Певец голубой Руси. Сергей Есенин (Начало)

Валерий Дементьев

ПЕВЕЦ ГОЛУБОЙ РУСИ

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Цитируется по: Дементьев В.В. Грани стиха. О патриотич. лирике сов. поэтов. М.: Просвещение, 1988. – 175 с.

Писать о Сергее Есенине с холодным спокойствием в наши дни столь же трудно, как и десятки лет назад. Ещё не остыла багряная и тревожная лава, бросившая отблески на его поэтическое слово, ещё велики различия во мнениях и взглядах на его ёмкую, противоречивую и вместе с тем удивительно притягательную личность. Правда, для молодых читателей, знакомых с лирикой Есенина едва ли не с детства, многое теперь воспринимается совсем в ином свете, чем, предположим, при жизни Есенина. Но сам факт возникновения и молниеносно быстрого развития его таланта, как и при жизни, вызывает и жгучий читательский интерес, и дискуссии среди знатоков стиха. Различные же точки зрения на личность Есенина можно было бы обобщить в следующих словах: «крестьянский поэт-самородок»— это с одной стороны, «великий поэт нашей эпохи» — с другой. С одной стороны, ещё до революции, после выхода в свет «Радуницы», о Есенине было сказано, что он сочиняет свои «земляные» (ныне сказали бы «почвенные») стихи при полном «отсутствии прямой, непосредственной связи с литературой». С другой стороны, слушатели сразу же почувствовали, что перед ними «радостная надежда, настоящий русский поэт». А истина заключается в том, что Есенин как личность и как поэт обладал абсолютным эстетическим вкусом. Ведь есть же люди, которые обладают абсолютным музыкальным слухом. Эту особенность певца «голубой Руси», это его «моцартовское начало» нельзя забывать ни на одну минуту, коль скоро речь идёт о биографии поэта, о его жизни. В формировании эстетических отношений Есенина к действительности первостепенную роль сыграла та «предыстория» искусства, которая может называться народным песенным и изобразительным творчеством. Многовековой опыт русского крестьянина, его понимание красоты, его мифологические и космогонические воззрения, его творческий гений — всё это было доступно и понятно Есенину с отроческих лет. Красота, овеществлённая в узоре, орнаменте, резьбе по дереву, в интерьере деревенской избы, равно как и в обрядовых, бытовых, полюбовных песнях, в «духовных» стихах, немалыми знатоками которых были дед поэта, его бабушка Татьяна Фёдоровна, — вот именно эта красота была в первую очередь воспринята и оценена Есениным как нечто небывалое.

И воистину пророческими оказались его слова в юношеском стихотворении «Поэт» (1912):

Он всё сделает свободно,
Что другие не могли,
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли! (1)

Вот почему справедливо следующее, как бы попутно сделанное замечание Ю. Прокушева, известного исследователя творчества Есенина, о том, что всё доброе, положительное, что способствовало пробуждению у Есенина фантазии, интереса к народным песням, легендам, сказкам, любви к природе, во многом было разбужено в его душе не без доброго влияния деда и бабки (2). Хотя нередко жизнь в родительском доме рассматривалась критикой только «в плане чуждых религиозных влияний», каковых, кстати сказать, отнюдь не отрицает и Ю. Прокушев.

Так, Ю. Прокушев раскрывает новые страницы, связанные с учёбой Есенина в Спас-Клепиковской школе, останавливается на спорах, возникавших среди учеников по поводу нравственно-религиозного учения Льва Толстого, приводит выдержки из писем Есенина к товарищу тех лет Григорию Панфилову, выдержки запечатлевшие мучительные раздумья юноши над вечными «проклятыми» вопросами бытия. Интенсивность, с которой шло эстетическое и духовное формирование юного поэта, вновь и вновь подтверждает мысль о том, что в рязанской глуши зрела «радостная надежда» всей русской поэзии. Об этом свидетельствует учитель Е. М. Хитров, увидевший в первых опытах Есенина «ясно выраженный талант». Об этом же говорит и такое гениальное стихотворение, как «Выткался на озере алый свет зари», написанное именно в Спас-Клепиках. Насколько была велика радость самого юноши-поэта перед этим, казалось бы, неожиданно открывшимся «даром», говорит современник поэта Н. Сардановский: Есенин «всё время был под впечатлением этого стихотворения и читал его мне вслух бесконечное число раз» (3). Удивительно живая, по-человечески понятная черта в облике Есенина тех лет!

Что же касается мнимого отсутствия его связей с литературой, живописью, с искусством того времени, то и здесь можно привести неопровержимые данные. Так, современники отмечают живейший интерес Есенина к выставкам в Третьяковке, к новым постановкам МХАТа, к лекциям видных московских профессоров – эти лекции Есенин слушал в народном университете
имени Л. Л. Шанявского, который он посещал два года.

По воспоминаниям многих близких людей, он хорошо знал труды крупнейших историков, этнографов, лингвистов, занимавшихся проблемами фольклора, — Даля, Стасова, Афанасьева, Буслаева, Гильфердинга, Равинского, был великолепным знатоком «Слова о полку Игореве», былин, народных песен — от старинных плачей и причитаний до частушек. «В детстве я рос в атмосфере народной поэзии», — говорил он И. Н. Розанову (4). Кроме того, Есенин хорошо был знаком с книжными миниатюрами, заставками, «буквицами», которыми украшались рукописные книги. Однако не только «история» искусства привлекала его всегда, но и «доистория», не только книжные источники, но, как уже говорилось, и крестьянский изобразительный фольклор, бытовое, прикладное народное творчество, которое формировало в нём глубоко национального художника.

Осмысление народного опыта в области орнаментики и узора приводило поэта к убеждению, что все эти рязанские коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьках крылец, деревья на праздничных полотенцах не просто узорочье — это «великая значная эпопея».

В сложном геометризованном узоре Есенин различает поэтические представления наших предков о мире. «…Весь абрис хозяйственно-бытовой жизни, — писал поэт, — свидетельствует нам о том, что он был, остался и живёт тем самым прекрасным полотенцем, изображающим через шёлк и канву то символическое древо, которое означает «семью»…» (5,30).

Есенин упрекал исследователей в том, что они «не заглянули в сердце нашего народного творчества». Но в 1921 году профессор В. А. Городцов, археолог с мировым именем, различил в произведениях крестьянского искусства, и в частности в вышитых полотенцах, пережитки глубочайшей старины. Городцова поразила ясная и свежая память народных вышивальщиц, сохранявших из поколения в поколение мифы и предания древнего славянства. Древо, увиденное Сергеем Есениным на рязанских полотенцах, и было одним из отзвуков славянского мифа о богине плодородия Берегине, всегда выступавшей в пышном окружении цветов, зверей и птиц, торжественно скачущих всадников, которые спустя столетия стали называться вышивальщицами «петухами», «кумушками», «солдатами», «конниками» и т. д.

Пример этот лишний раз подтверждает, что народность поэта питалась неизмеримо более мощными источниками, была более осознанной и продуманной, чем это видится и теперь иному критическому взгляду.

Перечитывая томики собрания сочинений С. А. Есенина, можно заметить, что поэт гораздо чаще опирался на мифологические представления крестьян, заставлял сверкать всеми красками тот народный орнамент и то «древо жизни», о которых он говорил в «Ключах Марии» и во многих статьях и письмах.

Его поэтическая юность совпала с первой мировой войной— он не мог медлить, он должен был стать и стал летописцем деревни, разоряемой поборами, нищавшей, содрогавшейся то от проклятий, то от угарного веселья рекрутов, то от женского плача:

Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину. (1; 146)

Образ родины, которая, как чёрная монашка, читала псалмы по сынам родился непроизвольно, — этот образ неотрывно стоял перед мысленным взором поэта. Тем горше, тем страшнее было видеть страдания сельщины, что Есенин понимал бессмысленность всех этих кровавых потерь. В 1916 году в разговоре с Вс. Рождественским он сказал напоенные нестерпимой горечью слова: «Я так думаю, что ему (народу. — 5. Д.) никто и спасибо за эту войну не скажет». Как он был прав, этот рязанский юноша!

Миллионы пахарей легли костьми на той войне от предместий Риги до Галиции: «…вот где, Русь, твои добрые молодцы, вся опора в годину невзгод». Было от чего впасть в беспросветное, глухое отчаяние. И всё-таки Сергей Есенин в это отчаяние не впал. В нём оформлялось и вызревало философское миропонимание круговорота мировых явлений, а следовательно, и ощущение извечности Руси, бессмертия своего народа.

Я знаю, — ты умереть готова,
Но смерть твоя будет жива, —

писал он, обращаясь к родине, в 1915 году (1; 168)

Главным в ранней лирике Есенина оказываются мотивы поклонения матери-природе, утверждения и художественно-поэтического выражения «узловой завязи» природы и человека: «Я хотел бы затеряться в зеленях твоих стозвонных…», «О, если б прорасти глазами, как эти листья, в глубину». Родная мать-природа, овеянная мифологической дымкой, стала для поэта таким источником сокровенной радости, — только она давала ему ощущение внутреннего примирения и с самим собой, и со всем внешним миром:

Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдёт просёлочной дорогой,
Молясь на копны и стога. (1; 121)

Или:

Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья. (1; 132)

В его лирике можно встретить восторженное поклонение природе: «поклоняюсь придорожью, припадаю на траву», «молюсь дымящейся земле о невозвратных и далёких…», «мир вам, рощи, луг и липы, литий медовый ладан!» Окружающий мир для Есенина был полон мифических существ, впрочем имеющих вполне земной, крестьянский облик:

На синих окнах накапан лик:
Бредёт по туче седой старик,
Он смуглой горстью меж тихих древ
Бросает звёзды — озимый сев.

Космогонические образы его поражают мощью и силой:

Широки леса и воды,
Крепок взмах воздушных крыл,
Но века твои и годы
Затуманил бег светил. (1; 247)

Природа для поэта — купель нравственного очищения от всяческой скверны и душевной накипи, которая льёт отраду и просветление в его сердце.

«Древо—жизнь»— так определил Есенин своё мирочувствование и мироощущение. Он и в человеке видел семя этого монументального «надмирного древа». И талант его был проявлением жизнедеятельной силы, способной «процвесть и умереть». И поэтому в его стихах не ощущается беспомощность человеческого «я» перед таинственными силами природы. Есенину, кровно связанному с народными, преимущественно земледельческими, верованиями и представлениями, хранившими отзвуки глубокой старины, был чужд ужас перед неизбежной смертью. Нет, смерть не представлялась ему той роковой чертой, к которой идёт человек, обессиленный страхом, душевно смятённый, униженный созданием своей тленности и ничтожности. Смерть была для Есенина лишь одним из проявлений мирового кругооборота явлений, а жизнь человека была равна смене времён года — цветенью, увяданью, плодоношенью, для нового цветенья и нового увяданья. Так возникал в лирике поэта мотив скоротечности существования человека, мотив странничества. От самых первых стихов о страннике Миколе, «жильце страны нездешней» (1913), перед которым раскрываются таинства природы, до классически совершенного стихотворения «Отговорила роща золотая» (1924) в есенинской поэзии проходит эта светлая, окрашенная грустью тема:

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом,

«Древо —жизнь» в этом стихотворении обрело лирическую аранжировку. Природа вечна, говорит поэт:

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком. (2; 173—174)

Есенин знал календарные изречения русского крестьянства, видел в этих изречениях не только поэтическую и языковую экспрессию, восходившую к языковой стихии Древней Руси, но и строгую согласованность с местом и временем года, соответствие климатическим особенностям своей родины. «Все эти «Марьи зажги снега», «заиграй овражки», «Авдотьи подмочи порог» и «Федули сестрёнки», — говорил он, — построены по самому наилучшему приёму чувствования своей страны» (5, 61).

Именно такому наилучшему чувствованию своей страны, России, и учился Есенин у народа, учился вдохновенно, истово, жадно.

______________________________________
(1) Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. — М, 1961.— Т. 1. —С. 82. Последующие ссылки на это издание даются в тексте (первая цифра — том, второй страница).
(2) См.: Прокушев Ю. Сергей Есенин. — М., 1971. —С. 65.
(3) Прокушев Ю. Сергей Есенин. — М., 1971. — С. 24.
(4) Воспоминания о Сергее Есенине. — М., 1975. — С. 298.