Ярослав Смеляков
МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ
Цитируется по: Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Изд-во «Художественная литература», Москва, 1967.
Том 1, с. 84 – 97
ПРЯХА
Раскрашена розовым палка,
дощечка сухая темна.
Стучит деревянная прялка.
Старуха сидит у окна.
Бегут, утончаясь от бега,
в руке осторожно гудя,
за белою ниткою снега
весенняя нитка дождя.
Ей тысяча лет, этой пряхе,
а прядей не видно седых.
Работала при Мономахе,
при правнуках будет твоих.
Ссыпается ей на колени
и стук партизанских колёс,
и пепел сожжённых селений,
и жёлтые листья берёз.
Прядёт она ветер и зори,
и мирные дни и войну,
и волны свободные моря,
и радиостанций волну.
С неженскою гордой любовью
она не устала сучить
и нитку, намокшую кровью,
и красного знамени нить.
Декабрь сменяется маем,
цветы окружают жильё,
идут наши дни, не смолкая,
сквозь тёмные пальцы её.
Суровы глаза голубые,
сияние молний в избе.
И ветры огромной России
скорбят и ликуют в трубе.
ПОРТРЕТ
Сносились мужские ботинки,
армейское вышло бельё,
но красное пламя косынки
всегда освещало её.
Любила она, как отвагу,
как средство от всех неудач,
кусочек октябрьского флага —
осеннего вихря кумач.
В нём было бессмертное что-то:
останется угол платка,
как красный колпак санкюлота
и чёрный венок моряка.
Когда в тишину кабинетов
её увлекали дела —
сама революция это
по каменным лестницам шла.
Такие на резких плакатах
печатались в наши года
прямые черты делегаток,
молчащие лица труда.
АЛЁНУШКА
У моей двоюродной
сестрички
твёрдый шаг
и мягкие косички.
Аккуратно
платьице пошито.
Белым мылом
лапушки помыты.
Под бровями
в солнечном покое
тихо светит
небо голубое.
Нет на нём ни облачка,
ни тучки.
Детский голос.
Маленькие ручки.
И повязан крепко,
для примера,
красный галстук —
галстук пионера.
Мы храним —
Алёнушкино братство —
нашей Революции богатство.
Вот она стоит
под небосводом,
в чистом поле,
в полевом венке —
против вашей
статуи Свободы
с атомным светильником
в руке.
МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ
В буре электрического света
умирает юная Джульетта.
Праздничные ярусы и ложи
голосок Офелии тревожит.
В золотых и тёмно-синих блестках
Золушка танцует на подмостках.
Наши сёстры в полутёмном зале,
мы о вас ещё не написали.
В блиндажах подземных, а не в сказке
наши жёны примеряли каски.
Не в садах Перро, а на Урале
вы золою землю удобряли.
На носилках длинных под навесом
умирали русские принцессы.
Возле, в государственной печали,
тихо пулемётчики стояли.
Сняли вы бушлаты и шинели,
старенькие туфельки надели.
Мы ещё оденем вас шелками,
плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие,
милые красавицы России.
Мы о вас напишем сочиненья,
полные любви и удивленья.
ПЕРВЫЙ БАЛ
Позабыты шахматы и стирка,
брошены вязанье и журнал.
Наша взбудоражена квартирка:
Галя собирается на бал.
В именинной этой атмосфере,
в этой бескорыстной суете
хлопают стремительные двери,
утюги пылают на плите.
В пиджаках и кофтах Москвошвея,
критикуя и хваля наряд,
добрые волшебники и феи
в комнатёнке Галиной шумят.
Счетовод районного Совета
и немолодая травести —
все хотят хоть маленькую лепту
в это дело общее внести.
Словно грешник посредине рая,
я с улыбкой смутною стою,
медленно — сквозь шум — припоминая
молодость суровую свою.
Девушки в лицованных жакетках,
юноши с лопатами в руках —
на площадках первой пятилетки
мы и не слыхали о балах.
Разве что под старую трёхрядку,
упираясь пальцами в бока,
кто-нибудь на площади вприсядку
в праздники отхватит трепака.
Или, обтянув косоворотку,
в клубе у Кропоткинских ворот
«Яблочко» матросское с охоткой
вузовец на сцене оторвёт.
Наши невзыскательные души
были заворожены тогда
музыкой ликующего туша,
маршами ударного труда.
Но, однако, те воспоминанья,
бесконечно дорогие нам,
я ни на какое осмеянье
никому сегодня не отдам.
И в иносказаниях туманных,
старичку брюзгливому под стать,
нынешнюю молодость не стану
в чём-нибудь корить и упрекать.
Собирайся, Галя, поскорее,
над причёской меньше хлопочи —
там уже, вытягивая шеи,
первый вальс играют трубачи.
И давно стоят молодцевато
на парадной лестнице большой
с красными повязками ребята
в ожиданье сверстницы одной.
…Вновь под нашей кровлею помалу
жизнь обыкновенная идёт:
старые листаются журналы,
пешки продвигаются вперёд.
А вдали, как в комсомольской сказке,
за овитым инеем окном
русская девчонка в полумаске
кружится с вьетнамским пареньком.
ПЕСЕНКА
Там, куда проложена
путь-дорога торная,
мирно расположена
фабрика Трёхгорная.
Там, как полагается,
новая и вечная
вьётся-навивается
нитка бесконечная.
Вслед за этой ниточкой
ходит по-привычному
Рита-Маргариточка,
молодость фабричная.
Руки её скорые
тем лишь озабочены,
чтоб текла по-спорому
ровная уточина.
Пусть она и модница,
но не привередница.
Русская работница,
дедова наследница.
С нею здесь не носятся,
будто с исключением,
но зато относятся
с добрым уважением.
Быстрая и славная,
словно бы играючи,
ходит полноправная
ловкая хозяечка.
В синеньком халатике,
словно на плакатике.
В красненькой косыночке,
словно на картиночке.
ПОД МОСКВОЙ
Не па пляже и не на ЗИМе,
не у входа в концертный зал,
я глазами тебя своими
в тесной кухоньке увидал.
От работы и керосина
закраснелось твоё лицо.
Ты стирала с утра для сына
обиходное бельецо.
А за маленьким за оконцем,
белым блеском сводя с ума,
стыла, полная слёз и солнца,
ранноутренняя зима.
И как будто твоя сестричка,
за полянками, за леском
быстро двигалась электричка
в упоении трудовом.
Ты возникла в моей вселенной,
в удивлённых глазах моих
из светящейся мыльной пены
да из пятнышек золотых.
Обнажённые эти руки,
увлажнившиеся водой,
стали близкими мне до муки
и смущённости молодой.
Если б был я в тот день смелее,
не раздумывал, не гадал —
обнял сразу бы эту шею,
эти пальцы б поцеловал.
Но ушёл я тогда смущённо,
только где-то в глуби светясь.
Как мы долго вас ищем, жёны,
как мы быстро теряем вас.
А на улице, в самом деле,
от крылечка наискосок
снеговые стояли ели,
подмосковный скрипел снежок.
И хранили в тиши берёзы
льдинки светлые на ветвях,
как скупые мужские слёзы,
не утёртые второпях.