Борис Семёнов. Память сердца моего…

Борис Семёнов

Память сердца моего…

Цитируется по: День поэзии 1985:Сборник/Сост. С. Ботвинник, Ю. Скородумов. – Л.: Сов. писатель, 1985. – 352 с.

Часто мне вспоминается один очень давний вечер, какой-то особенно радостный и светлый. Собрались, как всегда, на канале Грибоедова в квартире А. И. Гитовича друзья-поэты, участники молодого объединения, которым Александр Ильич руководил.

Всё это были также и мои товарищи, богато одарённые люди, я любил их, всех до одного. Сам я, как это присуще молодым художникам, был влюблён в высокую поэзию, легко запоминал избранные стихи, уже не расставаясь с ними никогда.

И вот, переступив порог, сразу вижу наших друзей-неразлучников. Это по-военному подтянутый, стройный Толя Чивилихин и лёгонький, словно бесплотный, Вадим Шефнер. Вадим особенно близок мне своим чисто художническим видением мира. Недавно он поразил всех нас. Ещё не просохли чернила колдовских его стихов: «.. .Быть может, мы не умираем вовсе, и выдумана смерть гробовщиками…» И вот уже читаем взахлёб гранки его прелестного рассказа, тонкого, просто бунинского письма. Рассказ называется «Слишком жаркое лето».

За мною следом в комнату вступает, попыхивая ароматом «кэпстена», крепкий, как калёный орешек, Лёша Лебедев в синем морском кителе. От ладно скроенной его фигуры, от лица, покрытого загаром, веет могучей силой, солёным ветром…

Дымок ещё одной трубки курится над тахтой. Там сидит, листая оранжевую книжечку своих поэм, Михаил Васильевич Троицкий. Этого добродушного «Мефистофеля» (он ловко выкраивал ножничками из чёрной бумаги свой горбоносый профиль) считают здесь стариком (а старику не было и сорока). У всех на памяти удивительный его «Музей муравьёв» — стихи, достойные войти в хрестоматии всего мира.

С Троицким рядом — ближайший сосед Гитовича, Володя Лифщиц. Недавно о новой его книжке с теплотой отозвался Н. А. Заболоцкий. Хорошо известны Володины стихи для детей и его эпиграммы. Сам Александр Андреевич Прокофьев (а он был на редкость смешлив) хохотал до слёз над концовкой пародии Лифшица на его, прокофьевскую, «пряжку-потеряшку»: «…сзади хвостик, словно гвоздик, — как посмотришь, так торчит».

В сегодняшнем собрании поэтов есть и совсем ещё молодые люди: восторженный, шустрый «оруженосец» Гитовича Толя Клещенко, застенчивый Ваня Фёдоров и ещё — грустноватый юноша с лицом Антиноя, Эрик Горлин, превосходный переводчик поэзии Киплинга.

И ещё помню, как в хлопотливый момент, когда вокруг накрытого стола шла весёлая неразбериха, на пороге возникала, цыганисто посверкивая глазами, Лена Рывина. Подгребали на «огонёк» высоколобый Всеволод Азаров, Боря Шмидт, смоленчанин Миша Марьенков…

Александр Ильич никогда не был богат, часто сиживал в долгах, но был готов отдать всё, чтобы достойно принять дорогих гостей. Дружбу почитал он высшим благом. Хозяйку дома Сильву Гитович многолюдье не пугало: на столе появлялась домашняя снедь — пироги, грибы, соленья. В почёте тогда были лёгкие кавказские вина: телиани, напареули, да ещё шампанское (ведь требовалось шипенье пенистых бокалов).

То и дело звучали прекрасные стихи, тосты, заздравные спичи. Ни с чем не сравнимо это взаимопонимание, общность вкусов, радость общения. Чудесно сказано кем-то: счастье — это долго длящееся удовольствие…

Под утро пирушка выдохлась. Все мы вышли в тихий переулок и побрели по каналу Грибоедова. Что за прелесть эта стекленеющая поверхность канала и весь наш чудо-город. Как золотится купол белой ночи и какой острой свежестью дышит зелень Марсова поля. А кругом ни души и полнейшая тишина — не прозвенел еще первый трамвай.

Так начиналось раннее майское утро 1941 года…

Нет нужды рассказывать, как внезапно грянула война, как рассыпалась в прах наша мирная жизнь. Первые самые трудные месяцы войны я протопал в солдатских бутсах, с винтовкой, скаткой и противогазом до самого Кингисеппа, а затем обратно к Ленинграду тяжкими дорогами отступления. Железное кольцо блокады смыкалось на глазах.

Зимой друзья-поэты отыскали меня, сильно опухшего от дистрофии, в доме на Лермонтовском, и вскоре, оказавшись плечом к плечу с ними, стал я художником в армейской газете.

Здесь в избушке-развалюхе на окраине Усть-Ижоры койки моих железных друзей Гитовича и Лифшица стоят рядом с моей раскладушкой. Эти койки пустуют: поэты добывают материал в батальонах, ротах, на переднем крае обороны. Чаще всего это Колпино, Ижорский завод, там они и ночуют. А пишут главным образом не стихи, а то, что сейчас нужно газете: корреспонденции о горячих событиях дня, о героизме разведчиков, снайперов. И всё это пишется не как-нибудь наспех, а в полную силу, языком образным, ярким.

Особенно долгой оказалась эта злая морозная зима. Изматывали душу бомбёжки и обстрелы, непрестанное буханье снарядов, ночная трескотня пулёметов, доносящаяся с переднего края… И всё же сколько создавалось именно тогда написанных кровью сердца стихов, поэм, боевых песен. Как сразу же широко распространился по всем нашим полкам, батальонам и ротам «Гимн 55-й армии»: «Гневом объятая, среди снегов, Пятьдесят пятая громит врагов…» Крепко запомнилась тревожная, героическая музыка нашего блокадного композитора Бориса Гольца. Текст написали Гитович и Лифшиц, а я горжусь тем, что есть там одна строчка, принадлежащая мне…

Помню, прикатил на обшарпанной «эмке» Саянов с обледенелыми рыжими усами, привёз нам кулёк драгоценной махорки, всех обнимал, рассказывал, как здорово работают в городе Прокофьев, Азаров, Рывина, Оля Берггольц, а Вадим Шефнер угодил в госпиталь… Он помолчал, достал флягу и тихо сказал: «Давайте помянем тех, кто ушёл навсегда». Тут мы узнали, что Михаил Троицкий, командир стрелкового взвода, убит в рукопашной схватке, а штурман подводной лодки Алексей Лебедев, наш Лёша, погиб на Балтике, выполняя боевое задание…

Вскоре мне довелось побывать в Ленинграде. Редактор отправил меня с важным материалом в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины». Помню, что добрались на грузовике только к полуночи. При свете синей лампочки вошли в коридор, и вдруг…

— Борё-о-о-о-о!!! Ты ли это?.. — закричал в полутьме кто-то длинный и тощий, как я сам, в белой рубахе до колен. Это был Миша Дудин замечательный парень и дивный поэт. С ним познакомились мы и сблизились душевно за год до войны в нашем Доме писателя. Несмотря на поздний час, мы выпили по стопке розоватого спирта и проговорили до утра. Тут узнал я всё о герои¬ческом Ханко, о том, как возвращались морем наши бойцы под беспрерывной адской бомбёжкой в родной Ленинград… Договорились никогда не терять из вида друг друга…

А в Усть-Ижоре меня ожидало письмо Шефнера. Он одолел проклятую дистрофию и вернулся в строй. «Надо чаще бывать в подразделениях переднего края, там настоящая жизнь…» В конверте я ещё обнаружил листок из блокнота, набросок стихотворения. Оно кончалось словами: «…Так будет смят врага бетонный пояс, и мы с боями двинемся вперёд!» Поистине пророческие строки.

И ведь какой удивительный народ эти провидцы-поэты. Во мраке блокадной ночи они славили нашу победу, даже если приходилось расставаться с жизнью на поле битвы. Перечитываю сегодня концовки многих стихотворений 1941 года.

«Клянёмся всем счастьем и горем народа, что мы без победы домой не вернёмся. Клянёмся! (А. Прокофьев). «Ещё не время говорить про славу, но знают все, что выше нет наград, чем, победив, сказать стране по праву: мы отстояли в битвах Ленинград» (А. Гитович). И вот ещё как прекрасно сказано: «Мы отошли, но мы придём на Запад, где серые пожарища дымят, где нашей кровью каждый шаг закапан, чтоб отомстить, чтоб всё вернуть назад!» (М. Дудин).

Стихи всех ленинградских поэтов были проникнуты этой святой верой. И многие уже успели подтвердить, что «слово поэта — суть дело его».

Не путём переписки, а от кочующих журналистов мы узнавали, что Толя Чивилихин командует взводом морской пехоты, что артиллерист Миша Марьенков бьёт прямой наводкой по врагу, а Иван Фёдоров и Борис Костров бьются на другом участке фронта в солдатских шинелях.

Скоро настанет лето и мы узнаем, что Гитович, отбывший на Волхов, бомбит укрепления фашистов о борта «кукурузника» и награждается почётной солдатской медалью «За отвагу»…

В начале мая 1942 года редакция перебралась в село Рыбацкое, поближе к Ленинграду. И тут долгожданная встреча: приехал на денёк из 23-й армии Шефнер. Он возмужал, отрастил светлые усы, читал много новых отличных стихов.

Помню, вышли мы с ним на высокий берег Невы, услышали слабые переливы песни жаворонка в зените — и не могли поверить в такое чудо. Ведь всё это — голубизна неба, жаворонок, лодочка на глади спокойной реки — представляло вполне мирную картину… Если б не эти близкие разрывы тяжёлых снарядов. Уже вторые сутки «фрицы» обстреливали старое кладбище, где не было никаких военных объектов. И Вадим грустно ска¬зал: «Мерзавцы, даже покойникам нашим не дают покоя».

Побывал в Рыбацком и Миша Дудин в своей простреленной шинели. Пошли мы купаться, прыгали, как мальчишки, в ледяную невскую воду. А потом переправились на эсминец. Он стоял у правого берега, причудливо раскрашенный для маскировки. Моряки знали, что их гость — ханковец, они жадно слушали про гангутскую эпопею. На прощанье угостили чаем с крохотными кубиками сахара.

Добирались к нам из города друзья-поэты, писатели, артисты. Все хотели увидеть и послушать наш армейский ансамбль с хорошими певцами и юными танцовщиками, известными всему Ленфронту. Тут исполнялись песни на слова наших поэтов, а музыку писали блокадные композиторы Наталья Леви, Владимир Барбэ и сам А. Владимирцов — руководитель ансамбля.

Кое у кого из блокадников сохранились хрипловатые пластинки с грамзаписью этих боевых песен…

В Рыбацком мы прожили ещё три долгих, бесконечно долгих года. Здесь было пережито столько потрясений — радостных, горьких, счастливых. Такого могло бы хватить на целую жизнь… А в январе сорок пятого редакция переехала в деревню Ганнибаловка, затем я был откомандирован в Ленинград, и вскорости стал жить и работать рука об руку с Дудиным в газете «На страже. Родины».

Помнится, как мучительно тянулось время в ожидании великих перемен. Чувствовалось, как накалён электричеством воздух…

И вот дрогнули стены от неслыханного грома тысячи орудий — началось великое наступление, сметающее гитлеровскую блокаду.

Невозможно забыть этот вечерний, ликующий Невский, ещё без света уличных фонарей. Он тесно заполнился оживлённой толпой, текущей в сторону Адмиралтейства. Непрерывный шум голосов был ровный говор с отдельными всплесками смеха. Люди разучились смеяться вовсю, от души, и радость была негромкой, многие здесь плакали от счастья, что пришёл конец невыносимым мученьям…

М. А. Дудин замечательно живо и красочно изобразил всё это в своей книге «Где наша не пропадала»: и ликование сроднившихся в блокаде людей, и звёзды первого са¬люта, и ту нелепую колымагу с вышкой, с вершины которой мы поочередно обращались к согражданам, поздравляя всех со светлой победой.

А впереди нам улыбалась долгожданная встреча с друзьями-фронтовиками, победителями, со всеми близкими, оторванными от нас войной.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Стихи, русская поэзия, советская поэзия, биографии поэтов
Добавить комментарий