Павел Антокольский
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
Цитируется по: День Поэзии 1967, “Советский писатель”, Москва, 1967, 256 стр.
В 1968 году Валерию Брюсову исполняется девяносто пять лет,— чуть ли не целый век русской и мировой истории. Перед глазами возникает воздушная перспектива времени. А если при этом вспомнить, что Валерий Брюсов был одним из первых деятелей старой русской интеллигенции, которые после Октября открыто и смело встали на сторону победившего рабочего класса России, тогда воздушная перспектива времени ещё больше проясняется в отношении Брюсова, его личность и его историческая судьба выёрастают в своей поучительности, интерес к нему углубляется.
Мне странно и как-то страшновато вспоминать о том, что в 1920 году, когда я впервые увидел и узнал Валерия Яковлевича, он был на целых пять лет моложе сегодняшнего Константина Симонова. А мне, робко входившему в поэзию дебютанту, Брюсов представлялся не только высокочтимым мастером и метром, но и стариком! Между тем ему было всего сорок семь лет…
«Кафе поэтов» — странное, подозрительное, мало кому нужное заведение на Тверской (ныне улица Горького). Еды в нём никакой, разве только чай с сахарином, пироги с морковью, да ещё чёрный, как дёготь, кофе, смолотый из пережжённых зерен ячменя или бобов. От него всю ночь першит в горле. Может быть, и забредёт сюда случайно приезжий командированный, которому некуда деваться, да в полутёмном углу сверкнёт глазами в синих бессонных кругах чекист в чёрной кожанке.
Здесь по вечерам собираются поэты, их мало, все, как на грех, неизвестные, ещё нигде не печатавшиеся. Они опасливо дружат друг с другом. Их высокий покровитель готов с первого же раза честно влюбиться в каждое едва проявившееся дарование,— делает он это безотказно, исступлённо, с полной отдачей себя, своего времени, своих знаний. Это Валерий Брюсов.
Мои школьные годы прошли под знаком его поэзии, его стиховой и общей культуры, его ритмов и словаря,— отточенного и на славу отчеканенного блеска. И если впоследствии, к 1920 году, этот блеск сильно потускнел,— всё равно мне хочется помянуть добрым словом этого замечательного человека. Пускай возможно яснее, рельефнее и реальнее возникнет на этих страницах образ стройного, сухощавого, подтянутого поэта — с движениями быстрыми и резкими, с бородкой и усами, уже далеко не чёрными, как на знаменитом портрете Врубеля, но серебряными, с глазами, как будто подведёнными по-цыгански чёрным углём. Артистична была его старомодная вежливость, его бодрствующая готовность помочь, растолковать, внимательно вникнуть в нового человека. Артистична грандиозная памятливость на любые чужие стихи, от римских классиков до Пастернака. Артистичен талант пропагандиста, способность и желание увлекать других всем, что ему казалось достойным увлечения.
Брюсов ловко и цепко берётся за спинку стула и вместо того, чтобы сесть,— молниеносно бросает его под себя и осёдлывает, как конька. Он смеётся, картавит, говорит отрывисто, задорно, как будто лает. Это лай восторженный, с визгливым подъёмом вверх в конце каждой рулады. Так встречает хозяйку молодой ласковый сеттер. Брюсов уже далеко не молод, зато хозяйка у него вечно молодая — ПОЭЗИЯ! Он читает русские, латинские, французские стихи, читает Ломоносова, Баратынского, Вергилия, наконец самого себя. Когда читает себя, у него появляются какие-то иллюстративные жесты… если в стихах упомянут треножник, он обязательно покажет растопыренными пальцами, что треножник стоит на полу, что он низенький; если на треножнике курится благовоние, он обозначит указательным пальцем винтообразный дымок; прочертит в воздухе абрис пистолета, бокала, дракончика…
Он вонзается в чужие стихи острейшим анализом,— крайне деликатно и в то же время безжалостно. Всё понимает на слух, сразу отмечает достоинства и недостатки,— предпочтительнее — формальные, технические, внешние. Он абсолютно щедр:
— Выступать? Пожалуйста, сегодня же! Печатать? В ближайшем номере…
Вся деятельность Валерия Брюсова, весь его недюжинный темперамент и бесспорный авторитет направлены в одну сторону — на служение русской поэзии. Конечно, это для него уже далеко не ТРЕТЬЯ СТРАЖА (ter-tia vigilia), а самое меньшее — Тридцать Третья, но преданность делу берёт верх над возрастом, над усталостью, привычкой, над многим иным, что окружало его и мешало его работе.
Отсюда — пристальное внимание к молодым и особенно — к самым молодым. Брюсов любил «открывать» молодых поэтов, как моряки открывают острова. Для Брюсова в этом деле азарт большой игры. Недаром он с таким задором (и едва ли слишком серьёзно!) тут же распределял молодых по им же самим выдуманным направленьицам и школам, вроде «неоклассицизма», «неоромантизма», «неосимволизма», даже «неофутуризм» фигурировал у него. Спасительная приставка «нео» ничего не означала. Эти странные обозначения вышли из головы Валерия Яковлевича, как Афина Паллада из головы Зевеса, в полном вооружении, но без большой надобности. Сознаюсь, что попал в те годы и в «неоклассики» и в «неоромантики» и ещё куда-то, но так и не понял, почему и как. Всё это очень скоро схлынуло бесследно.
А Брюсов, старый тигр, понаторелый в поэтических битвах начала века, натаскивал на такие же точно игры новорождённых тигрят. Потребностью Брюсова было — заново создать группы и течения, завязать между ними борьбу и принять в ней участие на правах верховного арбитра. Он обожал кипение страстей вокруг поэзии, — может быть, не меньше, чем её самое!
Надо ли осуждать за это старого поэта? Никогда! Он давал молодёжи своеобразную закалку хотя бы для устных выступлений. А устные выступления были тогда чуть ли не важнейшей частью литературного процесса. Вся наша поэзия оставалась исключительно устной, произносимой вслух с трибуны или эстрады, — с таким трудом налаживалось книгопечатное дело.
И вот — аудитория Политехнического музея в Москве, так хорошо знакомая сегодня москвичам. Она такая же, как сегодня, с амфитеатром, круто взбегающим вверх, только без балкона, надстроенного позже. Народу уйма, гораздо больше, чем вмещает аудитория,— полинялые гимнастёрки, костыли, руки на белой повязке через плечо, кожаные куртки, старые пальто, которые никто не сдаёт на вешалку, — такого признака цивилизации ещё не существовало в начале двадцатых годов. Да и мы, выступающие, не снимаем верхней одежды, а шапки, кепки и фуражки скидываем, выйдя на трибуну. Зато председатель — Валерий Брюсов — в самом что ни на есть чопорном длинном чёрном сюртуке и в крахмале, подпирающем великолепно посаженную голову. Отрывистым, высоким, хорошо натренированным для публичных выступлений голосом он приглашает одного за другим поэтов на трибуну. Эти приглашения звучат, как морская команда с капитанского, а то и адмиральского мостика! Скорее же всего Брюсов работает, как бывалый морской волк, кровожадный пират:
— Вячеслав Ковалевский — рвать канаты!
— Сергей Буданцев — на абордаж!
— Вадим Шершеневич — огонь с левого борта!
От председателя идёт заразительная бодрость и самообладание весёлого дрессировщика. Он так и рыщет пронзительными чёрными глазами,— где же это, в каком именно ряду прячется объект для его дрессировки?
Брюсов был благородным учителем мастерства, уверенности в своих силах, товарищества, взаимной поддержки. Он был бескорыстным гувернёром и дядькой:
И с ними дядька их морской!
Никого, сколько-нибудь равного Брюсову в этом отношении, я никогда в жизни не встречал. Впоследствии мы сами, я и мои сверстники, вложили изрядную долю страсти, если не умения, в дело воспитания молодых поэтов. Это были Багрицкий, Тихонов, Луговской, кое-кто ещё. Но нам было значительно легче. Нас поддерживала организованная общественность, её формы, привычные для советского общества, будь то семинар в Литературном институте, кружок молодёжи при издательстве или журнале, объединение молодёжи при прославленном заводе и так далее. А Валерий Брюсов делал новое и непривычное в новых и непривычных условиях, которые сам же на ходу и создавал, а то и попросту на уличном перекрёстке, от которого мало отличалось пресловутое «Кафе поэтов».
В 1923 году, поздравляя Валерия Брюсова в день его пятидесятилетия, Борис Пастернак спрашивал юбиляра и самого себя: «что мне сказать?» — и тут же утвердил свои тезисы:
…Что сонному гражданскому стиху
Вы первый настежь в город дверь открыли…
Что вы дисциплинировали взмах
Взбешённых рифм, тянувшихся за глиной,
И были домовым у нас в домах
И дьяволом недетской дисциплины…
Что я затем, быть может, не умру,
Что, до смерти теперь устав от гили,
Вы сами, было время, поутру
Линейкой нас не умирать учили!
Это были хорошие и хорошо взвешенные слова. Именно такие и были нужны на торжественном вечере. Недаром Пастернак, вспомнил о том, как освежил само понятие гражданской поэзии Валерий Брюсов. Недаром он благодарил за дисциплину, воспринятую от Брюсова и через него. ЛИНЕЙКОЙ НАС НЕ УМИРАТЬ УЧИЛИ! Эта форма выражает главное в стойком, порою и незаметном влиянии Брюсова на множество разветвлений русской поэзии и самой науки о ней, на литературоведение. Вспомним о том, что в старой школе линейка служила не только для черчения, но и для наказания нерадивых лодырей (1).
———
(1) Отрывок из вступительной статьи к первому тому Собрания сочинений Валерия Брюсова, выходящего в издательстве «Художественная литература».