Лев Озеров
Вместо автобиографии
Цитируется по: Лев Озеров. Стихотворения. Издательство “Художественная литература”, Москва, 1978, 333 с.
с. 5 – 13
Это предисловие пишется в последнюю очередь, когда книга уже собрана и скомпонована. Говорю «скомпонована» по той причине, что написанные на протяжении всей жизни стихи надо было перечитать и отобрать, то есть предпочесть одни другим. Это, оказывается, неимоверно трудно. Трудно потому, что стихи возвращают к изначальному моему состоянию, когда замысел едва лишь виделся вдалеке.
Отбираю для книги стихи, а думаю о своей жизни, о том, как она воплотилась в слове. И кажется мне, что между замыслом и воплощением — пропасть. Но мою участь облегчает знание, что и мои предшественники, и мои учителя страдали от того же, что они ещё беспощадней думали о том же.
Угнетает невоплощённое, недовоплощённое. А что же всё-таки удалось? Пожалуй, строки, приходившие непрошенно, нежданно-негаданно. Не сочинил их, не придумал, а нашёл. Чувству своему, настроению доверяю больше, чем знанию.
Мне дорог стих, слетающий с пера, срывающийся с него, как стриж, а не насаживающийся на него, как червяк на крючок удочки.
Сложны, очень сложны отношения автора со своими произведениями. Порой автору кажется, что он всё-таки «кое-что написал». Подчас же ему сдаётся, что он так ничего и не сумел сделать. Сознание своего несовершенства представляется мне явлением более творческого характера, чем довольство сделанным и самим собою.
Биографию ничто не заменит. Что может заменить автобиографию? Лирика. В ней сказано и недосказано всё, что следовало бы знать о поэте и его современниках. Если же поэт не выразил себя в стихах, то ему не поможет самая искренняя и увлекательная автобиография.
В моём утверждении, что автобиографию может заменить лирика, слово «заменить» неточно. Искусство не заменяет, не может заменить жизни, но делает её более осмысленной и приближает к ней (впрочем, иной раз случается и по-другому — отдаляет).
Нет смысла с анкетной точностью и категоричностью воспроизводить здесь значимые и незначимые подробности моей жизни. Также нет надобности вместо перечня действительно имевших место дат и событий преподносить читателю некоего вымышленного или усреднённого «лирического героя» на потребу вымышленному и усредненному читателю.
Я родился в августе 1914 года в Киеве. Писать начал рано, ещё раньше — рисовать и музицировать. Теперь понимаю, что всё главное (впечатлительность, отзывчивость, беспокойство) произошло в начале, в детстве.
Память подсказывает такое. Мне шесть лет, не более. Сижу на полу на тёплой циновке солнечного света, бьющего сквозь окно. Взрослые при мне говорят о своих делах, о мире. Говорят суетно, громко, энергично. Заметив меня, один из них восклицает. «Не надо при нём!» А другой возражает ему: «Он ещё ничего не понимает…»
Это была грубая ошибка взрослых. Кажется, я всё понимал. Может быть, даже целостней и полней, чем позже, во взрослой жизни. Художник в человеке пробуждается рано, очень рано. Он может проявиться поздно (или вовсе не проявиться), но пробуждается и складывается рано. Детство берёт, зрелость отдает.
Мать моя, Софья Григорьевна, наизусть читала стихи и пела их: пушкинские сказки, «Руслана и Людмилу», Лермонтова, Некрасова. Из её уст я услышал и полюбил поэтическое слово, — оно сказывалось и пелось одновременно. В раннем детстве я услышал слепого кобзаря, певшего про Байду. До сих пор слышится мне звон его кобзы.
Отец мой, Адольф Григорьевич, водил меня на концерты (помню скрипачей — Эрденко. Сигетти, Полякина). Мне очень хотелось стать музыкантом. И я начал учиться игре на скрипке — сперва у Я. Б. Гордона, потом у С. К. Каспина. Любил импровизировать и сочинять музыкальные пьесы, не записывая их. Мечтал: научусь и напишу квартет и симфонию.
Мои рисунки детских лет выставлялись, и друзья моих родителей настаивали, чтобы меня отдала в изостудию или художественное училище. Я продолжал рисовать, посещал выставки и музеи Киева, затем Москвы и Ленинграда. Инфанта Веласкеса и актриса Самари Ренуара стали моими добрыми знакомыми. Они заставляли меня вглядываться в лица моих современников, ещё не запечатленные на полотнах. Как передать их, как изобразить?
Леонардо да Винчи, Моцарт, Пушкин стали для меня идеалами людей и творцов. Я любил всё, в чём проявлялись величие души и отвага доброты.
Рос я в семье неистовых тружеников, часто бедствовавших. Мне пришлось начать работать в 16 лет (Киевский «Арсенал»). Праздников на долю моей семьи выпало досадно мало. Семья была велика. Война разбросала могилы.
Первые стихи в детстве сочинил не зная, что это такое — писать стихи. Весенний киевский полдень, дождь, вбегаю с улицы в дом и сразу — к столу. Восторг перед весенним дождём диктовал мне строки. Гроза и поэзия породнились.
Сперва я устанавливал внешние соответствия в мире, любовался ими и тщился передать их в соответствующих звуках. Потом всё ушло вглубь. Суть привлекала своей беспредельностью.
Свои знания отечественной поэзии всегда считал недостаточными. Батюшков, Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Тютчев, Некрасов, Фет — мои учителя по XIX веху. Анненский, Блок, Ахматова, Пастернак, Асеев, Сельвинский, Светлов, Ушаков — мои наставники по XX веку. Стараюсь оплатить счета, выданные мне в юности, — пишу об этих поэтах. Без привязанностей, проходящих через всю жизнь, нет самой жизни.
Мной выпущены книги стихов: «Приднепровье» (1940), «Ливень» (1947), «Признание в любви» (1957). «Светотень» (1961), «Дороги новый поворот» (1965), «Неземное тяготение» (1969), «Осетинская тетрадь» (1972), «Вечерняя почта» (1974), «Далёкая слышимость» (1975). К этому надо добавить две книги избранных стихов, изданные в 1966 и 1974 годах, а также книги в переводах на другие языки.
Много я в жизни переводил и рассматриваю свои переводы как естественное продолжение оригинального творчества. Собственно, мои стихи и переводы — сообщающиеся сосуды, как и мои статьи о поэзии, собранные в нескольких книгах («Работа поэта», «Мастерство и волшебство», «Стих и стиль» и др.); равно как и мои ещё не обнародованные попытки в других жанрах.
Стою на том, что поэт должен вернуть человеку недоданное ему жизнью: воодушевление, радость, чувство новизны. Поэт возвращает человеку ощущение полноты бытия. К постижению смысла его пробивается поэт на протяжении всей жизни.
Как писать? Отвечаю на этот вопрос одновременно с ответом на вопрос: как жить?
Живу стихом, через стих познаю мир и себя. Как санитарные и пожарные машины, стихи идут на красный свет. Идут впереди статей, переводов, работы педагога. Они пишутся только по зову сердца, которое, кстати сказать, и руководит поступками поэта. Мне хотелось быть не столько ярким, сколько полезным. Быть полезным отечеству. Внести свою лепту в изменение такого ещё несовершенного мира. Без этой — пусть наивной — веры в то, что слово может сдвигать горы, писать нельзя. Без веры тяжело и жить и работать.
Для меня поэзия — не вид, не жанр литературы, а голос сильной влюблённости. Человек не может долго жить ненавистью, — она озлобит его и испепелит. А любовью можно жить долго, всю жизнь.
Итак, поэзия — влюблённость. Но поэзия — и ответственность. За человека. Перед временем. Перед будущим, хотя и неведомым, но предвкушаемым.
Если страдает поэт — естественно, привычно. Если страдает его друг современник — недопустимо. Не хочу делать тяжёлым и без того трудный день человека. Так что же — веселить, потешать? Нет. Поэт спешит известить человека, а в его лице все человечество о завтрашней радости и предупредить его о завтрашней опасности. Предчувствие — неотъемлемое свойство художника. Как подтекст рождается из текста, так предчувствие рождается из сильно обострившегося чувства.
Образуясь из впечатлений бытия, поэзия сама в свою очередь становится бытием. Писать стихи, «делать стихи», выстраивать слова мне представляется занятием, которому при усердии можно научиться. Но создавать поэзию — это ваять вторую вселенную, встающую рядом с первой. Имею в виду классику. Это вершины. Работаю, глядя на них, — некоторая гарантия от самоуспокоенности и довольства достигнутым.
Мне кажется, что вижу и чувствую своего читателя. Когда вслух прочитываю написанное мной или размышляю над тем, что сделал за день, за год, за жизнь, я как бы ощущаю читательское одобрение или порицание. Читатель мне представляется интересным и взыскательным собеседником. Мы разговариваем с ним, сидя по обе стороны стола. В руки этого читателя-собеседника я и отдаю свою книгу.