Вадим Кузнецов
Цитируется по: Кузнецов В.П. Жажда совершенства: Избранное. Вступит. статья В. Кочеткова. – М.: Молодая гвардия, 1981. 238 с., ил.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Из книг:
«Маринка»
«Стихи»
«Середина лета»
«Ожидание чуда»
«Рукопожатие»
«Час белого неба»
«Приглашение в гости»
«Нежность»
Стр. 16 –
* * *
Вадиму Савченко
Я тоскую по Северу,
что озяб на ветру,
по знакомому сейнеру
в магаданском порту —
неуклюжему, тесному,
как старинный баркас…
Только нету чудеснее
в мире судна сейчас!
Вновь походкою флотскою
ходит юность моя
там, где море Охотское
гулко хлещет в маяк, —
море тусклое, блеклое,
с крошкой битого льда…
Нынче самая тёплая
в этом море вода!
Я тоскую по Северу,
я мечтою живу.
Я его небо серое
бирюзовым зову!
Я его камни стылые
в цвет тайги возвожу!
Словно в стёклышко синее,
на него я гляжу…
МАМЫ
Мамы ахали,
мамы охали,
провожая сыночков
в Брохово,
что в колымском краю находится,
у залива,
где что-то ловится.
Мамы плакали,
слёзы прятали,
пироги на дорогу стряпали,
посыпали их
сахарной пудрою,
нам советы давали мудрые:
чтобы шеи шарфами кутали,
чтобы водку с водой
не путали,
чтоб всегда начальников слушали,
чтобы луку побольше кушали,
чтоб с плохими людьми не водились,
раньше времени не женились;
да ещё — чтоб в Москву,
на Неглинную,
присылали им письма длинные…
Отвечали мы
мамам бодро,
обещали мы
мамам твёрдо,
хоть тогда уже понимали,
что слова свои сдержим едва ли.
Не судите нас строго, мамы!
В узкой бухте,
у речки Ямы,
где всю осень,
ветра бушевали,
мы про ваши шарфы забывали!
Забывали туман и сырость:
даже ночью
кета нам снилась!
Не судите нас, мамы, строго!
У скалистых ямских отрогов,
где на льду мы неделю жили,
когда кровь застывала в жилах,
когда камни от стужи стреляли,
мы про ваш наказ забывали!
Мы навагу тогда ловили
и, конечно, не воду пили!
Не судите нас строго, мамы,
и за то,
что мы очень прямо —
как нас в школе ещё учили! —
на собраньях начальство крыли
за собачий холод в палатках
и за прочие неполадки:
за спецовки — не дали новой! —
за прокисшие щи в столовой.
Не судите нас, мамы, строго!
Просто дел у нас очень много —
потому-то в Москву,
на Неглинную,
не приходят вам письма длинные.
Не судите нас строго, мамы!
Вы получите телеграммы,
скоро вам придут телеграммы:
«Прилетайте на свадьбы, мамы!»
НАЧАЛО
Пароходный гудок!
Пароходный гудок!..
На крутом берегу —
небольшой городок.
А внизу,
где волна
рубит берег сплеча,
просоленный насквозь
деревянный причал.
Деревянный, простой,
весь пропахший кетой,
сладковатым бензином,
капустой морской.
Расцвела, разметалась
над бухтой заря.
В золотистую воду
летят якоря.
И выходят ребята
из тесных кают,
и стоят,
и молчат,
сигаретки жуют.
И храбрятся немного —
дескать, все нипочём! —
и поводят небрежно
угловатым плечом,
лихо крутят чубы
цветом в спелую рожь…
Вы простите им, люди,
невинную ложь!
Вы поймите их, люди,
этих хрупких ребят,
что, ещё не любив,
о любви говорят,
что ещё не умеют
пока ни черта,
весь багаж у которых —
рюкзак да мечта!
…На далёких вершинах —
белым облаком снег.
А на палубе — шутки,
а на палубе — смех.
Крутят парни чубы,
щурят гордо глаза.
Только знаю, что кто-то
уедет назад.
Только знаю, что кто-то
в решающий час
потихоньку сбежит
от мечты и от нас.
И тогда из барака,
не сказав ничего,
унесём мы кровать
и забудем его…
Скалят зубы мальчишки
и глотки дерут,
а на душах у мальчиков
кошки скребут…
Очень хочется мальчикам
жизни хлебнуть.
Открывается мальчикам
в мужество путь!
…От причала к борту
подвалил катерок.
Пароходный гудок!
Пароходиый гудок!..
* * *
Чайки плачут…
Замри и слушай —
чайки плачут у берегов!..
Говорят,
это стонут души
невернувшихся рыбаков.
Говорят, это плачут жёны,
и посёлок всю ночь не спит.
И отцы от тоски зелёной
пьют горючий, как слёзы, спирт.
Говорят,
это бьётся в горе
поседевшая за ночь мать…
Но уходят
кунгасы в море,
и опять их кому-то ждать!
Бриз — глаза матерям осушит,
смоет след на песке прибой.
Чайки плачут!
Замри и слушай…
Чайки плачут над головой!..
БАЛЛАДА О ШТОРМЕ
Четвёртый день
ветра ревут.
Четвёртый день
в бараке пьют.
Четвёртый день
в «очко», в «хвосты»
играют пьяные хлюсты,
орут про Мурку от души,
чуть что — берутся за ножи.
В посёлке люди говорят:
— Опять сезонники бузят! –
Качают молча головой,
барак обходят стороной…
На пятый день пришла беда:
сорвало штормом невода.
И мы смотрели, как в туман
не ставники уносит —
план,
надежды наши,
нашу честь,
всё,
чем полгода жили здесь…
От злости пухли желваки,
сжимались сами кулаки.
Гадали мы и так и сяк,
и кто-то вспомнил про барак.
Но там все речи нипочём,
сказали:
– К чёрту! Не пойдём!
(Ухмылки нагло затаив.)
Пускай работает актив!
Мы рассуждали так и сяк,
Мы говорили про барак.
Мы знали:
надо к ним пойти
и к душам их найти пути,
чего б ни стоило…
Но как?!
Кто б смог из нас
поднять барак?
– Ну хватит, хлопцы.
Что за торг?
Я сам пойду, —
сказал парторг.
Он встал спокойно у двери,
он ничего не говорил.
Он не просил,
не звал он их,
но смолк барак,
барак затих.
Барак испуганно смотрел,
как шрам на шее багровел,
как тронул щёку нервный тик,
как головою он поник.
Он не ругался, не просил,
он был судьёй, и он судил.
Судил их шрамами, судьбой,
своею ранней сединой!
Судил от имени людей,
оставшихся среди полей,
сгоревших в пламени атак!..
…И разом опустел барак!
Пускай пройдёт немало лет,
но я запомню тусклый свет,
запомню,
как издалека
по небу гнало облака,
как волны лезли на пески,
как приливала кровь в виски!
Запомню шторма гулкий бас,
как с ходу прыгали в баркас,
как вёсла гнулися в дугу,
как ждали нас на берегу!
Я не забуду никогда:
кипела чёрная вода,
волна хлестала в тонкий борт,
и забивало ветром рот!
И обжигала руки дель,
и улетучивался хмель,
и обретали души твердь,
когда в глаза смотрела смерть!
..Я не забуду ни за что
ни этот день,
ни этот шторм!..
НА ДЕБАРКАДЕРЕ
Дебаркадер гудит
не от ветра и качки —
лихо пляшут на нём
молодые рыбачки.
Пляшут в робах своих —
видно, прямо с работы,
и на лицах у них —
ни тревог, ни заботы.
Ах, рыбачки мои!
Нелегка ваша доля —
на ладонях у вас кровяные
мозоли.
На губах ваших —
соль,
как алмазные искры,
а в сердцах ваших —
боль
за любимых и близких,
что свои корабли
уведут на рассвете…
Ах, рыбачки мои!
Пусть удача вам светит!
Ах, рыбачки мои!
Пусть вам светит удача!
Пусть из вас ни одна
никогда не заплачет!
Пусть из вас ни одна
не останется вдовой!..
Ходит чья-то жена,
ходит в пляске бедовой.
И рокочет баян голубыми басами…
И дрожит океан под её каблуками!
ОТКРЫТИЕ
Море хлещет в лицо волною,
на штурвале стынет рука.
И качаются за кормою
надоевшие берега.
Перископом подводной лодки
всплыла нерпичья голова.
Слева — Брохово, мыс Илотский,
справа — Ямские острова.
Третий день мы утюжим волны,
третий день бредём наугад.
Ход то малый,
то самый полный,
но никто и ему не рад.
Смолкли песни.
Утихли споры.
Наши мысли сейчас просты:
заблудились в Охотском море
косяки голубой кеты.
Заблудились где-то, пропали.
Видно, туго им в шторм пришлось…
Я совсем не сердитый парень,
но во мне закипает злость.
Сейнер кажется мне корытом,
море кажется лужей мне…
Говорили, что всё открыто
в этой северной стороне.
Всё открыто – заливы, косы,
до последнего островка.
Но встают впереди вопросом
незнакомые берега.
На руках набухают вены –
голубые текут ручьи.
Наши волны – что сзади пенят,
впереди – пока что ничьи.
Впереди – неизвестные штормы
и железный девятый вал.
Так не хмурьтесь, ребята!
Что мы –
не умеем держать штурвал?!
Курс – норд-ост!
И угрюмый сейнер
режет грудью литую гладь…
Я приехал осваивать Север,
а придётся его открывать!
ОСТРОВ НЕДОРАЗУМЕНИЯ
Евгению Храмову
В нём ни веселья,
ни печали,
ни строгости,
ни доброты…
Я видел белыми ночами
его неясные черты.
Он перед сейнером по курсу
вставал, закутанный в туман.
Его утёсы с сочным хрустом
жевал лениво океан.
Но только солнце пригревало
его крутые рубежи,
к нему на камни приплывали
погреться
жирные
моржи.
Взлетали вверх тугие травы
и ветви скрюченных кустов.
Он поднимался,
как застава,
обороняясь от ветров.
Его секли крутые волны,
рвал на куски его южак *,
а он стоял,
угрюмый, чёрный,
не отступая ни на шаг.
Он щедрым был.
Он трусом не был.
Он был нежнее всех отцов,
с утёсов сталкивая в небо
ещё неопытных птенцов.
Как ликовал он,
наблюдая
их неуверенный полёт!..
Я снова вижу:
выплывая,
он перед сейнером встаёт.
И смотрит грустными очами,
как будто ожидает ту,
что разглядит
его печали,
и мужество,
и доброту…
*Южак – сильный южный ветер на Севере.
У КОСТРА
В траве ручей бормочет быстро-быстро,
как будто за день
вовсе не устал.
Трещит костёр,
разбрызгивая искры,
ночные тени
отпугнув к кустам.
Огонь то вспыхнет,
то опять задремлет,
то в трубку лист
закрутит на суку.
А мы,
палатку постелив на землю,
едим «лосося в собственном соку».
И наши робы вымокшие сушим,
и греемся у жаркого костра.
Прилив — в четыре,
в пять пойдёт горбуша,
и снова в море выйдем мы с утра.
И снова катер
будет рявкать басом
и руки жечь солёная вода…
Внизу волна баюкает кунгасы.
Чернеют у прибоя невода.
«Сиа-а-ать!» — кричит невидимая птица,
и мы устало падаем в траву…
Пусть в эту ночь
кому-то счастье снится,
а мы его узнали наяву.
НОВЫЙ ДОМ
Мы все хотели
в этот новый дом,
где густо пахло досками и мелом…
В бараке старом, тёмном и сыром
нам за два года так осточертело!
Мечтали мы
в цехах, на сейнерах
о самых светлых комнатах на свете,
о ванной, о покрашенных полах
и, извините, тёплом туалете.
И вот пришёл он, долгожданный час!
Ещё с утра увязаны пожитки,
ждут новички, усевшись на баркас,
когда освободится общежитье.
Они покорно, терпеливо ждут,
а в их глазах — смятенье и тревога…
И стал для нас
в пять раз
длиннее
путь
от старого до нового порога.
Ещё, волнуясь, говорил комсорг:
– Пусть и они
пройдут сквозь это пекло! —
Но, как туман, растаял наш восторг,
и радость облиняла и поблекла…
Да!
Нам хотелось в этот новый дом!
Да!
Нары нам давно осточертели,
но каждый вспомнил
в этот миг о том,
как на баркасе так же мы сидели,
как лил холодный, немосковский дождь,
как выли зло эвенские собаки
и как всю ночь мы продавали дрожь
в разрушенном, нетопленном бараке.
Как двое наших, не дождав утра,
собрали вещи и ушли на пристань…
В глаза друг другу
мы взглянули пристально
и новичкам отдали ордера…
Ах, как шумел в тот вечер новый дом!
Как пели в нём девчата под гитары!..
В бараке нашем, тёмном и сыром,
вздыхали парни
да скрипели нары…
ЛЮСЬКА
Беленький халатик,
белая косынка,
а под ней бугрится рыжая коса.
Люська ловко моет красные икринки
и косит на хлопцев робкие глаза.
А они нахально обнимают взглядом,
а они с ухмылкой целятся в висок:
– Да, конечно, Люська — девочка что надо!
Можно от скуки потратить вечерок! —
…Работяга Люська: стряпать, шить умеет
и к мешкам привычна Люськина спина.
Только на рыбалке Люське всех труднее:
здесь парней до чёрта,
а она одна.
Здесь парней до чёрта…
Липнут, словно мухи.
Тот слегка погладит, этот ущипнет.
И уже гуляют по баракам слухи:
– Рыжая-то наша… Знаете? Ну вот… —
И уже решили на мужицком вече:
– Все они такие! Стервы — не народ!..
— И чубатый парень, что краснел при встречах,
не заметив Люськи, стороной пройдёт.
Ах ты, Люська-Люська!
Что с тобою будет?
Кто тебя согреет щедростью души?
Кто тебя заставит снова верить людям,
весело смеяться, откровенно жить?
…Люська ловко моет красные икринки.
Под платком бугрится рыжая коса.
И блестит на солнце утренней росинкой
горькая,
солёная слеза…
БОТ
На берегу, вдали от пирса,
куда прилив недостаёт,
стоит —
кормой в носок зарылся —
постройки давней
старый бот.
В бортах пробоины — как раны,
пол рубки штормом снесено.
Его былые капитаны
уже на пенсии давно.
Но в праздники, когда гулянки
справляют в клубе рыбаки,
на воле выкурить цигарки
сюда приходят старики.
Кряхтя, на палубу садятся,
ведут степенный разговор
о сроках прошлых навигаций,
про бочкотару,
руль-мотор.
Толкуют про свои уловы:
мол, нынче и улов другой…
А боту кажется,
что снова
он молодой и голубой.
А боту чудятся туманы,
иная, тёплая вода,
другой залив,
другие страны,
где не бывал он никогда…
* * *
Н.С.
Глядится ночь в замёрзшее окно.
Простор небес созвездьями размечен.
Я без тебя соскучился давно,
я так хочу хотя б короткой встречи.
Я так хочу хотя б минут на пять
зайти в наш дом, теперь такой безлюдный,
сесть у огня и честно рассказать,
как без тебя мне холодно и трудно.
Какие здесь глубокие снега,
какие бесконечные пространства!
Как воет в полночь злобная пурга
в слепом, нечеловеческом упрямстве.
Что мне теперь любое по плечу,
что не боюсь полярной, дикой стужи…
Я так с тобой увидеться хочу,
но не могу: я здесь сегодня нужен.
Стучат часы своё: ску-чай, ску-чай…
В окошко месяц целит острым рогом.
Ну что ж, моя любимая, прощай!
Рассвет забрезжит —
мне опять в дорогу!
ЭХО
Дуб умер ясным днём
на голубом снегу,
упав с холма,
всем телом: содрогаясь.
И долго эхо
будоражило тайгу,
в других деревьях
болью отзываясь.
Оно летело ввысь,
под небосклон,
будило гулом каменные горы.
Казалось,
скорбный, заунывный стон
из душ деревьев
выдавило горе.
А дуб считал, что никому не мил,
а дуб считал,
что для других — помеха…
Он жизнь свою
дороже бы ценил,
когда бы знал,
что будет
это
эхо…
КЛЁН
Клён, посаженный в саду,
а точнее, прутик бурый,
листья дал.
Но на беду
утром их склевали куры.
В жаркий полдень
грянул гром,
хлынул дождик, как из бочки.
Клён встряхнулся,
а потом
снова выпустил листочки.
Озорная ребятня,
что в саду моём играла,
клён, оживший у плетня,
до листочка обобрала.
Словно мёртвый,
клён застыл —
не вздохнёт,
не шелохнётся.
Видно, больше нету сил
за судьбу свою бороться!
ПЛОТЫ
Ти-ше, тише!
Тише.
Тише…
Спят плоты на Черемыше.
Под покровом темноты
снится им, наверно,
будто снова не плоты,
не плоты — деревья.
Будто снова стали вдруг
кто сосной, кто дубом,
не познавшим сильных рук
мрачных лесорубов.
Будто снова бродит сок
брагой под корою…
Сладок их последний сон
под родной горою…
Спят плоты на Черемыше.
Ти-ше.
Тише.
Тише…
СТАРЫЙ ПРИИСК
Заросли отвалы иван-чаем.
Тишина пуглива, словно сон.
Старый прииск
мрачно нас встречает
тёмными провалами окон.
В рыжий лес,
оскалясь оскорблённо,
убегает рыжая лиса.
Я кричу,
и в избах разорённых
оживают чьи-то голоса.
Оживают,
мечутся по стенам,
словно птицы,
бьются в потолок…
Из тайги могуче и надменно
приплывает медленный гудок.
Новый прииск
трубит вдали победу,
как любовью опалённый лось.
Мне — туда,
и я сейчас уеду,
только рад,
что в жизни довелось
постоять у пыльного порога,
погрустить у старой городьбы,
в первый раз задумавшись немного
о возможных странностях судьбы…
УТРО
На снег ложится алый блеск зари.
Петух горластый протрубил побудку.
И по дорогам скачут снегири,
взъерошив позолоченные шубки.
Трещит мороз. Но ярче и теплей
сверкают пламенеющие дали.
Горят огнём зобы у снегирей,
как будто бы зарю они клевали.
Из необычно розовых ворот,
весь золотой, идёт к колодцу конюх.
И розовую воду из колод
пьют не спеша оранжевые кони.
И чёрный пёс, вдруг порыжевший пёс,
их не узнав, рычит со злой опаской…
Весь мир вокруг на сотни тысяч вёрст
заря залила огненною краской.
В кумач одела неба синеву,
забилась пламенем в заиндевевших окнах…
Я мир таким увидел наяву,
я не смотрел сквозь розовые стёкла.
* * *
Ах, как мы, горожане, не правы,
что редко ходим
на свиданья с лесом,
что с облаками,
речкой,
дальним плёсом
мы, как ни горько,
всё-таки на «вы»!
Что незнакомо нам,
как поутру ,
росою зубы холодит морошка,
как быстро-быстро
хлопают в ладошки
осинки,
что озябли на ветру.
Как хариус хвостом,
будто веслом,
бьёт по воде
на звонком перекате…
Настанет день —
и самый скорый катер
меня умчит
в зелёный тихий дом.
И снова удивлюсь я,
как просты
и как мудры таёжные законы.
И вдруг пойму —
недаром па балконе
растят соседи
чахлые цветы…
ПЕСЕНКА О НОЧНОЙ ПОСАДКЕ
Под нами — земля
в остывающей мгле,
над нами — холодные звёзды.
Всегда самолёты стремятся к земле,
как птицы —
в родимые гнёзда!..
Нас бури трепали,
нас грозы секли,
нам было в полёте несладко.
Огнями внизу
города расцвели —
ночная посадка!
Кто с нами пробился
сквозь штормы и лёд
к знакомому аэродрому,
кто с нами летал,
тот, конечно, поймёт,
как лётчик
тоскует по дому.
Тяжёлые трассы,
чужие края, —
в кудрях серебристая прядка.
Огнями навстречу несётся земля
ночная посадка…
Пусть снова тревоги,
пусть снова борьба,
но хочется сердцу полёта.
Такое призванье,
такая судьба,
такая мужская работа.
Весёлой улыбкой
ты встретишь меня,
а после поплачешь украдкой.
Уснула земля, и вокруг ни огня
Ночная посадка…
* * *
Взбивая тундровую грязь,
а может быть, бродя по югу,
ругаясь,
радуясь,
молясь,
тоскуют люди друг по другу.
Тоскуют трудно, горячо,
как матери у обелисков,
тоскуют по родным и близким,
и тем, незнаемым ещё.
Тоскуют по упрямству глаз
былых друзей,
что смотрят мимо.
Как будто все они
для нас
единственно необходимы…
* * *
Ну вот и снова липа зацвела!
Пугая ночью высверками света,
проходят грозы.
Середина лета,
начало долгожданного тепла.
Соседи шумно празднуют отъезд
на юг,
на море,
к радости безделья.
Я в первый раз
не чувствую веселья
в знакомой тяге к перемене мест.
Я в первый раз
не чувствую в крови
глухого зова гулкого пространства.
Меня всё больше тянет к постоянству
в работе,
увлечениях,
любви!
Не то чтоб я
к былым утехам глух,
но мир встаёт в особом измеренье,
и обретает зримость утвержденье,
что старый друг —
надёжней новых двух.
А я стремился к новому,
пока
однажды не заметил изумлённо
резную завершённость листьев клёна,
изящество капустного вилка.
А может,
просто не был я готов
понять величье
молодого сада,
где на деревьях,
кутаясь в прохладу,
висят комочки будущих плодов.
Пусть грянет ветер,
копны вороша!
И унесётся, звонкий, словно мячик!
И женщина от нежности заплачет,
и захлебнётся жалостью душа!
И станет больше на земле тепла,
и не потянет странствовать по свету,
но не затем,
что середина лету,
не потому,
что липа зацвела!
* * *
Анне Тимофеевне
и Константину Назаровичу
Боголюбовым
Устав по озёрам скитаться
в глухом вологодском краю,
я вечером — обночеваться —
вернусь в деревеньку свою.
И в душу не то чтобы счастье,
но что-то сравнимое с ним
войдёт,
когда пегая Настя
приветит мычаньем своим.
Пусть в этом
немало смешного,
но мне хорошо оттого,
что грустная эта корова
во мне признаёт своего.
Ещё хорошо мне, наверно,
что, радуясь и браня,
заботливая Тимофевна,
как сына,
обнимет меня.
Нальёт мне горячего чая,
посетует, что не обед.
А я,
невпопад отвечая,
прислушиваюсь к себе.
Увенчан сияньем диплома,
объехав полсвета и Русь,
под кровлею низкого дома
я высшим понятьям учусь.
И тает в груди постепенно
скопившийся лёд бытия,
как будто из дальнего плена
вернулся на Родину я.
…Усну на глухом сеновале,
где праздно,
развешаны в ряд,
полосками сточенной стали
литовки под крышей висят.
Усну под тяжёлые вздохи
коровы,
залезшей в подклеть.
И кот —
вороватый Матроха —
всю ночь
будет песни мне петь…
ПОДСОЛНУХ
За дорогой,
у плетня,
меж стеблей крапивы сонной
каждый день на склоне дня
клонит голову подсолнух.
Рыжий, длинный и худой,
чудом выживший в кювете,
обездоленный судьбой,
он доволен всем на свете.
Он глядит на мир светло,
ни о чём не беспокоясь.
В благодарность за тепло
солнцу кланяется в пояс.