Лев Озеров
Поэзия Дмитрия Кедрина
Цитируется по: Дм. Кедрин. Красота. Стихотворения и поэмы. Изд-во “Художественная литература”. Москва. 1965.
Ещё полтора-два десятилетия назад нужно было доказывать, что Дмитрий Кедрин имеет полное и несомненное право войти в круг наших примечательных поэтов. Теперь положение коренным образом изменилось. Стихи Кедрина вышли к большому читателю, их включают в свои программы актёры-чтецы, поэту посвящаются монографии, о нём пишутся диссертации…
Как известно, литературная судьба Дмитрия Кедрина была тяжёлой. При жизни он печатался редко. Рукописи произведений, ныне вошедших в антологии и хрестоматии, в своё время возвращались поэту. Он был горд, впечатлителен и терпеливо сносил обиды, безусловно незаслуженные. Единственная вышедшая при жизни книга «Свидетели» очень невелика по объёму и не даёт полного представления о поэте.
Признание таланта Кедрина пришло слишком поздно — после его смерти. «Ах, медлительные люди, вы немножко опоздали!»— хочется сказать словами, взятыми из кедринской поэмы «Приданое». Легенда о великом и ослепительном Фирдуси и его дочке прочитывается сейчас, как предвидение Кедриным своей посмертной писательской судьбы. Всемогущий шах, в конце концов оценив заслуги поэта, посылает ему свои дары, но увы,—
Стон верблюдов горбоносых
У ворот восточных где-то,
А из западных выносят
Тело старого поэта.
Дарами шаха уже не может воспользоваться Фирдуси, не могут в качестве приданого служить они и седой заждавшейся его дочери. Поздно!
Встал над Тусом вечер синий,
И гуськом идут оттуда
Тридцать странников пустыни,
Тридцать войлочных верблюдов.
Караван ушёл, дары увезены, но поэтическая легенда осталась. Остались стихи и поэмы Кедрина, так полюбившиеся нашему читателю. Он почувствовал силу поэтических образов, этот пристальный, чуткий к живому дыханию поэзии читатель.
В чём эта сила?
Ранние произведения Кедрина мало чем отличались от сотен других стихов его сверстников. Железная риторика, позднесимволистические туманности на пару с пролеткультовской сухостью, общие слова вместо обобщений и образов.
Я полюбил кипенье сплавов
И гулы доменных печей.
Я полюбил мою обитель —
Всесозидающий Завод,
Где человек, где повелитель
К победе с радостью идёт.
Легко было б привести здесь множество примеров, говорящих о том, что Кедрину в раннюю пору его работы только ещё предстояло найти себя. Теперь, когда мы судим о результатах этих поисков, следует смело сказать, что он себя нашёл. Но в те начальные годы было мучительно трудно пробиться сквозь строй стандартных и ординарных образов к истинному творчеству, которое всегда индивидуально и в этой индивидуальности неповторимо. Что мог бы делать Кедрин? Можно было стать эпигоном Маяковского, имитировать его громоносную поступь, его бас. Можно было повторять открытые настежь лирические раздумья Есенина. Можно было писать в духе уллялаевской вольницы Сельвинского. Кедрин сделал выбор. Он наследовал традицию русской реалистической поэзии, пошив во главу угла создание картин времени и характеров, выбрав канонический стих, преимущественно повествовательно-эпический, хотя и исполненный глубокого лиризма. На этом пути Кедрина ждали большие удачи. Здесь и проявилась его поэтическая индивидуальность. От каждого своего стихотворения поэт требовал содержательности и выразительности. Задача состояла не в том, чтобы протрубить или воскликнуть, а сообщить читателю нечто новое, ранее им не замечавшееся, или же привычное повернуть непривычной стороной. Говорят: Кедрин обратился к истории России. Это было, но после того, как он уже обратился к современности. «Кукла», «Казнь», «Поединок», «Остановка у Арбата» и многие другие стихи — лучшее подтверждение этому. В программном для этой поры стихотворении «Двойник» Кедрин говорит о времени и о себе: «…я человек переходной эпохи». В нём борются две силы:
Во мне перемешаны темень и свет,
Мне недоросль— прадед, и Пушкин — мой дед.
В концовке этого стихотворения мы находим знаменательные строки:
К эпохе моей, к человечества маю
Себя я за шиворот приподымаю.
Пусть больно от этого мне самому,
Пускай тяжело,— я себя подыму!
И если мой голос бывает печален,
Я знаю: в нём фальшь никогда не жила!..
Огромная совесть стоит за плечами.
Огромная жизнь расправляет крыла!
С этой установкой на высокое совестливое творчество, на окрылённость отправляется Кедрин в поиск. И тогда рядом с современностью, как её исток, возникает история, весь рельеф времён в разных разрезах и планах. Понятая в историческом развороте современность— вот Кедрин. «Пирамида» и «Конь», «Варвар» и «Зодчие», «Ермак» и «Приданое» по материалу — история, по идейной наполненности и существу образов — современность.
Посмотрите, как, скажем, в «Пирамиде» (1940) поэт на материале очень далёкого прошлого говорит о стремлении одного возводить пирамиду своей славы и бессмертия на костях миллионов. У Кедрина осталась недописанной поэма «Семья». Первая глава её — «Уральский литейщик» (1945) даёт почувствовать, что автор намеревался создать повествование об одной рабочей династии. История здесь, по всей видимости, привела бы естественно к современности весь поток образов, направляя его и корректируя. Вот почему Кедрин не «ушёл в историю», как любили говорить в середине тридцатых годов, а сильно развил своё историческое мышление, учился осмысливать жизнь в больших панорамных, историко-философских планах.
На Великую Отечественную войну Дмитрий Кедрин идёт добровольцем, служит в газете «Сокол Родины» и пишет много стихотворений. Лучшие из них выдержали испытание временем. «1941», «Глухота», «Алёнушка», «Колокол», «Дума о России», «Станция Зима», «Завет», «Мать», «Узел сопротивления» и другие — все они, вместе взятые, образуют цикл военно-патриотических стихов, который в дальнейшем должен был составить книгу «Дума о России»,— этот замысел среди других кедринских замыслов остался неосуществлённым. В этом цикле история поставлена на службу современности, а современность устремлена в будущее. Наряду с эпическими мотивами находим здесь и лирику, притом самую разнохарактерную: от картин природы до раздумий о красоте и бессмертии. В ней Кедрин раскрывается как человек, воин, патриот, художник, мыслитель в их прекрасном и нераздельном единстве.
Небогата внешними событиями тридцативосьмилетняя (1907 – 1945) жизнь Дмитрия Борисовича Кедрина. Но путь духовных исканий художника огромен. Кедрин жил не напоказ,— тихо и сосредоточенно. Он был скромен и деликатен, порой его щепетильность доходила до болезненности. Он был весь в поисках истинной любви, дружбы, красоты. «Если бы меня спросили: что главное в поэзии Кедрина? — я бы, не задумываясь, ответил: большая человечность. А она, думается мне, очень родственна мужеству, без которого немыслима настоящая любовь к людям и миру». Эти слова принадлежат Кайсыну Кулиеву, которого Кедрин нежно называл «кунак» и которому посвятил стихотворение «Другу поэту». Да, это верно сказано: большая человечность. Можно было бы добавить: пронзительная. Любовь к живому, трепетному, растущему, красивому у Кедрина так велика, так озаряет все образы поэта, что они надолго остаются в сердце читателя, как лично им пережитое.
Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поёт в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.
Человечностью и душевностью полны не только лирические признания поэта. Эти качества весьма ощутимы и в эпосе и драме Кедрина — потому, что были в нём самом, в его характере, в его сердце.
В дни войны Дмитрий Кедрин написал одно из самых проникновенных своих стихотворений — «Красота». В двенадцати строках его — целая программа для художника.
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.
У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звёзды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые…
Я теперь понимаю, что вся красота —
Только луч того солнца, чьё имя — Россия!
Это был суровый и грозный 1942 год. Самое слово — «красота» в его обычном, обыденном понимании могло бы показаться кощунственным, по меньшей мере — неуместным и бестактным, во всяком случае — лишним. Но у Кедрина оно не категория эстетического учения, а «луч того солнца, чьё имя — Россия». А тема России, её настоящего, прошлого и будущего была в ту пору магистральной и главенствующей. Помимо того, красота раскрывается Кедриным не патетически, как восклицание, а в прямом и непосредственном соприкосновении с трудом. Красота — по Кедрину — сродни рабочей, творческой, созидательной жизни народа. Это смелое, можно сказать — дерзкое и в то же самое время глубоко верное и тонкое сопоставление сияющих мадонн Леонардо да Винчи с рязанскими молодками, русскими крестьянками неожиданно и естественно, программно. Оно подкрепляется многими другими стихами и поэмами Кедрина. «Красота» перекликается с теми произведениями отечественной литературы, в которых красота сопряжена с трудом и творчеством. Среди многого другого на память приходит стихотворение Павла Тычины «La bella Fornarina» («Прекрасная Форнарина») . Рафаэль, прогуливающийся над Тибром в ясный летний день, слышит песню. Он видит в голубином сиянье девушку и спрашивает, кто она. Девушка отвечает: Форнарина.
И замолчала. Рафаэль
коснулся рук влюблённо.
Заплакала. А он, обняв:
— Мадонна!
Простая итальянская девушка становится мадонной. Обыкновенное — основа для необыкновенного. Красота рождается в самой жизни, самой жизнью, а не противостоит ей или отделена от неё, как небо от земли. Если же красота и противостоит жизни, то только в случае, когда самая жизнь уродлива и грязна.
Красота не существует для себя самой. В истинной красоте всегда есть обращённость — явная, прямая или косвенная, тайная — к людям. Для того чтобы красота существовала, она должна восприниматься, ею должны любоваться, над ней должны думать. Она невозможна без встречного чувства. При этом она не дана, как некая неподвижность, как некое раз навсегда предложенное качество. Напротив, красота раскрывается в деянии, в процессе познания мира, в труде и творчестве, в любви и дружбе. Поэтому её восприятие и понимание меняется вместе с жизнью, заодно с ней, вслед за ней. Характерно для Кедрина, что он говорит о красоте хотя и кровно близкой жизни, но противопоставленной корысти, наживе, власти денег. К обнищавшему Рембрандту приходит судебный пристав и велит стражникам собрать оставшиеся вещи художника, чтобы устроить распродажу. Рембрандт, чья кисть властна над смертью, видя всё это, говорит:
Берите все, что только взять возможно!
Не бархат мне, а синь его нужна,
Не золото, а блеск его тревожный.
Это суждение великого художника или обыкновенного человека будущего, будущего, избавленного от власти денег. Русский поэт это понял и изобразил. И это несомненная его заслуга. Верность лучших сынов и дочерей народа высокой правде — это Красота. Нищий Рембрандт, хранящий верность самому себе, своему взгляду на мир, несмотря на горе и страдания,—это Красота. Любовь старой матери к сыну, сына к невесте, затем молодой женщины, ставшей матерью, к своему первенцу — это Красота. Колокольный мастер, «смешавший в тигле медь и серебро» — призыв и душевность,— это Красота. Забота о девочке — дочери пьяного грузчика, терпящей лишения, но обратившей «васильки загоревшихся глаз» на куклу,— это Красота. Февральская стужа, рисующая на заиндевелых стеклах серебристо-сонные розы,—это Красота. Да разве можно перечислить все оттенки и все проявления Красоты. Кедрин вглядывается в мир и открывает в нём красоту разнохарактерную и неисчерпаемую.
Такому пониманию Кедриным красоты очень способствовало и помогало глубокое знание многих важнейших сторон исторической жизни русского народа, его обычаев, нравов, основ наук и ремёсел, характеров, песен, быта, поверий, пословиц. Он знал и любил оставшиеся в народной памяти оказания о строительстве храмов, о резчиках по дереву, о смельчаках-землепроходцах.
Хорошо изученная Кедриным история понята им и воплощена в его произведениях не как последовательный во времени перечень имён монархов и полководцев, а как история трудовых масс, жизнь народная.
В ряду созданных Кедриным образов выделяются русский зодчий Федор Конь, и голландский живописец Рембрандт, полулегендарная нищая старуха Алёна-Старица, командовавшая двумя полками в войске Степана Разина, и уральский литейщик, который «был великий мастер и мог бы кружево отформовать». Все эти образы, вместе взятые, показывают, как народ, лучшие его сыны и дочери, сквозь строй штыков, сквозь тюрьмы и каторгу, сквозь мрак невежества и деспотии пробивался к высокой исторической правде. Поэт показал, как личность, выросшая на народной почве, противостоит культу личности того, кто оторвался от этой почвы и противопоставил себя обществу. Расцвет деятельности Кедрина и время написания его стихов на исторические темы совпало с порой, когда русская история подверглась грубой вульгаризаторской расправе. Её меняли, разменивали, «улучшали», «ухудшали», просто искажали в угоду Сталину и его властолюбивым требованиям. Но Кедрин шёл по пути, намеченному великими традициями «Медного всадника», «Сашки», «Песни про купца Калашникова», «Кому на Руси жить хорошо», «Возмездия»… Вот почему и сейчас кедринские стихи звучат полногласно, в них заключён заряд большой эмоциональной силы, они правдивы и убедительны не только переданными в слове идеями, но и сутью своих образов. Они выдержали проверку временем. Утверждавший в нашей поэзии реалистическое письмо, Кедрин и сегодня ратует за содержательную, ёмкую, глубокую поэзию, за пушкинское структурное начало, за высокий полёт мысли и чувства в стихе.
Разумеется, простота простоте рознь. По словам Белинского, простота является красотой истины. Она проистекает не только от желания быть во что бы то ни стало понятным, а от стремления быть понятым в самых серьёзных и содержательных образах и построениях.
Кедрин учился совмещать глубину с простотой. И в этом сказалось его мастерство, его умение говорить с читателем, увлекать его. И это сочетание глубины с простотой — тоже красота.
У Кедрина есть написанное по народным мотивам стихотворение «Сердце». Казак спрашивает у своей дивчины Оксаны, когда ж она полюбит его. Она отвечает, что ей полюбится тот, кто принесёт ей в дар материнское сердце.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь и — тебя полюблю!
Замолчал казак, загрустил, перестал есть. И всё же принёс он Оксане материнское сердце.
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»
Это страшное и одновременно трогательное стихотворение о жестокости эгоистической любви и самозабвенной любви материнской заставляет задуматься. Глубоко задуматься над жизнью, над душевным миром людей, над красотой и безобразием. У этого простого, казалось бы, стихотворения глубокий подтекст, развернуть который могла бы (и то не всякая) четырёхактная трагедия. Многие читатели воспринимают «Сердце» как народную по духу и по выполнению песню. Когда народ, не называя имени автора, делает произведение своим, народным,— это является, с нашей точки зрения, наивысшей похвалой художнику. Это свойство лучших творений поэта. Они собраны в этой книге, и внимательный читатель может немедленно убедиться в справедливости наших слов.