Владимир Цыбин
Цитируется по: День поэзии. 1987. Москва: Сборник. -М.: «Советский писатель», 1987, 224 стр.
КОЛОДЕЦ
Поднялся, ветром горло обвязав,
журавль над колодцем, как жираф.
И заглянуть туда охота мне,
где чёрная звезда лежит на дне.
И от неё из зыбкого окна,
утопшая струится тишина.
Оттуда, где покорная вода,
звезда дневная белая видна.
И на её обратной стороне
в другую даль смотреть когда-то мне.
Меж белою и чёрною звездой
кажусь я тенью ветки молодой
и негасимой искрой на лету
на миг друг с другом
две звезды сплету…
ОРФЕЙ
I
— Куда идём, Орфей, из бездны мы?
«В фракийские луга, на белозорье.
Там солнце».— Я ослепла среди тьмы.
«Там море плещет».— Я не слышу море.
Уже виднелись белые холмы,
уже звенели вёсла на просторе.
— Твой страшный дар, Орфей, страшней сумы.
«А я пою, я усмиряю горе».
— Ты погляди, какою стала я…—
Он оглянулся, в сердце страх тая,—
пред ним качнулась тёмная завеса:
туда, на край, в подземный вход земли,
где песнь его последнюю несли
тень Эвридики с призраком Гермеса…
II
День над землёй отяжелел от гроз,
даль сдвинута уже к последней кромке,
но если в песне что-то не сбылось,
она уйдёт, не устрашась, в потёмки.
Ты зачерпни грозы прощальной горсть,
всего лишь капли — как светлы, незвонки.
и виноградный куст протянет гроздь
в доверчивые детские ручонки.
А тот, кому назад дороги нету,
кого лишь песня может сжить со свету,
отыщет сам своей недоли всход,
и, чтоб сама не пела больше лира,
он бросит душу прямо в жерло мира
и трепетные струны оборвёт.
СОКРОВЕННАЯ ТЯГА
Век двадцатый нам дал, как зарок,
сокровенную тягу в просторы.
Кто — на запад, а кто — на восток,—
знают только одни светофоры.
Сколько их по завету судьбы
уводило от вдовьего поля,
от покрытой дождями избы
забубённая русская доля.
Словно пахарям и кузнецам
нагадали дорогу цыганки,
и навстречу баянным басам
выбегали из тьмы полустанки.
Видно, было дано на веку,
разложив свой обед на газете,
заедать свою боль и тоску
где-нибудь в станционном буфете.
И сжимало предчувствие грудь,
что глухие заманные дали
ту же жизнь, что была,
тот же путь
с каждой новой верстой открывали.
По снегам разбегаются сны,
рассыпаются всюду, как просо.
Про судьбу кочевую страны
громыхали по тундре колёса.
Так куда, так куда этот бег,
чтоб в лесном городке под Читою
вспомнить вдруг, что расстались навек
не с землёй, а с её красотою?..
Оттого-то и горечь таю,
оттого безотказно доныне
я осёдлую память свою
отправляю далеко за ними.
Но за тягу в другие места
всё же их не осудишь ты строго,
ведь даны сердцу боль и мечта,
как России — навечно дорога…
* * *
Иду по Лебяжьему лугу,
где каждой тропинке был свой,
иду по Лебяжьему лугу —
ни мертвой воды, ни живой.
Пустые и плоские стебли
жарой размело на клочки,
и высохли звуки,
ослепли,
истёрлись о камни ключи.
В какой же приёмной министра,
в учёном каком мираже
могло вот такое примниться
безродной конторской душе?
Из дали заветной, туманной,
куда моё время легло,
тянуло к прохладе заманной
столь лет не меня одного.
Дорога смятенно и грозно
легла на войну из села,
мы выжили —
пресная горстка
земли этой нам помогла.
Но вновь над рассветною Русью
ни тени,
ни вспышки грозы.
Садятся отлётные гуси
на пересыпь спелой росы.
Но если с земли, хоть однажды,
померкнув, уйдёт красота,
то мир обмелеет от жажды
и ты — навсегда сирота.
А время несётся по кругу,
и боль не исчезнет вдали…
Иду по Лебяжьему лугу —
по странному крену земли.
ЖИВАЯ СИЛА
Легенда
Степь насквозь пургой продута,
степь мертва, убога,
в одну сторону — разлука,
в другую — дорога,
в одну сторону — отпетый,
в другую — измена:
стороною той и этой
шёл казак из плена.
Мать родная поманила
домой из неволи,
злая ночь его сморила
на холодном поле.
Только в серые туманы
сердце зависает.
полыхают его раны,
сам он замерзает.
Смерть пришла, у глаз присела,
словно молодая.
— Кто же ты? — спросил он смело.
— Сила неживая.
Неужели ты истому
смертную не чуешь?
Покажу дорогу к дому,
если поцелуешь.
— Ближе сядь, дохни мне степью
и придай мне духу…—
И к себе железной цепью
приковал старуху.
Стала смерть белее дыма,
затрещали кости.
— Доведёшь меня до тына,
откуёшься после.
Нет степи конца и края,
шли, не уставая:
справа — сила молодая,
слева — неживая.
Как над дедовской избою
дым висит зелёный.
— Что за старая с тобою? —
Вышла мать с иконой.
— Приблудилась в чистом поле,
помощь попросила…—
Его сторону в застолье
ветром обносило.
В дом родной пришла поруха:
поёт — не поётся.
От руки его старуха —
плачь — не откуётся.
Смерил всё прощальным взглядом,
все вокруг — родные.
— Что ж., пойду… Покуда — рядом,
будут все — живые.—
С головой уже седою
сына отпустили.
Тридцать лет водил с собою
смерть он по пустыне…
Тридцать лет ни войн, ни злости,
сабли не блистали,
на заброшенном погосте
кресты не вставали.
Никуда ему не деться,
память — не подмога;
в одну сторону от сердца
пыльная дорога.
…Упадёт вдали от дому,
разлучась с косою,—
сердце полю молодому
выкует грозою.