на этот вопрос, но в то время не знал. И лишь позже, когда стал собирать материалы о геологах, открывателях золотой Колымы, выяснил.

Заглавный и любимый герой моей книги «Вексель Билибина», Юрий Александрович, который, кстати ска­зать, коль речь зашла о медведях, не раз встречался с ними, но никогда не поднимал на них ружьё, очень лю­бил Джека Лондона. И рассказывают, что однажды, в голодную зиму, а геологи в те годы в ожидании транс­порта часто голодали, Юрий Александрович Билибин, начальник экспедиции, поднимал дух своих товарищей чтением северных рассказов Джека Лондона и не раз го­варивал:

– Мужественный писатель! Певец золотого Клон­дайка, а золотой Клондайк — родной брат Колымы. На­до на Колыме что-нибудь особенное назвать именем Джека Лондона.

И сподвижник Билибина, такой же энтузиаст, роман­тик и почитатель Джека Лондона, геолог Пётр Скорня­ков в 1932 году, когда впервые увидел это чудесное озе­ро, тогда никому неведомое, нанёс его на карту под этим именем.

«Я сам в юности прибивал гвоздями портрет Джека Лондона над своей кроватью»,— писал в конце очерка Сергей Наровчатов.

К этому можно добавить: и восхищался неистовым трудом разведчиков колымских недр.

Сыну, бывало, скажет мать:
«Ну, что тебя гонит снова
По целым дням в тайге пропадать,
Бежать из дома родного?»
……………………………..

Как недра родные, язык наш щедр,
И заново вспомнишь и снова
Неистовый труд разведчика недр
В поисках верного слова.

А неистовые разведчики недр были натурами поэти­ческими. Там, где озёра Джека Лондона и Танцующих Хариусов, возвышается самый высокий на Колыме пик Абориген, а вокруг него — целые урочища Верхних и Нижних Озёр, и каждому геологи-романтики дали поэ­тические названия: Лебединые, Серая Чайка, Мечта, Анемон, Невидимка, Аквариум, Надежда, Разлука, Ис­пытание, Верность… Сказочное ожерелье из озёр, и сре­ди них озеро Джека Лондона — самая крупная жемчу­жина.

В ту поездку об этом ожерелье мы не знали и всей этой красоты не видели. И как жаль, что Сергею Сергее­вичу не судьбилось (какое редкое и свежее слово!) побы­вать в этом дивном краю синих озёр. Но некоторые из его грёз осуществились. Каждое лето звенят здесь детские голоса, полощутся флаги пионерского лагеря, звучат песни туристов и по той же нелёгкой дороге едут и идут люди семьями и в одиночку…

Хочется только, чтобы северяне берегли это колым­ское диво.

В том же пятьдесят девятом году С. С. Наровчатов летал на Чукотку. В Уэлене с чукотскими зверобоями выходил в море, участвовал в национальном празднике кита. Старый мудрый Атык исполнил традиционный танец, древний как мир. А поэт написал об этом стихо­творение, динамичное и упругое, как пружина. Оно нравилось самому Сергею Сергеевичу, и он не раз читал его по радио, читал и на том памятном телевизионном вечере в Останкино.

Под крутыми небесами
Я в плену себя сыскал,
Под началом древней саги,
Белых волн и чёрных скал.

Из диковинного плена
Я в Москву к себе увёз
Летний вечер Уэлена
С близким блеском дальних звёзд.

Вечер тот был мною встречен
По дороге в никуда.
Был расцвечен этот вечер
В краски праздника кита…

КРУТОЙ ДОРОГИ НАЧАЛО

В газетах была рубрика «Журналист меняет профес­сию». И я три года спустя после поездки на озеро Джека Лондона перешёл из редакции областной газеты в об­ластной краеведческий музей. Не на короткое время, не ради рубрики, как делали мои собратья, а безвозвратно. Некоторые осуждали — ушёл в тихую заводь. Сергей Сергеевич отнёсся иначе: написал, что работа в музее позволит собрать материал для книг, и, так сказать, бла­гословил. Поэтому авторский экземпляр своей повести «Вексель Билибина» я прежде всего послал ему, да и знал, что он очень интересуется историей нашего края, особенно первыми пятилетками.

И до этого посылал некоторые очерки, например, о первой магаданской школе. Но переписывались мы крайне редко. На каждое письмо Наровчатов считал своим долгом непременно отвечать, а я знал, как он и без того загружен — секретарь московских писателей, депу­тат Верховного Совета, в последние годы — главный редактор «Нового мира». Поэтому ни о чём его не спра­шивал, но с пристрастием, свойственным краеведам, вылавливал о ранней юности поэта всё, что появится из-под его пера в печати, выуживал из архивных докумен­тов, из воспоминаний колымчан.

Когда были опубликованы «Песни Коминтерна» Наровчатова — странички о том, как русоголовый маль­чик Серёжа проводил лето со своей мамой в крымском Доме отдыха Коминтерна и там подружился с большими писателями — Новиковым-Прибоем и Анталом Гидашем, то мне поверилось, что вслед за воспоминаниями о детстве скоро последуют и странички о юности, про­шедшей в Магадане, но продолжения не последовало. Я не раз порывался спросить: будет ли? И мне кажется, что в своей последней поэме «Фронтовая радуга» Сергей Наровчатов сделал зачин.

В тот год мартеновской печью зажглась
Первая пятилетка.
Жизнь меня оценила на глаз,
Началась характера лепка.

Просьбу мою нашёл секретарь
В куче других заявлений:
«Во все лопатки к знаниям шпарь,
Учись, как советовал Ленин».

Всё это: и конец первой пятилетки, и вся вторая пя­тилетка, и начало лепки характера, и крутой дороги начало, и приём в комсомол, который «по срывистым тропам обрывистых лет с отрога и до отрога» поведёт поэта до «партийного порога»,— всё это было здесь, под северными звёздами Колымы.

И не Тимофей ли Данилов — вожак дальстроевской молодежи — вручал Серёже Наровчатову билет с ленин­ским профилем? Боевой и простоватый парень, Тимофей мог сказать: «Во все лопатки к знаниям шпарь». Эти «Шпарь!» и «Даёшь!» были лозунгами комсомольцев тридцатых годов.

Какими они были беззаветными! Шли на смерть во имя новой жизни. А здесь, на Колыме, в перековке пре­ступного мира, бывало, и гибли, как в бою. Таня Маландина, Вася Успенский и Люба Леонова… В марте 1937 года по всем колымским посёлкам гудели траурные гудки, и в школе, на торжественно-траурной линейке, пионеры и комсомольцы, Сергей Наровчатов и его одно­классники, отдавая последние почести Тане Мачанди­ной, клялись быть такими же, как она.

А когда под именем Тани в тылу врага погибла Зоя Космодемьянская, то здесь, глядя на её фотографию, говорили: «Это — наша Таня». Так они были похожи и в жизни, и в смерти, Таня Маландина и Зоя Космодемьян­екая, что колымчане создавали легенды и верили, что Зоя неспроста назвалась Таней.

А Люба Леонова?.. Герой поэмы «Фронтовая радуга» Коля Бородин, прообразом которого послужили многие Коли, Павки и Серёжки,— сын питерского рабочего, погибшего партбойцом ополченья. Люба Леонова — дочь такого же питерского бойца, павшего в бою с Юденичем и оставившего своё имя трамвайному парку в Ленин­граде. Коля Бородин и Люба Леонова, литературный герой и реальная девушка, тоже погибли и не посрамили своих отцов. Случайны ли эти совпадения? Конечно, нет. Отцы повторяются в детях. Герои из жизни уходят в поэмы.

Тимофей Данилов, Таня Маландина, Вася Успен­ский, Люба Леонова — это те северные звёзды, которые сияли совсем рядом с Серёжей Наровчатовым и его свер­стниками, они были комсомольцами одного поколения. И здесь же рядом, за их плечами, стояли старшие товарищи — коммунисты. Неподкупный солдат револю­ции Эдуард Берзин будет вручать выпускнику Магаданской школы Сергею Наровчатову аттестат зрелости и первую награду за отличную учёбу. Политкомиссар красных латышских стрелков, редактор газеты «Совет­ская Колыма» и журнала «Колыма» Роберт Апин опуб­ликует первые стихи будущего поэта. Геолог, сын геоло­га и революционера Дмитрий Вознесенский… Не он ли «брал в подручные» уходившего в тайгу из родного дома мальчика и учил неистовству в труде?..

Все они — Эдуард Берзин, Роберт Апин, Дмитрий Вознесенский — уже тогда были орденоносцами, как бы мы сейчас выразились, кавалерами: Берзин — ордена Ленина, Апин — ордена боевого Красного Знамени, Вознесенский — Трудового Красного Знамени. А ведь в те годы орденоносцев во всей стране было немного. И на каждого с каким восхищением глядели мальчишки и девчонки, мечтательно примеривая к себе их награды, которые тогда привинчивались крепко и близко к сердцу.

Отец поэта, Сергей Николаевич, приехал в Магадан на год раньше семьи, в том же 1932-м, когда прибыли сюда первые руководители Дальстроя. Эдуард Петрович Берзин, сколачивавший коллектив из лучших специа­листов, многие из которых по его просьбе направлялись ЦК партии, можно сказать, «привёз» Сергея Николаеви­ча и не ошибся в нём. Рано осиротевший, с детских
лет познавший нужду и тяжкий труд, С. Н. Наровчатов до революции экстерном окончил реальное училище, самостоятельно овладел английским и немецким язы­ками, в тридцать пять лет, когда революция сверши­лась, получил высшее образование. Все силы и знания отдавал молодой республике Советов, работая после института народного хозяйства в наркомате торговли. Здесь он стал старшим экономистом и научным ра­ботником.

С увлечением трудился Наровчатов-старший и в Ма­гадане, где для всех открывалось широкое поле деятель­ности. Сергей Николаевич выступает в местной печати со статьями по экономике. Ему принадлежит идея заме­ны дорогостоящего привозного бензина местным топли­вом. По его инициативе началось внедрение газогенера­торов, которые в годы войны сыграли немалую роль в бесперебойной работе колымского автотранспорта.

Лидия Яковлевна с сыном Серёжей приехала на Ко­лыму в 1933 году. Образованная и энергичная женщина, она сразу же включилась в освоение края, в изучение его природных богатств, истории и быта коренного насе­ления. Лидия Яковлевна — организатор и первый ди­ректор Охотско-Колымского краеведческого музея. Ны­не это областной музей, в котором мне довелось прорабо­тать пятнадцать лет. Лидия Яковлевна до последних дней (умерла она в конце 1981 года, прожив почти 90 лет) заботилась о своём детище — музее, интересова­лась его работой, поддерживала постоянную связь с ма­гаданскими краеведами. Пожертвовала в дар музею ред­кие колымские издания, фотографии тридцатых годов, в том числе и фото сына Сергея-школьника. Сергей Сер­геевич дарил музею свои книги с автографами.

Краеведческий сектор Дальстроя и музей были, по сути, первыми и единственными научными учреждения­ми на Колыме, объединяли и геологов, и агрономов, и изыскателей, и историков. Наркомпрос и Надежда Константиновна Крупская высоко оценили деятельность Л. Я. Наровчатовой. Письмо Надежды Константиновны до сих пор хранится в областном музее, О колымских краеведах писалось в журнале «Советское краеве­дение».

В нагаевскую школу Сергей шёл пешком от дома три километра. Другой школы не было. В дождь и пургу вместе со всеми шагали в школу и дети Берзина — Мирдза и Петя: отец не разрешал им пользоваться своим автомобилем. Мирдза Эдуардовна живёт сейчас в Моск­ве. По моей просьбе написала воспоминания о школьных годах, о Сергее Наровчатове, с которым дружила. Она пишет: «Тогда школьников в Магадане было немного, и появление новенького в любом классе было событием для всех. Помню, когда в школу пришёл Сергей Наров­чатов, то это тоже было событие. Он поступил в седьмой класс. Все мои одноклассницы заинтересовались, как зовут новенького, но спросить его об этом почему-то боя­лись. Я была девочкой очень скромной и застенчивой и не знаю, откуда взялась храбрость, во время перемены подошла к нему и серьёзно спросила, как его зовут, и, вернувшись в класс, объявила девочкам, что новенького зовут Сергеем. Так я с ним познакомилась. Мы учились в разных классах, я в шестом, он в седьмом, поэтому мне редко с ним приходилось разговаривать. Чаще мы стали с ним встречаться, когда у нас организовался лите­ратурный кружок, а затем и драматический. В эти круж­ки вступали все, кому было интересно там заниматься. Меня интересовали оба они. Выпускалась стенгазета общешкольная, в выпуске которой я всегда принимала участие — рисовала, писала стихи. В этой стенгазете появились и первые стихи Сергея. Он много читал. Ког­да я к нему заходила, мы говорили о книгах. Читал он мне и свои стихи и спрашивал моё мнение о них. Мы с ним придумали однажды такую игру: сперва он писал несколько четверостиший, а потом писала я, развивая события, начатые им, потом снова он и т. д. В основном это были фантастические приключения. Так мы исписа­ли несколько толстых тетрадей. Как-то Сергей попросил их переписать, взял, и куда-то они исчезли. Очень жаль. Сергей увлекался шахматами и в школе участвовал в соревнованиях. Несколько раз играл с моим папой в шахматы.

Очень хорошая у нас была дружба. Любили иногда гулять после школьных занятий по дороге между Мага­даном и Нагаево. Однажды, 1 апреля, мы гуляли по снежной укатанной дороге. День был чудесный. Солнце ярко светило, по-весеннему было тепло. Сергей пытался сочинить весеннее стихотворение. Мы шутили, смея­лись, подбирая рифму к первому апреля. Тогда он меня первый раз поцеловал, а я сказала, что вот, мол, сегодня первое апреля, и я тебе не верю, и засмеялась. Он оби­делся. А стихотворение всё-таки написал, и оно было напечатано в журнале «Колыма». Начиналось оно, ка­жется, словами: «Пришёл апрель с ватагой тёплых дней…» Мне это стихотворение очень понравилось».

Школа, в которой учился семиклассник Серёжа На­ровчатов, была на Охотском побережье зданием истори­ческим. Ребятишки, вероятно, не знали, не догадыва­лись, что их школа войдёт в историю, ибо с неё начинал­ся город Магадан.

В 1929 году здесь, на пустынном берегу бухты Нагае­ва, по решению Дальневосточного комитета Севера, ста­ли строить Нагаевскую (Восточно-Эвенкскую) культбазу. Все её постройки — больница, ветлечебница, ин­тернат, школа, жилые двухквартирные дома — всё руби­лось из добротной даурской лиственницы в Приморье, под Владивостоком, пароходами доставлялось сюда и здесь ставилось. Школу построили прежде всего.

Той же осенью, пока не начались в ней занятия, оста­навливалась в этой школе, почти целый месяц ожидая парохода, только что вернувшаяся из тайги первая ко­лымская геологоразведочная экспедиция. И здесь, за школьными партами, её начальник, тогда молодой гео­лог Юрий Билибин, перед работниками культбазы ярки­ми красками рисовал завтрашний день этого дикого края: здесь будет город, большой портовый город, отсю­да к золотым недрам Колымы пойдёт дорога…

И очень скоро почти всё это осуществилось. Билибинские прогнозы назвали блестящими. Дорога пролегла от бухты Нагаева до реки Колымы на сотни километров. И в 1935 году весь мир узнал о построенном за одно пя­тилетие Магадане. «Правда» в большом очерке «Далёкий город» и журналисты других газет часто рассказы­вали о нём и подчёркивали: ему не грозит судьба Даусона, что, как мыльный пузырь, возник в годы аляскин­ской золотой лихорадки и вместе с ней же умер.

Магадан «рос на наших глазах, и мы росли вместе с ним»,— вспоминал С. С. Наровчатов. Юные магаданцы жили интересной и полнокровной жизнью. Учились все, как отмечает Мирдза Эдуардовна, хорошо, все старались. Да и к каждому уроку нужно было готовиться, потому что учитель за один урок мог опросить всех в небольшом классе.

Добрые чувства сохранил Сергей Сергеевич к своим учителям, многие из которых не были профессионалами. Учитель литературы Юдин учил ребят выразительно читать художественную прозу, декламировать стихи. Поощрял он у воспитанников и стремление к творчеству.
Стихосложением занимались многие, но лучшим поэтом в школе считался Сергей Наровчатов.

Строгий учитель математики Эммануил Григорьевич Кейл руководил драматическим кружком, от него Сер­гей получил первые понятия о театральном мастерстве. Спектакли готовили серьёзно, гримировались, как на­стоящие артисты.

Учитель физкультуры привил ребятам любовь к спорту — лыжам, конькам. Он же обучал их танцам. На школьных вечерах все танцевали вальс, фокстрот и тан­го. Танцевали с учителями и друг с другом. Когда от­крылся парк культуры и отдыха, все вместе ходили на каток, где весело играла музыка.

В конце 1935 года объявили, что в городском клубе будет организована новогодняя ёлка. Это сообщение встретили с восторгом. Дело в том, что ёлки на Колыме не растут. Их научились делать из зелёных веток стла­ника. Ветки приколачивали к голому стволу какого-ни­будь деревца, и получалась пышная, пахнущая смолой самодельная ёлка. Игрушки в основном мастерили сами, правда, помогали и мамы. А сколько радости доставила всем подготовка к костюмированному балу. Сергей На­ровчатов и его одноклассник Леня Притулюк привели всех в восхищение, явившись на бал в париках и буклях. Мирдза нарядилась ковбоем, её брат Петя девочкой. Танцевали, пели. Никто не скучал.

Конечно, готовили заранее и самодеятельность. Мирдза играла в «Юбилее» Чехова. Валя Душина, кра­сивая девочка с большими голубыми глазами, оказалась талантливой пианисткой, отлично исполняла мазурки и вальсы Шопена. На ёлку она пришла в костюме шахмат­ной королевы. В концерте участвовали и младшие школьники. Одна малышка выступала в настоящей ба­летной пачке с диадемой на голове.

Соратник Берзина Кирилл Григорьевич Калнынь по натуре был страстным охотником и туристом, и, как только выдавался свободный выходной, он брал дочь Лилю, Мирдзу, Петю, Серёжу, Лёню и ещё кого-нибудь и отправлялся с ними в живописную бухту Гертнера или на близлежащие сопки. Бухта Гертнера, её ещё называ­ли Весёлой, напоминала Сергею Подмосковье, здесь да­же росли ромашки и цвели незабудки. Находили здесь и красную смородину. На сопках собирали кедровые орешки. Для школы они были сущим бедствием, потому что шелуха от них валялась и на полу, и в партах, и в портфелях, и в карманах. Увлекались рыбалкой, ловили корюшку, навагу, во время отлива можно было поймать и зазевавшегося краба. На Охотском побережье крабы гораздо крупнее черноморских.

Сергею полюбились походы в окрестности Магадана. Может, благодаря Кириллу Григорьевичу в нём просну­лась страсть к путешествиям, и всю жизнь его манил «ветер странствий».

Много лет хранил поэт старую газету «Советская Ко­лыма», хранил как бесценную вещь, как память о далёкой юности. 25 июня 1936 года в ней на четвёртой стра­нице была помещена заметка «Молодые охотники».

Успешно сдав экзамены в школе, девятиклассники Наровчатов, Кузнецов и Подойницын отправились в тайгу охотиться на медведя. Там, где сейчас вырос кра­сивый многоэтажный посёлок авиаторов Сокол, в то вре­мя шумел нетронутый лес. Ребята заночевали в лесу, а утром в долине заметили чёрную точку.

— Медведь!

Проверив ещё раз ружья, юные охотники стали про­бираться сквозь заросли стланика и густой ивняк. Четы­ре километра шли за медведем. Зверь не чуял опасности: ветер дул не в его сторону. А то бы не поздоровилось бесшабашным мальчишкам! Когда до медведя остава­лось шагов пятнадцать, они прицелились и спустили курки. Страшно зарычав, медведь свалился на бок. Смертельно раненный, он пытался встать. Раздалось ещё два выстрела, и зверь затих. А потом четырнадцатипудовую тушу погрузили на подводу и повезли по трассе в Магадан.

Как гордились подростки своей удачей и как завидовали им их сверстники! Но на склоне лет, умудрённый опытом, иными глазами взглянул Сергей Сергеевич на свои охотничьи подвиги и написал пронзительный рас­сказ «Стрельба по безоружным».

Став известным поэтом, Наровчатов часто выступал по радио и телевидению. У микрофона держался спокойно и естественно. «Боевое крещение», по его словам, получил в Магадане. Об этом он рассказал на страницах журнала «Телевидение и радиовещание»:

«В 30-х годах Магадан был ещё посёлком, но здесь уже была своя радиостудия. Она вела самостоятельные передачи (из-за большого расстояния передачи Всесоюз­ного радио в то время до нас не доходили).

К участию в радиопередачах привлекали и нас, школьников, учащихся старших классов. Для нас отво­дилось специальное время в эфире. Я был председателем ученического комитета школы. По радио вместе с това­рищами рассказывал о школьных делах, об интересных мероприятиях, о спорте. Готовили мы и литературные передачи. Они мне особенно нравились. Я тщательно готовился к ним, много репетировал. Помню, в литера­турной передаче о Ленине читал большие куски из поэ­мы Маяковского «Владимир Ильич Ленин». А в следую­щий раз мне предложили прочитать свои стихи. И хотя вообще у микрофона выступал не впервые и стихи мои уже публиковали в магаданской газете, очень заволно­вался, когда объявили: «А сейчас свои стихи прочтёт ученик восьмого класса Сергей Наровчатов». Я шагнул к микрофону, а в голове напутственные слова нашего опытного диктора: «Если ошибёшься — ничего страш­ного. В крайнем случае извинишься и читай дальше». Это меня успокоило, и я прочитал без запинки. Жаль, что забыл фамилию этого человека, который всегда под­бадривал меня и научил держаться у микрофона. После этого я стал часто выступать по радио с чтением своих стихов».

В семье Наровчатовых любили и ценили книгу. С трёх лет Сергей самостоятельно читал и к тринадцати годам «проглотил» всю русскую и зарубежную клас­сику. В Магадане существовала довольно богатая библиотека, которую формировали специалисты Мо­сквы и Ленинграда, и руководители Дальстроя посто­янно заботились о её пополнении. И юный Наровчатов вполне мог удовлетворять свою ненасытную жажду чтения.

В 1937 году отмечалось столетие со дня гибели А. С. Пушкина. Готовились к пушкинскому юбилею и магаданские школьники. Решили поставить «Евгения Онегина», «Русалку» и «Бориса Годунова». Режиссёра­ми выступали профессиональные актёры Елена Негина и Михаил Бибер. «Сейчас, вспоминая эту их работу с нами, школьниками,— пишет Мирдза Берзин,— прихо­жу в восторг от того, что такие серьёзные, сложные для школьников спектакли были поставлены с музыкаль­ным оформлением, хором и сольным пением. После того, как нас проэкзаменовали, выяснилось, что я буду Татьяной в «Евгении Онегине» и дочерью Мельника в «Русалке». Сергею Наровчатову поручили роль князя в «Русалке»…»

Расшатан морскими ветрами,
Покрыт сосулечным льдом,
Нас в классы
Слепыми утрами
Впускал бревенчатый дом.

Это написано о Нагаевской школе. Но весной того же тридцать седьмого школьники Магадана получили пре­красный подарок — новую школу-дворец. Её построили по образцовому проекту, присланному Наркомпросом при содействии Надежды Константиновны Крупской. Прибыли и новые учителя из Москвы. Первого апреля распахнулись двери новой школы. Она встретила ново­сёлов гостеприимно: светлыми большими окнами, широ­кими, блестящими от свежей краски коридорами, но­венькими партами и классными досками. Надежда Конс­тантиновна, работавшая заместителем наркома просве­щения, лично знавшая Берзина, распорядилась напра­вить в Магаданскую школу самое лучшее оборудование.

Газета «Советская Колыма» посвятила открытию нового здания школы, которое и сейчас является укра­шением города, целый номер. В газете сообщалось, что в царское время в Колымском крае было всего лишь две церковноприходские школы и две школы по изучению азбуки. В этом же номере газеты опубликовано и письмо ученика десятого класса Сергея Наровчатова. Он писал: «Четыре года носил я звание ученика первой колымской десятилетки… Наш выпуск первый. После испытаний перед нами откроется широкий горизонт советской действительности. Кем быть? Инженером, лётчиком, журналистом, астрономом? Много путей. Много дорог. Нужно выбрать ту, которая желанней…»

В первом выпуске было одиннадцать десятиклассни­ков, и почти никто из них не знал, какую выбрать про­фессию. Только двое, как писала газета, представляли свои горизонты. Паша Лаврентьев собирался быть физи­ком (и он стал профессором физики), а Серёжа Наров­чатов выбрал многообразное поле литературной деятель­ности. И «Советская Колыма» поместила фотографию: за одной партой будущий физик и будущий лирик.

20 июня состоялся выпускной вечер. Сергей Наров­чатов и Павел Лаврентьев получили аттестаты с отлич­ными отметками, похвальные грамоты и подарки. Аттестаты, грамоты, подарки — наручные часы — вручал директор Дальстроя Эдуард Петрович Берзин и каждому выпускнику крепко жал руку.

В Москву Сергей вёз три толстых тетради стихов. На пароходе он плыл вместе с Мирдзой Берзин. Этой высо­кой стройной девушке с толстыми длинными косами, красивыми умными глазами посвящал юный поэт своё вдохновение. Мирдза мечтала после десятилетки посту­пить в Тимирязевскую академию. В своей маленькой тепличке в Магадане она выращивала цветы, овощи, а в открытом грунте даже клубнику, вызывая восхищение подруг. Она чувствовала, что есть у неё и актерский та­лант, но сомневалась, одобрит ли такой её выбор отец. Для Сергея путь был ясен: он ехал поступать в Институт истории, философии и литературы — ИФЛИ.

Юностью ранней
Нас привечал
Ветер скитаний
Песнью начал.
В этих началах
Места не знали
Горесть усталых,
Горечь печали.

Ни Сергей, ни Мирдза не ведали, что на них надвига­ются грозные события, что их ждут труднейшие испы­тания…

В одном из писем к Наровчатову я как-то написал: «…Об этой юности ранней и очень светлой, об этом вре­мени под Вашим пером может родиться чудесная по­весть, вроде фраермановской «Дикой собаки Динго»…» И я всё допытывался, куда же делись тетради со стиха­ми, посвященными Мирдзе. В ответ Сергей Сергеевич прислал книжечку «Окно в молодость» с автографом. В ней очерк-воспоминание о встрече с Н. Н. Асеевым. Студенты-первокурсники Павел Коган, Евгений Агра­нович, Костя Лащенко и Сергей Наровчатов пришли к маститому поэту домой, чтобы почитать свои стихи. Николай Николаевич внимательно выслушал каждого, кого-то похвалил, кому-то сделал замечания, а о стихах Наровчатова ни слова, только позвал жену и восхищенно воскликнул:

— Оксана! Ты посмотри, какие у него глаза! Ка-кие глаза, умереть можно!

«С тех пор прошло много лет. Со спокойным сочув­ствием смотрю я на худощавого, широкоплечего парня, который, отделившись от друзей, размашисто шагает по ночной Москве. Он смаргивает слёзы, но не вытирает их, совсем ещё юнец. Но вот он остановился и с размаху уда­рил кулаком о фонарный столб.

В эту ночь он изорвёт в клочки три тетради, ис­писанные сверху донизу. Он попробует начать всё сыз­нова… Вот что наделала одна фраза Асеева!»

Пусть те стихи были несовершенны, и всё же жаль, что поэт их уничтожил, ведь это были стихи о первой любви. Какая потеря для биографов и литературо­ведов!

Наровчатов считал, что как человек и как поэт он сформировался на войне, которую он прошёл с самого начала до самого конца. О великой войне у него написано много стихов и поэма «Фронтовая радуга». Но начинал­ся он как поэт у нас в Магадане. Вот стихи из его цикла «Северная юность»:

Сияют звёзды Колымы,
Их свет неугасим…
От незапамятной зимы
Пройдёт двенадцать зим.
И за двенадцать тысяч вёрст,
Среди ночей гремящих,
Перед полком, поднявшись в рост,
Колымский встанет мальчик.
Он крикнет хриплое «ура».
Он с голосом не сладит.
Но все вселенские ветра
Его «ура» подхватят.
Затем, что в этот час ночной
В ста метрах от рейхстага
Заканчивала смертный бой
Бессмертная атака!

Магадан, начавшийся с культбазы в 1929 году,— сейчас крупный областной центр, и город продолжает троиться и развиваться. На склоне пологой сопки, куда магаданцы ещё недавно ходили кататься на лыжах, вырос новый микрорайон, и названия в нём новые — пло­щадь Космонавтов, улица Гагарина… Одна из улиц этого микрорайона названа именем поэта Наровчатова. Об увековечении в Магадане его памяти ходатайствовали правление Союза писателей СССР, общественные орга­низации области.

Мне нравится новоназванная улица. Она по-совре­менному широка и красива. Её украшают здания мага­данского филиала Хабаровского политехнического института, школы № 24, родильного дома, детской поликлиники, жилые дома со встроенными магазинами. Здесь же — большой кинотеатр. Она и сейчас хороша, но, как утверждают архитекторы, будет ещё краше.

Магаданцы гордятся тем, что детство и ранняя юность Сергея Сергеевича Наровчатова прошли в нашем северном городе. Его мы по праву можем назвать парнем из нашего города. Истоки творчества поэта здесь, они за­рождались в общении с суровой природой, удивитель­ными людьми, поучительной историей края. Не случай­но первыми его поэмами будут «Пролив Екатерины» и «Семён Дежнёв».

Колымская закалка поможет ему преодолеть военные трудности и дойти до победы. И, с благодарностью вспо­миная северный край, он не случайно называет себя «колымским мальчиком». Здесь «крутой дороги нача­ло». Поэтому закономерно, что одна из магаданских улиц носит его имя.