Александр Гатов
О ЕСЕНИНЕ
«Серёжа Есенин» — так говорили многие из тех, для кого он никогда не был «Серёжей». Сам Есенин очень неодобрительно относился к подобным панибратским о нём упоминаниям.
Для меня, несмотря на наши дружеские отношения, он был Сергеем Александровичем.
Начало нашего знакомства относится к 1920 году. Тогда я жил в Харькове. Есенин несколько раз бывал в Харькове в 1920—1921 годах, а я часто приезжал в Москву. Мне довелось выступать с Есениным в Харькове и в Москве. Нечего говорить, что успех распределялся неравномерно…
Как читал свои стихи Есенин? Я бы сказал — упоённо, горячо и страстно, как исповедь сердца. Особенно мне запомнилась сцена из «Пугачёва», в то время ещё не опубликованного,— сцена «Уральский каторжник», в которой Хлопуша является в стан Пугачева. Лейтмотив его монолога: «Я хочу видеть этого человека». Есенин перевоплощался в Хлопушу, как самый замечательный актёр; в его голосе были страсть, надрыв, горечь, непреодолимое влечение; Хлопуша, казалось, действительно рвался из рук, пославших его убить вождя восстания, он с любовью тянулся к Пугачёву. Нет, никакие силы уже не оторвут Хлопушу от Пугачёва, от революции… Я долго находился под впечатлением чтения Есенина.
Как воспринимал Есенин чужие стихи? Настороженно. И как-то расцветал, когда стихи казались ему удачными; он просил их повторить и сам произносил понравившиеся строки. В высокой степени он ощущал свежее дыхание в стихах. Но мне приходилось слышать, как Есенин, увидев в печати сухие, казённые произведения, сопровождал свою резкую оценку солёным словом в адрес редактора. Есенину было далеко не безразлично, на каком уровне будет находиться русская поэзия. Он ратовал за всё талантливое, новаторское, индивидуальное. Серость в стихах казалась ему оскорблением русской поэзии. Особенно бранной кличкой в устах Есенина было «эпигон», безразлично — есенинский или эпигон символистов. Это, между прочим, стоит запомнить некоторым молодым поэтам, не застрахованным от подражания Есенину.
Есенин был широкой, самобытной натурой. Недаром он всегда восхищался Горьким и Шаляпиным, гордился дружбой с Качаловым и Коненковым. Он был самородком, себе самому главным образом обязанным и своей культурой, и развитием своего таланта. Широта Есенина сказывалась во всём, и, может быть, не совсем удачной иллюстрацией этого будет одна из запомнившихся мне реплик Есенина в разговоре… о бегах! «Не люблю бегов,— процедил Сергей Александрович.— Бегут две, три, четыре лошади… Скучно! То ли дело — табун бежит…»
Характерная для Есенина черта: он не расставался с книгами. Часто я видел его с книгой в руках. Этим — любовью к книге — было, по-видимому, продиктовано участие его в руководстве книжной лавкой, находившейся на улице Герцена, против Брюсовского переулка… Как-то я зашёл туда в сумерки. Есенин был один внизу (кто-то из сотрудников находился на антресолях). Есенин держал в руках том Гоголя. С увлечением — в помещении, слабо озарённом светом керосиновой лампы,— начал он читать мне одну из страниц «Мёртвых душ». Гоголь был близок Есенину юмором (свойственным и Есенину, любившему шутку и смех) и ширью, взором, обращённым в прекрасное будущее России. В эту встречу Есенину захотелось подарить мне одну из своих книг. Эта книга, пройдя через превратности войны, когда погибла моя библиотека, сохранилась у меня: «Преображение» — с короткой надписью: «Гатову. Дружеский Есенин».
Цитируется по: “День Поэзии. 1960?, Советский писатель, Москва, 1960.