Кайсын Кулиев. Памяти друга (о Дмитрии Кедрине)

Кайсын Кулиев

Памяти друга

Цитируется по: День Поэзии 1967, “Советский писатель”, Москва, 1967, 256 стр.

Мне грешно роптать на судьбу и винить её в том, что она лишила меня радости общения с крупнейшими поэтами-современниками. Не стану называть имён — пусть даже тень хвастовства не ляжет на мои заметки. Поэт должен быть душевно свободным, как ветер, который проходит по зелёной чинаровой роще. Но не хвастливым и не чванливым. Я не за робость, а за скромность. Робость в творчестве — это бескрылье, ведущее к эпигонству. Скромность же — путь к самокритичности, а потому и к плодотворности.

Таким я знал поэта, о котором думаю сейчас. Он был истинным художником и в том, что им сделано, и в замыслах. О нём я думаю часто потому, что ему в высшей степени были присущи порядочность, душевная чистота и честность, так же необходимые для поэта, как зелень для дерева каждой весной. О нём я думаю часто потому, что его дружба принесла мне много радости. Я любил его. Он был поэтом во всём.

Стремление быть правдивым и искренним, оставаться самим собой, белое называть белым, а чёрное чёрным — естественное желание и состояние таланта, его прирождённое свойство. Таким я запомнил Дмитрия Кедрина. Он настоящий поэт, истинный мастер. Я не пишу эти заметки по тому принципу, что об умерших полагается говорить только хорошее. О Кедрине ни один порядочный человек не мог бы говорить плохое. Надо стараться быть верным истине. Платан должен оставаться платаном и ольха — ольхой. От того, что ничего не будем преувеличивать или же скажем о недостатках крупного человека, нисколько он не станет меньше. Наоборот, когда людей с живой кровью и плотью, ходивших, как говорится, по грешной земле, пытаемся превратить в иконы или ангелов, вот тогда-то мы и делаем дурное дело. Такое иконизирование было противно им, живым. Почему забываем об этом? Не надо людей превращать в богов.

При обращении к памяти любого деятеля преувеличивать так же не хорошо, как и умалять. А истинный художник не нуждается в ложной славе даже посмертно. О ней мечтает только посредственность. Я не хочу, чтобы мой живой, красивый собственной красотой Митя Кедрин был превращён в зализанную икону. У него тоже были уязвимые места и в жизни и в работе. Но его совестливость и бескорыстие, скромность и требовательность к себе были действительно прекрасны. Таким людям обычно живётся нелегко. Кедрин жил трудно. Но, несмотря на это, как подлинный талант, в маленькой деревенской комнатке высек из своего сердца сильные трагические поэмы — «Зодчие», «Рембрандт», «Конь», «Приданое», «Певец». Их мощная живопись и суровая мудрость прекрасны. Я в молодости не до конца понимал значение этих замечательных вещей, их серьёзность и актуальность. В них мы видим всю прозорливость Кедрина, народную основу его философии жизни. Если Кедрин по-настоящему ценил поэта, то говорил о нём: «Мастер без дураков!» А знал ли он, что и сам был таким?

2

Вкус у Кедрина был замечательный. Бунина, например, открыл мне он. Любил его, часто читал вслух. Мне нравилась его манера чтения. Он не подвывал, как это делали иные московские стихотворцы, не пел, а читал. Его мягкий баритон был обаятелен. Ему очень нравились и восточные стихи Бунина. Выводя эти строки, я слышу голос друга, не спеша читающего:

Я — простая девка на баштане,
Он — рыбак, весёлый человек.

И ещё:

Зейнаб, свежесть очей! Ты — арабский кувшин…

У Кедрина походка была лёгкая, руки тонкие. Он был хрупок, изящен, но внутренне мужествен. Разве это не видно из его произведений? Честность зря не даётся. Она требует мужества и стойкости. Характер всякого художника остаётся в его созданиях. С Кедриным тоже получилось так. Он был человеком, привязанным к бытию, преданным жизни со всем великим в ней и милыми мелочами. Жил бедно, но любил хорошо сделанные вещи. Тонко чувствовал мастерство, обожал мастеров. У него были хрустальные бокалы (два или четыре — не помню). Он радовался им. Они чудесно звенели. Мы каждый раз долго ими чокались — независимо от того, что пили. О них и сказано в стихотворении, обращённом ко мне:

И, как колокол в церкви,
Звонок тонкий бокал.

Он всерьёз говорил, что его бокалы имели какое-то отношение к царскому столу. Может быть, так и было.

Дмитрия Кедрина нельзя представить себе замкнутым, аскетичным и книжным. Не было ничего подобного при всей привязанности к книгам и его начитанности. Он был сосредоточенный человек. Но я знал его общительным, любящим бражничанье, застольную беседу, поездки, весёлый смех, настоящее остроумие, радость. В нём было много от хорошего гусарства. Недаром он писал:

Гусары влюблялись в цыганок,
И седенький поп их венчал.

И сам он, конечно, был не прочь влюбляться. Понимал женщин. Хорошо к ним относился. Поэт не может не любить радость. Он работает во имя её.

Дмитрий Кедрин, любивший певчих птиц, одно время много их держал у себя дома в клетках. Заботился, кормил. Потом отказался от своей затеи. Видимо, ему не по душе стало держать птиц в неволе. Я бы поступил так же. Кстати, мне не мило ремесло охотников и птицеловов, хотя мои предки были замечательными охотниками, а многие родичи и по сей день продолжают эти традиции в горах. Кедрин любил снег на деревьях, на крышах, в своём маленьком дворике с низенькой деревянной оградой. В подмосковные ночи мы часто бродили с ним. Я вижу его в белой короткой шубе, слышу его скрипучие лёгкие шаги на снегу…

3

В подмосковном сельце Черкизово, что по Северной дороге, я бывал у друга часто. А однажды довольно долго жил у него. Он называл меня тогда единственным абреком Подмосковья. Его сынишка, лет четырёх, конечно, не понимал смысла странного для него слова, но тоже стал звать меня «абееком». Маленький Олег обычно играл на улице возле дома. Увидев меня, идущего к ним со стороны станции, бежал к отцу, каждый раз радостно крича:

— Папа! Абеек идет! Абеек идет!

С этим чудным, очень живым мальчишкой переживали мы много забавных минут. Отец, конечно, сильно любил его, единственного сына, был нежен с ним. Дочка Светлана, удивительно похожая на папу, такая же изящная и хрупкая, была порядком старше братика. Поэтому больше внимания уделялось мальчику. В годы войны со всякой сладостью было трудно. Но если удавалось достать хоть немного конфет или печенья, то Митя прятал на ночь под подушку сынишки. А тот утром поднимал подушку, находил спрятанное и ликовал.

— Вот опять дед Мороз принёс тебе подарочек. Какой он хороший! — говорил папа.

— Холоший! — повторял мальчик с удовольствием.

Ясно, дед Мороз был для маленького Олега самым любимым из всех гостей. Я тешил себя надеждой занять второе место.

Мы с Митей часто читали Блока вслух. Мальчик крутился возле нас, играл. И однажды, когда мы сидели за столом, малыш бодро прошагал мимо нас, повторяя: «Милый друг, мы с тобой старики». У него это выходило замечательно ещё и потому, что он не выговаривал «р». Наблюдая за ним, я часто думал: «Вот будет умницей и талантливым человеком!» Наверное, так и вышло бы, если бы не нежданная беда: вскоре после трагической гибели отца мальчик утонул!

Я с ними бывал счастлив даже в самые несчастливые для меня дни. Разве я мог предположить, что мне придётся писать воспоминания о Кедрине? Милый Митя Кедрин! Он одарил меня и обогатил редкостной бескорыстной дружбой. Это была дружба настоящего человека и художника, открытого и самоотверженного, дружба поэта с мудрым и светлым сердцем.

По моей просьбе его пригласили в город Фрунзе переводить поэтов Киргизстана. Он согласился, прислал телеграмму. Но вскоре, к моему великому горю, пришла весть о его смерти. Я ходил под фрунзенскими тополями в прозрачные дни сентября, одинокий и беспомощный, и только повторял: «Милый Митя Кедрин! Бедный Митя Кедрин!» Мне больше ничего не оставалось. Но я понимал и знал, что поэзии его суждена долгая жизнь, что придёт его час. Это было единственным утешением. Жизнь остаётся жизнью. Мы идём, теряя самых лучших, самых любимых. Такова неизбежность. Хотя бы поэтому трагическая поэзия всегда будет иметь место на земле. Мы теряем самых близких. Но продолжаем быть, делаем своё дело. Так велит жизнь.

4

В отношении к семье Кедрин был тонок, чуток и справедлив. Тонкость и справедливость были его природными чертами. Но и воспитан он был хорошо. Это чувствовалось во всём. Жена его, Людмила Ивановна, постоянно заботилась о нём, беспокоилась, жила хлопотливо. Трудности военных лет известны. Кедрина не щадила сил, чтобы муж и дети сносно ели. Я был свидетелем её стараний и трудов. Казалось, что она из ничего делала всё. Я видел, какой она была упорной, находчивой и рачительной хозяйкой.

Как-то, придя к ним, я спросил её:

— Как живёшь, Людмила Ивановна?

— Кручусь между Кедриным и печкой!

И это «кружение» выручало поэта, давало возможность писать. Кроме того, будучи образованным и способным человеком, любящим и понимающим литературу, Людмила Ивановна хорошо знала цену таланту мужа и тому, что он успел создать. Не так уж часто везло в этом нашему брату стихотворцу. Все мы, кому дорога его поэзия, многим обязаны Людмиле Ивановне. Терпеливое, внимательное отношение жены, её заботы, понимание ею значения творческой работы, её доброта — большое, я бы сказал, ничем не заменимое благо для писателя. Его дом — это его мастерская. Балкарские горцы говорят: «Если на площади буря, пойду домой, а если и дома буря, куда я тогда пойду?!» Людмила Ивановна заслужила нашу признательность ещё и тем, что приложила очень много усилий, чтобы творчество Дмитрия Кедрина заняло заслуженное им место, дошло до массы читателей. Пример Кедриной лишний раз доказывает ту истину, что женщина терпеливее и самоотверженнее мужчины.

5

Дмитрий Кедрин оказал мне большую честь, посвятив одно из лучших стихотворений. Хочется рассказать, как оно родилось. Любителям поэзии, думаю, будет интересно знать, как было написано это стихотворение.

В самом начале 1945 года я приехал с Кавказа в Москву, вернее, был вызван Николаем Тихоновым. Из столицы я предполагал вскоре совсем выехать в Среднюю Азию. Там уже год находилась моя мать и все близкие. Эта история длинная и малоприятная. Подробно останавливаться на ней не буду. Только скажу, что из госпиталя я выписался ещё в октябре, но рана не зажила. Ходил, опираясь на палочку. Первое время жил в Мамонтовке. Часто приезжал на электричке в Черкизово.

Нас как-то пригласил на именины дочери черкизовский приятель Кедрина. Был февральский метельный вечер. За кружащимся снегом не видны стали сосновый бор перед самым селом, старая церковка, стоявшая наискосок от домика Кедриных. В гости мы шли с удовольствием. Признаться, и выпить были не прочь, и человек, пригласивший нас, был нам приятен. А его дочь, Галина, довольно часто заходила к Людмиле Ивановне. Она, по-моему, готовилась стать артисткой. Хорошо читала стихи. В её молодом, горячем исполнении мы однажды слушали целиком даже «Мцыри». Она была даровита, хороша, мила.

Итак, мы пошли на Галины именины. Двери открыл отец. Из натопленного дома бурно вырвался густой пар и смешался с метелью.

— Добро пожаловать! — весело встретил нас хозяин. Шутливо добавил: — Я уже пьян,
господа генералы от литературы! Что вы опаздываете?

В доме было тепло, а стол даже богат для того времени. Присутствовало человек пятнадцать. Мы с Митей сели напротив друг друга. Поздравили молодую, красивую именинницу, выпили. И, надо сказать, не без удовольствия. В такую зимнюю северную ночь да за такую девушку! О чём можно говорить! Пока все закусывали, я сказал Кедрину:

— Знаешь, я мог бы быть офицером Шамиля!

Он ответил:

— Ты был им!

Через несколько дней я снова приехал к Кедриным. Прихрамывая, прошёл к столу, сел. Митя взял с письменного стола исписанный лист желтоватой нелинованной бумаги и протянул мне. Это были стихи, обращённые ко мне.

С того зимнего дня прошло довольно много времени. Было всякое. А автограф я сохранил. Ещё бы! Вот он лежит передо мной и сейчас, когда пишутся эти строки. На листе сверху стоят три звёздочки, а с отступом влево тонким почерком выведено: «Кайсыну Кулиеву». Внизу подпись «Дм. Кедрин». В книгах же поэта стихотворение печатается под названием «Другу-поэту». Кедрин на такое название не согласился бы. Впервые эти стихи были опубликованы в «Избранном» поэта, выпущенном издательством «Советский писатель» в 1947 году. Тогда я находился в Средней Азии, и ставить над стихами моё имя сочли невозможным, дали бесцветное название, а вместо полного имени того, кому они посвящены, поставили. «К. К». И на том спасибо! В том издании была изъята строфа, позже восстановленная:

И, как Байрон хромая,
Проходил к очагу…
Пусть дорога прямая
Тонет в рыхлом снегу…

Видимо, мудрый редактор решил, что для Кайсына Кулиева слишком велика честь хромать, как Байрон! А вот Дмитрий Кедрин по простоте душевной не понимал этого. У автора сказано: «Я не знаю, как пишут по-балкарски «поэт». Это передали таким образом: «Я не знаю, как пишут по-кавказски «поэт», хотя и вышло нелепо: как известно, Кавказ многоязычен.

Как я обрадовался в тот зимний день этим стихам! Если бы мой друг подарил мне, молодому горцу, коня, я не был бы так рад. Добрый шаг русского поэта явился продолжением замечательных традиций великой поэзии России. Я понимал это и тогда. В стихах, подаренных мне, кроме высокой художественности я увидел ещё осязаемо-тонкое чувство истории.

Мне хочется привести стихотворение, написанное мне, точно в таком виде, каким я принял его из рук самого Дмитрия Кедрина.

Кайсыну Кулиеву

Ночь позёмкою частой
Заметает поля.
Я пишу тебе: «Здравствуй!»,
Офицер Шамиля.

К утру иней налипнет
На сосновых стенах.
Мы за лирику выпьем
И за дружбу, кунак!

Случайный, незначительный, казалось бы, разговор побудил Дмитрия Кедрина написать такие благородные стихи. Наверное, так случается с поэтами часто.

Лев Озеров недавно писал, что былая неизвестность замечательного поэта осталась позади. Как хорошо, когда мы видим несправедливость побеждённой! Сам Лев Озеров сделал больше всех для того, чтобы творчество Кедрина заняло подобающее ему место. Вот как надо относиться к памяти талантливых товарищей! Дмитрий Кедрин из тех поэтов, которые не пишут стихи «из-за всякой ерунды». Его опыт поучителен во многих отношениях. Его человеческая и художническая честность была безупречной. Таким он остался в памяти своих товарищей и почитателей.

Эти беглые заметки мне хочется закончить стихотворением, написанным мною в Средней Азии. Оно переведено Марком Шехтером.

ПАМЯТИ ДМИТРИЯ КЕДРИНА

(1945—1948)

Дмитрий Кедрин обогатил советскую поэзию многими истинно талантливыми поэтическими произведениями. Он многое сделал для братства культур народов, для их взаимного обогащения как переводчик. И в этом ему не только я должен выразить свою признательность. Он был мудрым, доброжелательным, взыскательным и требовательным советчиком, неутомимым учителем молодых поэтов. Я хорошо помню, сколько их ходило к нему. В оценке произведений любого автора Кедрин был так же честен и откровенен, как и во всём, что он делал. В его лице советская литература безвременно потеряла одного из лучших своих работников. Он встал бы перед нами очень крупным писателем, если бы судьба дала осуществиться его серьёзнейшим замыслам.