Николай Тихонов
В ДАЛЁКИЕ ДВАДЦАТЫЕ — ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ…
Цитируется по: День поэзии 1972. М., “Советский писатель”, 1972, 288 стр.
Трудно сейчас обращаться к далёким временам, хотя эти времена были незабываемы. Но многое ушло из памяти, сменилось новыми встречами, событиями, новыми картинами литературной жизни, многое уже рассказано в книгах воспоминаний.
Я могу только отрывочно говорить о том, как начинались дружеские отношения между поэтами братских литератур. Многих, вернее, большинства из них уже нет среди нас, а иные, до сих пор активно работающие, достигли преклонных лет. Ведь всё происходило, как-никак, полвека назад, а это огромный и беспощадный счёт времени…
Одним из первых я помню пришедшего ко мне на квартиру в Ленинграде, на Зверинскую, народного поэта Белоруссии — Янку Купалу. Широкоплечий, жизнерадостный, он принёс с собой свежесть белорусских лесов, песенный говор. Мне было удивительно и приятно говорить с ним сразу обо всём. Надо сказать, мир двадцатых годов, был шумный, разноголосый, литературно пёстрый, вызывавший на спор, на дерзание, на острую полемику.
Это было время дискуссий и литературных споров о направлении и судьбе отечественной поэзии, о месте поэта в рабочем строю.
Поэтому разговоры поэтов неуклонно переходили к осознанию всего совершающегося вокруг, а вы не забудьте, что это были годы нэпа, о которых современная молодёжь не имеет представления,— годы сложные, пёстрые, драматические… Но жажда как можно больше узнать, как можно больше видеться с поэтами разных других народов была такой сильной, что наша встреча с Янкой Купалой, а потом с Якубом Коласом невольно включала в себя и судьбу белорусской поэзии и судьбу белорусского народа, а звучавшие на белорусском языке песни и стихи заставляли глубже понимать и народное слово и поэтические возможности, расширявшие мой горизонт.
В Ленинграде, в Институте народов Севера учились представители многих северных народов. Поэты ледяных просторов были моими друзьями, и я слушал их странные для слуха стихи, как будто входил в края неожиданных возможностей. Удивительно, например, было узнать, что у иных народов нет понятия «дерево», так как они никогда не видели деревьев и говорили про деревья на крайнем для них юге, обозначая их выражением: «те, что стоят».
А потом в оказался впервые на Кавказе, сначала на Северном, а потом в Грузии и в Армении. Тут произошла моя первая встреча с грузинскими поэтами; Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Валерианом Гаприндашвили. Они знали мои книги «Орда» и «Брага», я же имел о Грузии малое представление. Грузия только что вступила на социалистический путь. Мы очень скоро сдружились, а позже завязали большие дружеские отношения, которые перешли и к новым поколениям поэтов. Но уже тогда в пёстром вихре всевозможных литературных впечатлений я познакомился и с футуристом – последователем Маяковского – Симоном Чиковани, и с комсомольским певцом — Карло Каладзе. Позже я сдружился на всю жизнь со старым поэтом Сандро Шаншиашвили, Галактионом Табидзе, и наконец мне явился солнечный бог поэзии гор — незабвенный Георгий Леонидзе.
Должен сказать, что всё начиналось с дружеских встреч, на которых , раскрывались сердца и читались стихи, читались до утра в каком-то самозабвении, поэты жаждали проникнуть в творчество друга, обрадовать его собственными открытьями, удивиться его пониманию и изображению мира. Очень много говорили о поэзии и в Тбилиси, и в Москве, и в Ленинграде. Тогда же начались попытки первых переводов. Хотелось донести до широкого читателя стихи неведомых ему поэтов. Так началась дружба поэтов и совместная работа.
Без тесной дружбы и товарищеского общения невозможно было бы узнать друг друга, и, кроме того, подробное знакомство со страной, с жизнью народа, с его историей очень помогало в литературной и общественной жизни.
Это были не официальные встречи с положенными речами и тостами, а живые, зажигательные беседы, в которых история напоминала о дружбе великих классиков, о местах, освящённых их пребыванием, а современность буйно торжествовала над прошлым, являя картины изменяющейся народной жизни. Чего стоила одна Земо-Авчальская плотина, где работали «мцыри» — послушники, убежавшие из монастырей и сбросившие монашескую одежду. Старое смешалось с новым, и поэзия как бы обрела вдохновляющую силу, потому что владела всей жизнью поэта.
Поэтому так оживляюще прозвучал вечер переводов и оригинальных грузинских стихов, значительно позже, во время Первого съезда писателей, привлекший внимание всех поэтов — участников съезда.
В первое же своё пребывание в Армении, в том же 1924 году, я, конечно, с жадностью вдыхал воздух благословенной Араратской долины, странствовал по древним местам, где, казалось, воскресают мифы и каменные гимны древности, там же я познакомился с таким мастером солнечных чудес, как Мартирос Сарьян, и с таким яростным и вдохновенным сыном новой Армении, как поэт и прозаик Егише Чаренц, истинный сын Армении и Революции.
Позже возник могучий Аветик Исаакян и другие славные поэты и писатели, с которыми знакомство перешло в дружбу, и к сокровищам Матенадарана прибавились сокровища советской поэзии и прозы. И тут было слияние жизненных процессов и литературной бурной жизни, и, несмотря на причуды, которыми изобиловала политика РАППа в Москве, распространявшаяся на всю страну, встречи поэтов способствовали дружбе народов и взаимному пониманию больше, чем официальные манифесты РАППа и особые требования, предъявляемые поэзии.
В Ленинград приехали большой группой поэты и писатели Украины. Тогда впервые я увидел в шумных дискуссионных беседах, в дружеском общении и Павло Тычину, и Максима Рыльского, Миколу Бажана и Владимира Сосюру, Позже, когда начались декады республиканских литературы и искусства, наступил настоящий праздник дружбы, постоянного обмена опытом и дружеского общения, но тогда, опять-таки, все обращалось на горячее обсуждение положения, Существовавшего в литературе, и к развитию индивидуальных симпатий и привязанностей.
Завязывались тонкие и крепкие нити долголетней поэтической дружбы.
Средней Азией я занимался с 1926 года, правда, знакомства личного с поэтами Узбекистана и другими у меня не было. Но в 1930 году наша писательская бригада досконально изучила Туркмению, и тогда я начал дружбу, которая и до сего времени не ослабла, с Берды Кербабаевым и другими туркменскими поэтами. Тогда же мне стали известны такие выдающиеся поэты Узбекистана, как Айбек и Гафур Гулям. Эти поэты восходили тогда на горизонте поэзии, как первостепенные светила. И рядом с ними начинал блистать Мирзо Турсунзаде, прекрасная звезда Таджикистана.
Из Азербайджана были слышны голоса великолепного Самеда Вургуна и романтического Сулеймана Рустама. Со всех сторон поднимались поэтические знамёна, и, конечно, поэтов было численно меньше, чем сейчас, но они были большими представителями национальной поэзии.
Когда исчез РАПП и все другие творческие группы и организации, существовавшие до Первого съезда писателей, началась подготовка к Первому съезду единого Союза писателей. Тогда выяснилось, что, в сущности, многие писатели разных народов не знакомы друг с другом. И чтобы подготовка была серьёзной и устранила существующее разъединение творческих сил, Максим Горький предложил направить в республики писательские бригады, и эти бригады очень помогли в деле дружбы народов, потому что, вместе с поэтами и писателями республик, они изучали положение писателей и литературный процесс на месте. Это, несомненно, помогло съезду.
Я участвовал в туркменской бригаде, в грузинской и в дагестанской. В Дагестане мы нашли в глухом ауле славного Сулеймана Стальского, лезгинского народного поэта, имели беседы с мудрым Гамзатом Цадасой, отцом Расула Гамзатова.
На съезде писателей уже по-иному звучали многие речи.Предыдущие обсуждения поэзии на местах, постоянные встречи поэтов подытоживали целый период, и многое звучало, как требование времени, фактически проверенное. Это был результат дружбы, дискуссий, критики, поисков.
Со свойственной ему горячностью Егише Чаренц возгласил: «Самое знаменательное явление, раскрывшееся перед нами, на настоящем съезде, это, на мой взгляд, доклады о национальных литературах, открывших перед нами многообразный, доселе неведомый для нас мир». Но он же говорил и о преодолении замкнутости. «Я тоже, как армянский писатель, принадлежу к «малой» народности и знаю, что, если я свою творческую деятельность психологически ограничу рамками национальной замкнутости, сколь будет жалок её диапазон и сфера её влияния. Я счастлив и чувствую себя частью наипередового потока человечества, благодаря тому, что Октябрьская революция изъяла из духовного поля моего зрения эту жалкую химеру национальных самоограниченностей».
Трудно сегодня оглядываться на годы, ушедшие в туман легенд и преданий. Но помнится основное: личная дружба поэтов разных национальных литератур очень способствовала развитию советской поэзии. В этом отношении советские поэты повторяли традицию классиков, всем известную. Что это так — мы убеждаемся и сегодня, видя, как друг-поэт переводит стихи друга-поэта, к общему нашему удовольствию.
И если я говорил на Первом съезде писателей о том, что нам нужно в первую голову убрать эту стенку молчания между поэтами разных национальностей Союза, то наш Пятый писательский съезд показал, какое значение у нас сегодня приобрело дело постоянного поэтического перевода со всех языков наших национальных литератур.
Если вернуться к тем далёким временам — двадцатым и тридцатым годам, то, чтобы вспомнить встречи и подробности бесед и отдельные разговоры, потребуется объёмистая книга, которую сразу и невозможно написать. На это потребно время, да и какое время…
Поэтому я ограничиваюсь краткими заметками. Что играло особую роль в то время в творчестве самых разноязыких поэтов? Это отношение к происходящему, не боясь громкого слова — отношение к эпохе.
Если иные поэты, ну, вроде, скажем, Маяковского и Хамзы, выступали плечо к плечу с революционной темой, для многих поэтов того времени, особенно уже показавших своё мастерство, вопросы идеологии были неясными. Это касалось и русских поэтов и поэтов почти всех национальностей. Приход советской власти в ту или иную республику значил не просто смену власти, а взывал к великому обновлению жизни, к ответственному выбору творческого пути, к решению — «в каком бороться стане».
Выработка единства творческого характера становилась обязательной для поэта, иначе его талант попадал в болото ложных, поисков и гнилого нейтрализма.
Тогда, да ещё в условиях нэпа, совсем непросто была разобраться в окружающем мире, но постепенно, под влиянием жизненных революционных процессов, мировоззрение утверждало свою истину и поэт находил свое место «в рабочем строю».
Многое сегодня молодым поэтам кажется странным, когда говорят о тех временах, но ведь недаром писал Маяковский со всей честностью и ответственностью, обращаясь к колеблющимся:
И тот, кто сегодня поёт не с нами, тот против нас!
И в этом была правда истории! И правда поэзии, не могущей существовать в безвоздушном пространстве.
Смешно сравнивать сегодняшний день с тем, что было полвека назад. Тогда были другие характеры и другие обстоятельства.
Но беседы, которые вели поэты разных народов при встрече, не были узко профессиональными беседами. Конечно, много говорили о стихах, особенно о стихах больших поэтов, почему-либо поразивших воображение, но то, что происходило в республике или во всей стране, что было главным,— обязательно входило в разговор, потому что за этим стояла судьба поэта, судьба народа.
Надо было осмыслить прошлое, надо было решить, что брать из литературного наследства, как быть с новой формой стиха, которая требовала к себе внимания.
Национализм заявлял о себе иногда в очень сложных комбинациях…
Да, многие друзья-поэты до сих пор активно работают, но они уже испытывают на себе бремя прожитых времён — ещё бы, каких времен! Сильно поредели наши ряды. Из членов Правления, избранного на Первом съезде писателей, в стране осталось 13 человек.
Это естественно! Но, конечно, новые поколения будут возвращаться к тем дням, когда были заложены первые дружеские связи поэтов советского века, когда встречи представителей разных народов были началом той великой ленинской дружбы, которая потом была проверена в огне великих испытаний, в переустройстве всей жизни Нашей родины, в битвах Великой Отечественной войны, в дальнейшем движение новых пятилеток!
Но об этом будут написаны книги и уже написаны. Пусть мои маленькие заметки будут просто, принимая во внимание 1972 год,— просто заметками кстати!
ПАМЯТНИК ЛЕСЕ УКРАИНКЕ В СУРАМИ
Посвящается Тамаре Абакелия, создавшей этот памятник
Тамара Абакелия, ты с Нами,
С тобою вместе снова мы пойдём
К той Лесе Украинке, что в Сурами
Твоим увековечена резцом.
Какою долгой ночью говорила,
Тамара, ты, при свете поздних звёзд,
С её душой в Сурами молчаливом,
Так радостно и горестно до слёз.
И слушала вся ширь грузинской Ночи,
Своим крылом прикрыв беседу ту,
Чтобы стиха пронзительные очи
В твои глаза смотрели на лету,
Чтобы узнать, как бьётся Сердце друга…
Вы встретились — тому пришла пора,
Поэзии сердечная подруга,
Ваяния любимая сестра.
Потом в лесов, неповторимой раме,
О ней ты — снова миру возвестив,
Ты вызвала её опять в Сурами,
В Непреходящий образ воплотив!
Смотрела ты, своим трудом довольна:
Она стоит, простая, как заря,
О всём, что жило в сердце её вольном
Зелёному простору говоря.
Дочь Грузии, дочь братской Украины,
Народов дружбы властвует весна,
И мы хотим, чтоб вечно, как и ныне,
Чтоб вместе жили ваши имена!
ЦХЕНБУРТИ
(национальная конноспортивная игра с мячом)
Мне кажется,
Что в жизни я играю
Ещё в цхенбурти,
Конь ещё в игре,
Все правила, как я,
Он тоже,знает
И мы давно уж
В схватке на горе.
Всё кружит мяч
Под конскими ногами –
Года летят,-
Игра всегда права,
А мы идём
Азартными кругами,
Сменяет май
Осенняя трава.
И блекнут зори,
Зорями сменяясь,
И конь храпит,
И, голову задрав,
Он спрашивает,
Хищно улыбаясь:
– Мы ещё живы?
Разве я не прав?!
— Вперёд, дружище!
Нас зовёт пространство,
Крик игроков,
Разлёт других высот,
А нужно нам:
Палат ума убранство,
Простое, как трава,
И солнца тёплый мёд!
Ты на дыбы встаёшь
И, разметая гриву,
В заката жаркий бой
Ныряешь с головой,
Атака лет растёт,
И мяч уже лениво,
Сам от игры устав,
Уходит по кривой.
Цхенбурти! Ты живёшь? –
Ты слышишь,
Конь зловещий,
Ещё игра идёт –
И в стремени нога,
И всё скользит вокруг –
Виденья, дни и вещи,
Судьёю жизнь в игре –
И, как игра, строга!
Когда последний раз
И на последнем круге
Ты упадёшь, а я,
Не изменив лица…
Цхенбурти!
Мы в игре – и знаем –
На досуге
Нас вспомнят игроки –
Игравших до конца!
СОСНЫ ПИЦУНДЫ
Пицундские сосны, я видел вас
Во всей первозданной красе,
Когда вы стояли, в полдневный час,
На пустой, песчаной косе.
И чёрный буйвол – древний убых –
Из моря, прям и высок,
Словно Юпитер, из пен голубых,
Выходил на белый песок.
И солнце он нёс на рогах, и мне
Казался мира отцом,
А белые лилии в тишине
Вокруг стояли кольцом.
И тишина звенела в ушах;
Казалось, место нашли,
Чтоб здесь человечья встречалась душа
С бессмертной душой земли.
А дни, как волны, теряют след,
За вестью уносят весть,
Не счесть вам реликтовых ваших лет,
И мне своих лет не счесть.
Что ж, сосны Пицунды, в далёкий час
Шумела и наша весна,
И буйвол и лилии были у нас,
Была и своя тишина.
В стране же, что старостью мы зовём,
Живёт со мной моря кусок,
Те дни, куда мы в сновиденьях идём,
То солнце, те сосны, песок…
СНОВА ЗИМА…
Зима ко мне снова в окно постучала
Синицей весёлой в уснувшем саду,
А зим этих было, признаюсь, не мало,
А я к отдалённейшей самой иду.
Сквозь русской зимы голубые чертоги,
Любуясь игрой ледяного огня,
Я свой человек в этой зимней тревоге,
Метелица чувств не смущает меня.
Я вижу, как молодость в дали уходит,
В свой новый большой бесконечный поход,
И зимняя тьма за окном колобродит,
И снег беспощадно метёт и метёт…
И дни пролетают сурово и строго,
Дорога — она всё трудней и трудней,
Но молодость дней этих любит дорогу,
Где подвига пламя как факел над ней!