Алексей Марков
НЕОБХОДИМОЕ СЛОВО О ПОЭТЕ
Цитируется по: День поэзии. 1987. Москва: Сборник. -М.: «Советский писатель», 1987, 224 стр.
У двух или даже трёх поколений на слуху кобзевское:
Вышли мы все из народа.
Как нам вернуться в него?
Да сознайтесь положа руку на сердце: эти строки стоят много, а если говорить о прозе, то надо бы перечитать столько же страниц, сколько уст повторяют эти как хлеб насущные строфы. А ведь он написаны за четверть века до XXVII съезда партии.
Отбросьте лень, которая ведёт к дряблости души, и перелистайте всё, что написано поэтом Игорем Кобзевым. И вы найдёте для себя десятки и сотни запоминающихся формулировок мыслей и чувств. Они как геометрические формулы, живут на слуху, а знать законы жизни не менее важно, чем освоить высшую математику для постижения космоса!
Прижизненные критики Игоря Кобзева цеплялись порой за слабости поэта, такие, как «И мне наплевать на грубость в автобусах и в кино. Люди друг друга любят, я верю в это давно»; или некоторые его зарубежные стихи, носящие несколько галопный характер. С такими стихами выступал не он один. Да, это облегчённо, бодрячески, жизнь сложнее. Но брось первым камень тот поэт, у которого не найдёшь подобных огрехов! У любого из нас есть спады, но не у всех — взлёты! Только мёртвая волна бывает одного уровня, живая меняет его. Однако надо мерить возможности каждого не по нижней отметке на планке, а по верхней.
Стучал сапожник молоточком,
И ножик о брусок точил,
И сыпал изо рта гвоздочки,
Как будто семечки лущил.
Да ведь это такая лепка деталей, которая была доступна лишь лучшим поэтам! Но, боже мой, мы так прочно пришлёпываем ярлыки, что они не отлипают и после смерти, висят на крыльце, хотя хозяина давно нет дома.
Или такое:
Как я люблю в театре те мгновенья,
Когда партер ещё не отшумел
И занавес, колеблемый волненьем,
Ещё крылатой птицей не взлетел…
Кажется, и рифмы не такие броские, как перламутровые пуговицы, а как точно выписана атмосфера театрального зала. Поэтому пора признать: дело не в рифме, а то самые слабые поэты, чтобы завоевать себе «пятёрку», сидят и мудрят, как бы перещеголять в ассонансе; в результате добиваются лишь диссонанса в литературе…
Некоторые оппоненты поэта склонны были обвинить его, так сказать, в «пониженности кровяного давления» — нет, мол, напора в стихах. Сам Кобзев яростно опровергал это мнение, хотя мало кто присматривался к этому опровержению. Давайте глянем пристальнее хотя бы после смерти!
«В небе дым поблёклый, снег на тротуаре. На трамвайных стёклах ледяной гербарий… Люди у оконцев сгорбились, озябли, а скупое солнце брызгает по капле».
Или — тоже о природе:
«Глаза окон поголубели. Синички дудочки звучат. Чуть слышно первые капели по белым клавишам стучат».
Кстати, нигде так не определяется темперамент поэта, как в стихах о природе. Если его нет — то поэзия, как правило, описательная, вялая, в лучшем случае — изобретательная.
У Игоря Кобзева можно найти множество стихов, которые читатель берёт себе как флаг заступничества. На нашей памяти низвергнуты сказки — дворцы и храмы — и ничем не восполнены. Разрушать — оно легче, чем строить! И вот появляются стихи у Кобзева о том, как лектором, приехавшим на село, была развеяна легенда о русалке. Разнести-то он разнёс, а что принёс взамен?
«Он гремел. Срывал аплодисменты. Выдумку цитатами разнёс. Осмеял нескладную легенду, а другой легенды… не привёз…»
Зримость поэтического образа, который (мы-то знаем!) нелегко даётся… Сколько нужно пролить пота, причем чтобы его не почувствовал читатель, чтобы дать точную, сжатую и к тому же поэтичную характеристику. Возможно, тут у Кобзева преимущество, что есть у него ещё верный помощник: Кобзев-художник. Хорошо известны его прекрасные живописные работы о русской старине, подмосковной природе, словом, о том, что нас окружает и так или иначе волнует.
Куда зримее? «Целуясь, шататься по парку, смешать небылицы и быль. Прислушиваться, как пахнет прибитая дождиком пыль»…
А вот: «Запомнить намокшее платье, и тёплого дождика плеск, и рядом на скользком асфальте двух латаных туфелек блеск».
Психологический рисунок тоже носит какую-то запоминаемую скульптурную выпуклость: «Среди танцующих медлительно скользя, ты так пленительна бываешь временами, что все мои хорошие друзья становятся мне тайными врагами…»
Мне трудно сдержаться, чтобы не продолжать цитирование, да, пожалуй, и не надо сдерживаться, уж больно мало мы сказали хорошего о поэте. Хотя бы вдогонку восполним этот пробел…
…Весь день весенний как новинка:
Растут сосульки, как рога.
Капель, как швейная машинка.
Строчит крахмальные снега.
А это:
Опять вдали бегут пригорки.
Опять в вагоне пыль и пар,
И дым саратовской махорки,
Занозистой, как скипидар…
Это роскошно! Я представляю, какого труда стоило отделать!
Иногда читатели-дилетанты или зрители такого же порядка говорят: я, мол, не понимаю поэзии, я не разбираюсь в искусстве. А ведь это очень просто делается: если тебе хочется работы из какой-то картинной галереи не только разово посмотреть, а приобрести хотя бы бледные копии — значит, это хорошо, значит, в картине отражена твоя судьба. Разумеется, тут могут быть нюансы, есть люди невоспитанного вкуса, которым рыночные лебеди ближе, чем Рембрандт, но мы-то ведём разговор об образованной душе… Ну кто не испытывал, скажем, вот это чувство, проезжая в поезде:
Чуть скорый поезд на минуту,
Пыхтя, затормозит в пути,
Бывает, тянет почему-то
На тихой станции сойти…
Очень объёмно, я бы сказал, полифонично.
Среди ковров и лент
Один товар мне дорог:
Старинный шёлк легенд
Да жемчуг поговорок…
Да, Кобзев, особенно в последний период его жизни, отличался тем, что проникал в суть народную, сердце народное, боль его и радости и даже как-то нарочито противопоставлял себя «торшерной» поэзии, не имеющей ничего общего с национальными интересами…
…Вы вновь в Москве, Давид Бурлюк,
Перебурливший средь скитаний,
Худой, усталый как верблюд,
С большим горбом воспоминаний…
Здесь Игорь Кобзев как бы говорит поэтам-штукарям, мол, «вот как я ловко сказал», а если уж говорить ловко — то говорить по существу. «Бурлюк перебурливший», «верблюд с горбом воспоминаний» — формализм, кажется, но переходящий в истую реальность образа.
Когда касается женщины, любви, Кобзев особенно осторожен и по-мальчишески застенчив:
Принесла мне солнце и весну,
Поклялась быть ласковой и верной…
Как её, такую, обману?
А ведь обману её, наверно…
Если бы я брал поэмы Игоря Кобзева, такие, как «Лесная сказка», «Машинисты», «Дума о России», «Перун», я, наверное, перевернул бы представление о нём даже непримиримых его недоброхотов, но пусть это сделает за меня кто-то другой, просто пока не позволяют рамки моей статьи. Я гашу свой соблазн цитировать и цитировать. И всё-таки напоследок ещё четыре строчки, кажется подытоживающие весь путь поэта:
И грустно мне, что только в день потери,
Когда ударил твой последний час,
Смогли все окончательно поверить,
Что весь твой труд — не для тебя, для нас.
Но пора передать слово самому Игорю Кобзеву, стихи которого мы печатаем в этом ежегоднике.