Владимир Алексеевич Смоленский (1901-1961)
Поэт, участник Белого движения, Смоленский покинул Россию с армией Врангеля в ноябре 1920 года. Два года провёл в Тунисе, а с 1923-го жил в Париже, стал членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1925 года), участником литературно объединения «Перекрёсток» (с 1928 года). Вместе с Ю. Одарченко редактировал альманах «Орион» (1947). В качестве критика выступал в сборниках Союза поэтов, в «Мече», а более всего, уже после войны, в журнале «Возрождение».
О КРИЗИСЕ И ПОЭЗИИ
Кризис поэзии… — тема сейчас очень «модная». Ей посвящают статьи в журналах, обсуждают её на литературных собраниях, смакуют в литературных салонах. Тема не только модная, но и лёгкая, потому что вся она от усталости, от творческого бессилия, от желания ни за что не отвечать. А подтверждается она фактами очевидными, как бы лежащими под руками, — машинная цивилизация, малый тираж книг, слишком большое количество бесцветных, не плохих, и не хороших, стихов. Можно даже сделать небольшое исследование и доказать, как дважды два четыре, что по некоторым историко-литературным законам (как будто бы такие законы существуют) сейчас время расцвета прозы или «человеческого документа», или что теперь утерян стиль, или что старые ритмы стёрлись и что нужно их
сломать или выдумать новые (как будто поэт может выбирать ритм, всегда ему данный извне (с неба), или как будто ритм можно сломать, если он не сломается от внутреннего напряжения сам). Можно, приблизительно, докопаться до корней кризиса — эпоха Ренессанса, или эпоха романтизма, или где-нибудь совсем близко. Можно даже, приблизительно, указать, когда этот кризис кончится, через десять лет или через сто, — и то и другое будет одинаково убедительно. Поэзия уходит или ушла из мира. Поэзия спит. — Предлагается и нам уснуть.
С одной стороны, может быть даже и хорошо, что «кризис поэзии» существует и что сторонники или углубители кризиса торжествуют по всему фронту. В конечном счёте что же можно им возразить? Конечно, никакого тиража, почти никакого отзвука, как будто бы никакого влияния на судьбы мира— ни денег, ни уважения— как сказал мне недавно один поэт. Может быть, «кризис» хорош потому, что сделает он отбор, оттолкнёт и уничтожит стихотворцев («К чему писать? — никто не покупает. Вот, может быть, прозу…»), отвлечёт праздное внимание, освободит место от зря толкающихся, очистит воздух. Но, может быть, и злое дело делается, потому что соблазняют «малых сих», отнимают волю, силы, надежду. Не за сильных страшно, а за слабых, которые могли бы стать сильными.
Кризис поэзии… Говорят о кризисе, но разве кто-нибудь когда-нибудь определил, что такое поэзия? — вот так логично и глубокомысленно, как определяют её кризис? Берут её всегда в плане литературном, даже более узко — в плане стихотворном, такой, какой она как бы застывает на поверхности бытия, в несовершенном и грубом виде, но и там часто не видят её, ища, равнодушно проходят мимо, как, например, было с поэзией Тютчева, которую целое поколение проглядело. Но ведь поэзия не только в литературе, сияние её, звук её пронизывает иногда какое-нибудь человеческое действие — подвиг, победу, гибель… Нереальная реальность, ускользающая данность, она не то что присутствует, но как бы пробивается в мир сквозь человеческую душу. Если бы не было этого прорыва оттуда, человечество задохнулось бы от отсутствия воздуха, от бессмысленного благополучия, от невыносимого самодовольства. Чем толще кора, отделяющая мир от поэзии, чем темнее, глуше и слепей люди, тем сильнее напор её, разряд её в какой-нибудь отдельной человеческой душе. Великие поэты появлялись всегда во времена глубочайших кризисов, предельной темноты, глухоты, слепоты, и это они, погибая, спасали мир, освещали пути, вели от бессмыслицы к смыслу. Поэтому люди и хранят свято, иногда даже не понимая почему, память о своих поэтах, и если закрыть глаза и вспомнить о России, не о географическом, историческом или политическом понятии, а о последней её и предельной сущности, то вспомним, конечно, не профессора Менделеева или профессора Павлова или кого-нибудь ещё, а застреленного камер-юнкера Пушкина, убитого мальчика Лермонтова, гусара и бретера, волочившегося за дамами и видевшего ангелов, умершего от голода и ужаса Блока, расстрелянного Гумилёва — мечтателя и героя… — имена их мы все знаем. Все они, при жизни гонимые, всё равно — ненавистью или равнодушием, замученные и убитые — подлинные вожди России.
Поэзия всегда социальна, никогда — для себя, всегда — для других. Поэт, к кому бы он ни обращался, к любимой, к людям, к Богу, всегда хочет быть понят. Здесь мы вплотную подходим к искусству, здесь и открывается глубочайшая пропасть между ним и т. н. «человеческим документом». Человеческий документ, по существу, глубоко подлинен, глубоко трагичен, но он никогда не прорывает круга, всегда непонятен или малопонятен людям. Это всегда плач, крик задыхающегося в себе человека, но, поскольку он остаётся только «человеческим документом» — человеческим криком, он ничего не может изменить в мире — свет входит в тёмную комнату, но оттуда никуда не выходит. Человеческий документ — это когда человек не в силах «проломать дверь» к другим людям. Когда человек начинает пытаться эту дверь проломать, чтобы пропустить луч, чтобы не только взять, но и дать — начинается искусство.
Как много говорили и писали о «великом, могучем, свободном», не только русском, но вообще — человеческом языке. Но человеческие слова — какая это косная, тёмная, безличная материя. Это как бы тяжёлый и холодный шлак, оставшийся от огня, когда-то в каком-то человеке возникшего.
Люди отняли слово у человека и, отняв, запомнив, обезличили, стёрли все острые углы, сделали круглым и удобным для домашнего обихода. Слова уже не проникают в человеческое сознанье, они только по нём скользят, вызывая в ответ не чувства, а условные рефлексы. Но если крик непонятен, а слово мертво, то как же человек может прорваться к людям?
Вот тут и приходят на помощь к человеку две силы, причём каждая в отдельности ещё ничего не может, но соединённые вместе, они могут вновь преобразить, вновь накалить слово, и, вернув его к своему первоначальному смыслу, оставить открытым и понятным людям. Первая из них и есть Поэзия — Голос оттуда — Чудо, вторая — человеческая воля.
Всякий, кто пишет стихи или когда-нибудь их писал, знает, какое это трудное искусство. 3. Н. Гиппиус когда-то сказала: «Стихи писать — что мостовую мостить — так же трудно»… Замечание очень тонкое и очень верное. Момент писания стихов есть всегда момент высшего напряжения всех сил — момент борьбы. И чем поэт талантливей, чем лучше он понимает то, что звучит ему оттуда, тем борьба эта напряжённей и упорней. Поэтам бездарным, не понимающим просто не на что отвечать, поэтам талантливым, но безвольным отвечать нет сил или охоты, и потому в их стихах бывают подлинные и блестящие строки, доставшиеся им как бы даром, но такие поэты никогда не могут написать стихотворения.
Человеку всегда даётся одна, много — две строки, и поэт должен на них ответить или их продолжить. Ответ никогда не может быть равным, но он должен быть подобным тому, что поэт слышит. Чтобы человек мог отвечать и продолжать «нечеловеческое», необходима какая-то долгая и упорная подготовительная работа над своей душой, высокая и подлинная поэтическая культура, вера и смирение. Поэт никогда не знает, будет ли он что-нибудь слышать, но он должен быть всегда готовым ответить, он должен быть изощрённым и искушенным в своём искусстве, но всегда должен помнить, что сам он ничего не может. Мастер, не знающий вдохновения, пишущий тонкую подделку, так же в конечном счёте бесплоден, как вдохновенный бездельник.
С каждым годом всё темнее, всё безысходней в мире, всё более в нём одинок человек, и когда слышишь разговоры о «кризисе поэзии», невольно, иногда, начинаешь им поддакивать. Да, конечно, кризис… На мир надет как бы стеклянный колпак, и перегородки между людьми стали тоже из стекла и железобетона. Всё тише и глуше долетают голоса оттуда, всё труднее, всё невозможнее докричаться к людям. Мир уже не отражает лучей, он их как бы рассеивает по поверхности бытия. Но не кризис ли это мира?..
Но кто знает, может быть, кто-нибудь из поэтов, оставшихся верным ей, напрягая последние силы, в предельном одиночестве и отчаянии, уже почти никем не слышимый и как будто никому не нужный, и пробьёт стекло, — может быть, сейчас пробивает. И ворвётся ветер. И глухие — услышат.
Цитируется по: Критика русского зарубежья. В 2 ч./Ч.2. М.: Издательство “Олимп”, Издательство “АСТ”, 2002 г.