Александр Михайлов
ПОЭЗИЯ ВЧЕРА,СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
Литературные мечтания
Цитируется по: День поэзии 1979. М., “Советский писатель”, 1979, 224 стр.
Вчера и сегодня — понятно. Об этом пишут, говорят, спорят. А вот завтра — это как раз литературные мечтания. Специально подчёркиваю — не прогнозирование, — попытка прогнозировать поэтическое развитие на 70-е годы в «Дне поэзии 1969», по-моему, дала комический эффект,— а мечтания, представление об идеале.
У каждого читающего человека, а тем более литературного критика, есть свой, лелеемый в душе, идеал поэзии. Можно бесконечно любить одного и другого поэта, увлекаться третьим и четвёртым, отзываться пониманием пятому и шестому и т. д., то есть воспринимать тот мир прекрасного в поэзии, который создан умом, сердцем и талантом наших современников…
Воздадим им должное!
Нет же достаточных оснований потупливать взгляд, когда речь идёт о поэзии наших дней. И я не случайно оборвал фразу об отношении к современной поэзии на высокой ноте, чтобы закрепить её, отнеся заключающий в себе желание высказать нечто дискуссионное союз НО подальше.
Итак — но…
Идеал всегда выше, лучше, прекраснее. И если современная поэзия не соответствует чьему-то идеалу (в том числе, естественно, и моему), то это не значит, что она бедна идеями и образами. Достижение идеала означало бы предел её развития, конечную фазу, иначе говоря — смерть. Идеал необходим как цель, как высшая мера прекрасного. Идеал открывает возможность приближения к нему. Наконец, идеал надо иметь перед собою как ориентир, чтобы продолжать поиски ответа на уже давно, почти полтора столетия назад, гениальным Пушкиным поставленный вопрос: «Куда ж нам плыть?»
И самое существенное в идеале для практики: на нём выстраивается концепция искусства. Поэтому прошу отнестись к этим литературным мечтаниям как к моему (хочу надеяться, близкому еще кому-то) идеалу поэзии, м о е м у представлению о том, какой она должна бы быть или какой её хотелось бы видеть.
…В благопристойной, высокой поэзии начала прошлого века прозвучали чудовищные с точки зрения благопристойного же вкуса стихи «Руслана и Людмилы»:
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!
И вполне, видимо, благопристойный критик того времени с темпераментом обличителя писал: «…если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Благопристойный критик призывает почтенную публику каждый раз зажмуривать глаза «при появлении подобных странностей», которые не приемлет «просвещённый» вкус.
Мне могут не простить резкость современные критико-поэтические витии, любящие ссылаться на Пушкина, прикрывать его именем свои представления – о поэзии как замкнутой в одной (!) традиции эстетической системе, но как было бы здорово, если бы перед их глазами появился человек, может быть, и с бородою, ныне модной, но не в армяке и лаптях, а в современной (любой!) одежде и сказал бы крепкие, коробящие слух слова, заставив присутствующих зажать уши! Я вполне сознательно иду на такое обострение, ибо уверен (и опыт, российской словесности подтверждает это), что иногда полезно, даже необходимо эпатировать застывшие вкусы, бить по медным лбам охранителей эстетической «нравственности», помня: как бы они сейчас ни прикрывались именем Пушкина, но — в своё время! — не пустили бы его в благородное собрание с вульгарным, коробящим вкус: «Я еду, еду, не свищу…»
Под свист и улюлюканье благопристойной критики вошёл в русскую поэзию её выдающийся революционер Владимир Маяковский. Неуязвимая как броня, эстетская «защита» Пушкина спровоцировала юного поэта поднять голос против величайшего национального гения. Маяковский скоро осознал этот грех молодости и с грубоватой прямотой и не без грусти сказал: «Я люблю вас, но живого, а не мумию». И в тактичной догадке протянул ниточку родства с ним по революционной, новаторской линии. Так, а не как-нибудь иначе надо понимать это подчёркнуто личное: «Вы по моему при жизни — думаю — тоже бушевали. Африканец»!
Тоже бушевали!
Не привилегия ли это молодости? И не молодость ли и страсть выводят поэзию на самый стрежень жизни?
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
(«Облако в штанах»)
А разве не искренний порыв проникновеннейшего русского лирика Сергея Есенина исторг осуждающе-грустные слова:
Мы многое ещё не сознаём,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые
По-старому поём,
Как нас учили бабушки и деды.
(«Русь уходящая»)
Разве не острое желание новизны, желание удержать, не упустить молодость сказалось в стремлении поэта (вполне искреннем и серьёзном!) «задрав штаны, бежать за комсомолом»?
Не скрою, мне очень хочется видеть сегодняшнюю поэзию полной молодой страсти, молодого нетерпения приблизить будущее. И оказывается, не так уж иллюзорна мечта видеть советскую поэзию молодой и дерзкой, по-комсомольски азартной, поскольку она, в истоках своих, всегда была такой.
…Мир стремительно обновляется. Меняется его социальная структура, бытовой уклад. Меняются представления о времени и расстояниях. Машинная цивилизация проникает в самые отдалённые уголки планеты. Футурологи предсказывают колоссальный скачок человеческого сознания уже в ближайшем будущем. Чего, например, стоит вывод академика П. К. Анохина о возможности наследственной передачи приобретаемой информации! Наука доказывает возможность продолжения, воспроизведения искусственным путём исключительных генетических комбинаций в человеке. Поэзия же основные силы тратит на то, чтобы сохранить свою суверенность и независимость от НТР. Она, правда, стремится сохранить духовные ценности, созданные предыдущими поколениями, и это — прекрасно!
Но не пора ли усложнить задачу? Духовная жизнь не замыкается в искусстве. Межпланетный летательный аппарат не только блистательное создание инженерной мысли, но и взлёт человеческого духа, воплощённая мечта.
НТР вносит в наш быт, в наши отношения элементы рационалистического расчёта, связанные прежде всего с уплотнением времени, с убыстряющимся ритмом жизни. Так, может быть, не надо укрываться в традициях, не надо целиком уходить в неспешное обдумывание себя, своего пребывания в поэзии, своих отношений с вечностью, не надо закрывать глаза на НТР, а смелее идти на сближение с нею, чтобы уловить, открыть и культивировать в поэзии новую эмоциональность? Не в стремительном ли полёте мысли она? Не в блеске ли технических решений? Не в эпохальных ли научных открытиях? Не в совершенном ли владении человека машиной?
Не укрываться, а — открывать! Вот цель поэзии.
Не бояться делать тот (рискованный!) шаг в неизведанное, который позволит хоть чуточку, хоть на вершок вырваться вперед.
Александр Блок в статье «Душа писателя» говорил о чувстве пути: «Как ирис и лилия требуют постоянного удобрения почвы, подземного брожения и гниения, так писатель может жить, только питаясь брожениями среды». Пренебрежение к современности в пользу «вечных» тем искусства — не всегда признак высокого предназначения, довольно часто это признак социальной и нравственной апатии.
Чувство пути — это прежде всего чувство нового, чувство времени, перемен, нравственной и гражданской ответственности «за всё на свете», как сказал великий поэт современности Александр Твардовский.
Как хочется, чтобы чувство пути решительно проявило себя в поэзии на основе затянувшейся рекогносцировки позиций современности! Не атака с ходу, но смелое, подкреплённое социальным, нравственным и психологическим опытом народной жизни вторжение в современность — мне представляется генеральным направлением поэтического развития на ближайшие годы, если, конечно, поэзия претендует на общественное признание, если она не перестанет ощущать себя общественно активной силой.
Мир поэзии, мир прекрасного существует не только для того, чтобы приносить людям радость и наслаждение сегодня, сейчас, его предназначение ещё и в том, чтобы «вырвать радость у грядущих дней» (Маяковский).