Воспоминания о Сергее Наровчатове: сборник. – М.: Советский писатель, 1990. – 384 с.
Валентин Девекин. Утерянный автограф (Стр. 61 – 64)
И надо ж было так случиться, долгие годы хранил я этот листок, небрежно вырванный из тетради, а вот в нужный момент не могу его найти. Нет, он, конечно, не утерян, просто заложен по ошибке не в ту папку, затерялся в документах, и поиски его (по известному закону о бутерброде) пока безрезультатны.
На этом листке 19-летний Сергей Наровчатов записал своё шутливое стихотворение «Ифлийская застольная». Мне оно понравилось, и я выцыганил автограф, обещая сохранить его «для грядущих поколений». Говорят, во всякой шутке есть доля правды, так, пожалуй, и в шуточном экспромте порой проглянет поэт в своей исконной натуре.
Начиналась «Застольная» в бесспорно наровчатовской тональности:
Весёлый бар на Пушечной
дым заволок.
Летят здесь с силой пушечной
пробки в потолок.
Оба мы учились в ту пору на втором курсе, только отделения были разные. Сергей посещал более многолюдное отделение русской литературы, а я занимался литературой зарубежной, или — как тогда говорили — западной. Сперва дружба возникла на почве территориальной близости: мы оказались соседями, Сергей жил с родителями на улице Мархлевского (бывший Милютинский переулок), мы с отцом — в хорошо известном московским старожилам доме «Россия», что на Сретенском бульваре, причём в той его части, которая выходила на улицу Мархлевского. Окна наши были почти друг против друга, что облегчало «визуальное наблюдение» (тогда мы таких слов не знали). Довольно часто получалось, что мы вместе добирались до Ростокинского проезда в Сокольниках в наш родной ИФЛИ, и это сблизило нас.
Сергей учился легко, быстро схватывал суть предмета; энергия в нём била через край, и учёба не поглощала его полностью. Как-то он признался, что хочет закончить параллельно ещё один институт. Сперва его привлекал театроведческий факультет ГИТИСа, но затем он переменил своё намерение в пользу Литинститута. И действительно, литература занимала его больше всего; в полном смысле слова — она была его стихией. И то, что выходило за рамки литературно-общественных проблем и собственного творчества, в том числе и такие «издержки» вольготного и весёлого студенческого житья, как сессии, зачёты, экзамены,— волновало его мало.
С осточертевшим счёты
покончить всякий рад.
Студенты о зачётах
здесь не говорят.
Нарядами, причёсками
забредит каждый спич.
«Полярное», «Московское» —
грусти, бич.
В те годы жили тесно, об отдельной квартире и не мечтали. Редко у кого удавалось собраться шумной компанией. Поход в бар снимал проблему: вот где можно наговориться досыта. Да и веселей, чем в обыденной обстановке коммунальной квартиры. Свободный от дороговизны и обременительности ресторанов и вечерних кафе, бар с его неприхотливым ассортиментом и непритязательными столиками был воистину находкой для студентов. «Полярное», «Московское», «Жигулёвское» и другие популярные тогда сорта пива скрашивали мелкие житейские неурядицы и вдохновляли на споры (сейчас бы сказали — дискуссии), шутливые спичи, откровенность. В такой непринуждённой атмосфере и родилась «Ифлийская застольная».
О том, что Сергей пишет стихи, я узнал ещё на первом курсе. В стенгазете «Комсомолия», которую потом унаследовали от нас студенты-филологи МГУ, я прочёл один из его первых опусов. Название я уже забыл, а начинался он так: «Разорван твой плед, уходить в нём неслед…», и каждая строфа имела своеобразный рефрен: «К Роб-Рою, мама, к Роб-Рою». Несмотря на несколько манерную стилизацию, стихотворение подкупало задушевностью интонации. С этого дня началось моё знакомство с Наровчатовым-поэтом. Потом мне часто доводилось слышать его стихи в чистовых и черновых вариантах то на скамеечке Сретенского бульвара, то в ифлийских коридорах, то в неуютной, обшарпанной комнате неказистого дома в Волконском переулке, где он познакомился — с моей легкой руки — со своей будущей женой, дочерью священнослужителя Галиной Николаевной, и, наконец,— в просторной, со вкусом обставленной квартире на улице Строителей. Удачные, а иногда и не очень, они нравились мне своей искренностью и своеобразием поэтического видения. О них уже писали не раз и напишут ещё, более подробно. Здесь хочу лишь отметить одно: ифлийцы любили своих поэтов. Это ярко проявилось в отношении к Павлу Когану, автору неувядающей «Бригантины». Очень любили и Сергея, он был нам ближе многих других. Красивый и даже весьма (на горе многим представительницам слабого пола), искромётный, уверенный в себе, всегда готовый помочь товарищу, он пользовался большим авторитетом, который возрос, когда вместе с друзьями Сергей в декабре 1939 года ушёл на свою первую войну.
И Сергей любил ИФЛИ, он был одним из тех, кто ласково называл прославленный институт — лицеем; среди нас это сравнение прижилось быстро.
Поднимем наши кружки
и выпьем за лицей.
Сам Александр Пушкин
любил напиток сей.
У каждого ифлийца был свой Парнас. Перечень любимых поэтов выглядел порой весьма различно. У одного — Фет, у другого — Некрасов; Н. С. Гумилёв «котировался» тогда выше Анны Ахматовой, очень многие высоко ставили Бориса Пастернака, увлекались его стихами. Но Пушкина и — за редким исключением — Маяковского любили и знали все. Не удивительно, что «Ифлийская застольная» не обошлась без этих дорогих всем имён. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что Пушкина Сергей любил больше других поэтов. И уважал его безмерно. Но шутить так шутить,— и в духе Маяковского шла следующая строфа с отнюдь не случайной аллитерацией:
Пускай, как в дни былые,
покинет старый сквер;
пусть обойдёт пивные
по всей Москве.
Пивная, или, как сейчас принято говорить,— пивной зал, не была в ту пору редкостью в Москве. Многие такого рода заведения стали весьма популярны: например, пивная на площади Пушкина (сейчас этот дом снесён), в Театральном проезде (ныне проспект Карла Маркса), в Силеверстове переулке. Всех их сейчас нет; не стало и бара на Пушечной (модное словечко «бар» пришлось студентам по душе, и нас не смущало, что по сути оно означает нечто другое). Находился он в угловом доме напротив ресторана «Берлин» (тогда — «Савой»), сейчас там бойкое нарпитовское предприятие. Для нас посещение бара связывалось не с выпивкой (да и денег хватало лишь на пару бутылок), а с дружеской беседой, весёлым времяпрепровождением. Так почему бы и Александру Сергеевичу не принять участие в радостном застолье? А для этого ему, конечно, не найти лучшей компании, чем студенты ИФЛИ:
Но лишь за нашим столиком,
переменясь в лице,
он выпьет за Сокольники,
как пил за лицей.
Не отнеситесь строго к этому экспромту 19-летнего юноши, которому выпало счастье стать настоящим поэтом. Но это счастье было впереди; Сергей шёл к нему через снежные сугробы 1939 года, через тревожные дни и ночи Отечественной войны, через годы тяжкого недуга. Хватило воли, хватило выдержки, и он дошёл, он достиг высшего счастья поэтического творчества. Он получил признание, стал видным общественным деятелем, но и прикалывая к пиджаку Золотую Звезду Героя Социалистического Труда Сергей не забывал своих первых шагов, своей радостной и бурной весны. На одной из подаренных мне книжек своих стихов он написал: «На память о Зелёных дворах нашей ифлийской юности».
— Ты прав,— сказал я ему,— разве можно её забыть?