Михаил Луконин (1918 – 1976)
Про это
Вот это и есть то,
что называют любовью? Так это зовётся?
Так пишется?
Это и есть?..
Вы руки тяжёлые закинете к изголовью,
ночь не ответит.
Дождь забарабанит об жесть.
Будут зимы, и вьюги, и росы на травах,
и звёзды, и радости будут.
Разрывы придут,
И только не будет ни виноватых,
ни правых,
ни знающих,
ни умудрённых,
ни лечащих тут.
Никогда, никого не расспрашивайте об этом –
ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь.
Ликуйте или страдайте одни
и не верьте поэтам,
поэты
и сами себе-то не могут помочь.
Берите всю радость себе, не отдавайте и муку,
это только вдвоём открывают,
уж если любовь.
Воспоминания о любви не годятся в нaуку,
всё не так.
Всё по-новому, снова,
не снова, а вновь.
Нельзя объяснить –
что это, со мной или с вами.
Один среди поля,
под ливнем,
и ходит гроза.
Об этом никак невозможно чужими словами,
слова не приходят –
молчите глазами в глаза.
Молчите,
чтобы ресницы задели ресницы,
чтоб сердце услышало сердце другое в громах.
Любите друг друга.
Не думайте – явь это всё или снится,
любите друг друга,
не бойтесь,
не ройтесь в томах.
Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни Госта,
будет она неотступна, мучительна,
как и со мной.
Не пишется это,
не слышится.
Дышится просто.
Так и поэзия –
дышится
жизнью самой.
1960
Хорошо
Хорошо перед боем,
когда верится просто
в то,
что встретимся двое,
в то,
что выживем до ста,
в то,
что не оборвётся
всё свистящим снарядом,
что не тут разорвётся,
дальше где-нибудь, рядом.
В то,
что с тоненьким воем
пуля кинется мимо.
В то,
чему перед боем
Верить необходимо.
1942
В вагоне
Как странно всё-таки: вагон.
Билет. Звонок. Вокзал. Домой.
И свет и гром со всех сторoн.
Kолёcа бьются подо мной.
Шестнадцать месяцев копил
я недоверие к тому,
что кто-то жил, работал, был,
болел и спал в своём дому.
Шестнадцать месяцев подряд
окопом всё казалось мне.
В вагоне громко говорят
о керосине и вине.
А у меня всего три дня.
Я вслушиваюсь в их слова.
Вздыxaют, ггорестно кляня
дорoговизну на дрова.
А мне ведь дорог каждый час.
Жилет раскинув меховой,
я по вагону, напоказ,
пошёл походкой фронтовой.
Я был во всей своей красе
(Блестит на левой стороне!).
– Оттуда? – спрашивают все.
– Да, тяжело вам на войне…
– Шёл, улыбался и кивал,
молодцеватый и прямой.
– В боях бывали?
– Да, бывал.
– Куда же едете?
– Домой!
– Из госпиталя? На, сынок… –
Беру, жую мякинный кус.
– Kури. – Глотаю я дымок,
соломой отдает на вкус.
– Ложись, устал… Мы ничего,
мы тут пристроимся в углу.
У вас там трудно с ночевой,
мы перебьёмся. Мы в тылу.
– Ложись и спи…
– Слаба кирза,
как они там зимой, в бою! –
Прикрыла женщина глаза,
упрятав ноги под скамью.
– Спи… –
А колёса все галдят.
– Спи…
Все живём одной бедой…
– Спи. Исхудал-то как солдат…
А был я просто молодой.
1942
Мои друзья
Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленaв нас туго в одеяла
и подтрунив над тем, как мы малы,
нагнувшись, воду по полу гоняла
сестра.
А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились: «Друг, какое нынче?
Суббота?
Вот, не вижу двадцать дней…»
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
«Послушай, друг…» –
И всё о ней, о ней…
Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
про то, как двадцать дней
не видит.
И – о ней, о ней, о ней…
– А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей!
– Она не сможет, друг, тут сложность есть.
– Какая сложность? Ты о ней не думай…
– Вот ты бы взялся!
– Я?
-Ведь руки есть?!
– Я не смoгу!
– Ты сможeшь!
– Слов не знаю!
– Я дам слова!
– Я не любил…
– Люби!
Я научу тебя, припоминая… –
Я взял перо. А он сказал: – «Родная!» –
Я записал. Он: – «Думай, что убит…»
– «Живу», – я написал.
Он: – «Ждать не надо…» –
А я, у правды всей на поводу,
водил пером: «Дождись, моя награда…»
Он: «Не вернусь…»
А я: «Приду! Приду!»
Шли письма от неё. Он пел и плакал,
письмо держал у просветлённых глаз.
Теперь меня просила вся палата:
– Пиши! – Их мог обидеть мой отказ.
– Пиши! – Но ты же сам сумеешь, левой!
– Пиши! – Но ты же видишь сам?! – Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это все? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Вcё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведёт ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
– Пиши! – диктуют мне они. Сквозная
летит строка. – Пиши о нас! Труби!..
– Я не смогу! – Ты сможешь! – Слов не знаю…
– Я дам слова!
Ты только жизнь люби!
1947
Напоминание
Самый светлый,
Самый летний день в году,
самый больший день Земли –
двадцать второго.
Спали дети,
зрели яблоки в саду.
Вспоминаем,
вспоминаем это снова.
В Сталинграде Волга тихая плыла
и баюкала прохладой переплеска.
С увольнительной в кармашке
дня ждала
пограничная пехота возле Бреста.
Спал Матросов.
Спал Гастелло в тишине.
На рыбалку Павлов шёл тропой недолгой.
В Сталинграде мать письмо писала мне
и звала меня домой,
манила Волгой.
Талалихин по Тверскому шёл в ту ночь,
у Никитских попрощался –
ночи мало –
с той, которой я ничем не мог помочь
в день,
когда она на улице рыдала.
Вспоминаем эту ночь и в этот час
взрыв,
что солнце погасил в кромешном гуле,
сквозь повязки неумелые сочась,
кровь народа заалела
в том июне.
Шаг за шагом вспоминаем,
день за днём,
взрыв за взрывом,
смерть за смертью,
боль за болью,
год за годом, опалённые огнём,
год за годом, истекающие кровью.
Вспоминаем торжество,
как шли и шли
и Берлин огнём открыли с поворота,
и увидели просторы всей земли,
проходя
сквозь Бранденбургские ворота.
Сами звери поджигали свой рейхстаг,
дым последний очертанья улиц путал,
но Егоров и Кантария наш стяг
водрузили на шатающийся купол.
Вспоминаем всех героев имена,
все победы называем поимённо.
Помнит вечная кремлёвская стена,
как валились к ней
фашистские знамёнa.
Нам бы только этот май и вспоминать,
но июнь ещё стоит перед глазами,
если жало начинают поднимать
и охрипшими пророчить голосами.
Мы не просто вспоминаем
день войны,
не для слёз и мемуаров вспоминаем.
Люди мира вспоминать о нём должны.
Мы об этом
всей Земле напоминаем.
1955
Обелиск
Вы думаете – нет меня,
что я не с вами?
Ты, мама, плачешь обо мне.
А вы грустите.
Вы говорите обо мне,
звеня словами.
А если и забыли вы…
Тогда простите.
Да. Это было всё со мной,
я помню, было.
Тяжёлой пулей разрывной
меня подмыло.
Но на поверхности земной
я здесь упрямо.
Я только не хожу домой.
Прости мне, мама.
Нельзя с бессменного поста
мне отлучиться,
поручена мне высота
всей жизни мира.
А если отошёл бы я –
иль глянул мимо –
представьте,
что бы на земле могло случиться!
Да, если только отойду –
нахлынут, воя,
как в том задымленном году,
громя с разбега,
пройдут мимо меня
вот тут,
топча живое,
кровавым пальцем отведут
все стрелки века.
Назад – во времена до вас,
цветы детсада,
за часом час –
до Волжской ГЭС ещё задолго,
так – год за годом –
в те года у Сталинграда,
в года,
когда до самых звёзд горела Волга.
В год сорок…
В самый первый бой,
в огонь под Минском,
в жар первой раны пулевой,
в год сорок первый…
Нет,
я упал тогда в бою с великой верой,
и ветер времени гудит над обелиском.
Не жертва, не потеря я –
ложь, что ни слово.
Не оскорбляйте вы меня
шумихой тризны.
Да если бы вернулась вспять
угроза жизни –
живой,
я бы пошёл опять навстречу снова!
Нас много у тебя, страна,
да, нас немало.
Мы – это весь простор земной
в разливе света.
Я с вами.
Надо мной шумит моя победа.
А то, что не иду домой,
прости мне, мама.
1963