БОРИС ПАСТЕРНАК
ИЗ ПИСЕМ РАЗНЫХ ЛЕТ
Цитируется по: Пастернак Б.Л. Из писем разных лет. Сост. Е.Б. Пастернак. Изд-во ЦК КПСС «Правда». 1990. Библиотека «Огонёк».
В. Я. Брюсову
Петроград, 15/VIII—1922
Дорогой Валерий Яковлевич!
Если бы я попросту и запросто собирался к Вам всё то долгое время, что я мечтал о посещении Вас, ссылка на многочисленные помехи, тому препятствовавшие, не имела бы смысла. Находил же я время, между дел, для встреч с приятелями, для чего хотите, и среди последнего, в первую голову, для мечтаний о настоящей встрече с Вами. Вот эта-то мечта, совсем особенная и сообщила препятствиям характер непреодолимости, которого у них на деле не было. Встреча с Вами должна была по мысли моей и по чувству быть отчётной и исчерпывающей, ей должен был быть посвящён целый день,— в том смысле,— что часу, который бы Вы разрешили мне провести с Вами, не должно было предшествовать ничего отвлекающего и ничто постороннее и озабочивающее за ним не должно было следовать. Таким мыслился мне этот,— гадательный — а теперь уже утраченный день в меру той нешуточно глубокой признательности, вне и без которой я не могу и никогда не смогу сделать ни одного Вам навстречу шага. Вы склоняете к простоте и короткости в обращении,— склонили многих и не таких, как я,— склонился бы к этому и я,— да Вы тут верно не при чём.
Вероятно эта моя признательность глубже хорошей учтивости,—и по-видимому поток этой благодарности, всплывающей при всякой моей мысли о Вас, направлен столько же к Валерию Яковлевичу, столько и к Брюсову, к поэтической силе высокой (по размерам и по степени) заразительности, к родной и, вместе с тем,— старшей стихии, которая сначала — помощью заочной заразительности сложила тебя и как бы вызвала к существованью, затем — тебя заметила и тебя назвала — и — наконец, (как кажется многим) — в деле рук своих и в своём предвиденьи оказалась правой. Если бы я сказал, что я сплошь и целиком — ученик Ваш, что я вышел из Вас,— так, как из Вас вышли Гумилёв, Ходасевич и многие — это было бы лестью, это было бы неправдой.— И это было бы приниженьем той правды, которая меня с Вами связывает, которою я горжусь и которая многим значительнее зависимости от Вас упомянутых.
Если у индивидуальности есть лицо, и если оно — целостно, то в любой из эмоциональных плоскостей этой индивидуальности (любовной, волевой, творческой и пр.) — обязательно имеется другое человеческое лицо, к которому целостность первой восходит как к своему началу, и в присутствии которого лицо индивидуальности,— потрясается, освещается, собирается воедино.
Таким лицом в сфере моих художнических, артистических, мужественно творческих чувствований, в сфере ощущенья поэта в себе — являетесь Вы. Это трудно объяснить, Валерий Яковлевич, и значило бы стать вовсе фантастичным, если бы, воспользовавшись подсобным определеньем, я бы просто, аналогизируя приемы уравнительные, выразился алгебраически и безапелляционно: больше всего я Вам благодарен за то, что, кажется не подражая Вам —иногда чувствую Брюсова в себе — это тогда, когда я чувствую над собой, за собою и в себе,— поэта.
Странность этого ощущенья богата следствиями и производными. Так например при всяком внешнем успехе — я радуюсь ему и им горжусь. Радость оставляю про себя, как нечто интимное, детское и приватное. Гордость же по этому странному балансу целиком отписывается Вам. Знайте, Валерий Яковлевич, что никогда я не горжусь собою, но всегда тем, что Брюсовское дело (поэзия порывистая и выразительная, нескоро стирающаяся) преуспевает, идёт от признанья к признанью. Так, — тут например в Петербурге сильно и крупно выделил мою прозу (напечатано в «Наших днях») — Мих. Ал. Кузьмин, поставив её выше Белого и Ал. Толстого, не говоря уже о Пильняке и Серапионцах. И — объясните это мне, Валерий Яковлевич — я порадовался за Вас, вспомнив Ваши вкусы, Ваши заказы и заветы литературе, Ваших друзей и уклоны, Вам не улыбающиеся. И когда я уже был так близок к отъезду, что казалось не оставалось уже надежы поспеть к Вам, я всё-таки твёрдо верил, что Вас увижу — и вот подробность: ко мне зашёл брат Софьи Парнок — Валентин Парнах.— На моей совести большой грех: его книжка, надписанная Вам, пролежала у меня несколько месяцев. Последнее время, по выходе «Сестры Моей Жизни» я положил Парнахову книжку с Вашим экземпляром «Сестры» рядом. Парнаху я его книги, Вам предназначенной, не отдал, уверив, что отнесу вместе со своей.
Это было уже накануне отъезда. Я всё ещё надеялся. Но вот, не пришлось. Не пришлось оттого, конечно, что я не умею жить, ибо уменье жить (в лучшем смысле этого слова) в том и заключается, чтобы уметь делить время между важным и неважным, существенным и насущным, важного и существенного этим делёжом не ущербляя и не профанируя. Кончилось тем, что я обе книжки увёз с собой в Петроград. Теперь с пути (я еду за границу) посылаю их Вам по почте.
Я еду в Германию на полгода или на год, если удастся. Еду работать. То же неуменье жить не даёт мне возможности поделить время между работою и не-работой, как того требует Москва.
Оттого и еду. Я знаю, что внешне — порчу себе, так как несомненно меня в моё отсутствие так же быстро покатят вниз, как вкатили, меня не спрашиваясь, наверх, — на высоту вполне условную и, ещё не заслуженную, и малопонятную. Сделают это «молодые», то есть те, из которых (представьте себе!) некоторые пишут кровным моим тоном, вовсе этого за собой не зная и не видав «Сестры» (1),—благодаря вторичным— горизонтально-круговым заимствованьям друг у друга. Живой пример. Некий Цветков в Москве приходит ко мне и аттестуется: «юный земли поэт» — передайте пожалуйста эти мои стихи Есенину, если увидите,— я крестьянский поэт — его мол десятка. Потом развёртываю— живая «Елена»,— другое — того чище, то есть в такой степени, в какой я б этого ни о ком не сказал!
А Вам, Валерий Яковлевич. Неловко, право, всерьёз говорить с Вами об этом новом «мастерстве». Две-три тощие тетрадки. Вам вот что скажу. Честное слово я не придаю этим удачам никакого значенья, кроме одного только, что я на верном, кажется, пути и что на нём нельзя останавливаться. Меня очень удовлетворил отзыв Городецкого о Ваших новых книгах (в Известиях — июль, кажется). Хотя подход мне не свойственный и слегка поверхностный, всё же сознанье серьёзности задачи — налицо, и должная оценка разбираемого дана в тоне разбора…
Перед самым отъездом вызвал меня к себе Троцкий. Он более получаса беседовал со мною о предметах литературных, жалко, что пришлось говорить главным образом мне, хотелось больше его послушать, а надобность в такой декларативности явилась не только от двух-трёх его вопросов, о которых — ниже; потребность в таких изъяснениях вытекала прямо из перспектив заграничных, чреватых кривотолками, искаженьями истины, разочарованьями в совести уехавшего. Он спросил меня (ссылаясь на «Сестру» и ещё кое-что, ему известное), отчего я «воздерживаюсь» от откликов на общественные темы. Вообще он меня очаровал и привёл в восхищение, надо также сказать, что со своей точки зрения он совершенно прав, задавая мне такие вопросы. Ответы и разъясненья мои сводились к защите индивидуализма истинного, как новой социальной клеточки нового социального организма.
Проще: я начал с предположительного утверждения того, что я — современен, и что даже уже французские символисты, «так современники упадка буржуазии, тем самым принадлежат нашему времени, а не истории мещанства: если бы они с мещанством разделяли его упадок— они мирились бы с литературой периода Гюго и молчаливо удовлетворённо погибали,— а не остро чувствовали и творчески себя выражали. Я ограничился общими положеньями и предупрежденьями относительно будущих своих работ, задуманных ещё более индивидуально. А вместо этого мне может быть надлежало сказать ему, что «Сестра» — революционна в лучшем смысле этого слова. Что стадия революции, наиболее близкая сердцу и поэзии, — что, — утро революции и её взрыв, когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права (американская и французская декларации прав) выражены этой книгою в самом духе её, характером её содержанья, темпом и последовательностью частей и т. д. и т. д. Очевидно придётся как-нибудь написать об этом.
До свиданья, дорогой Валерий Яковлевич,— и ещё раз — горячо Вас за всё, что Вы из меня и для меня сделали — благодарю. Не разочаровывайтесь во мне, как части Вашего собственного дела, если (по некоторым соображеньям) внешняя судьба теперь изменит мне.
Не знаю отчего я об этом заговариваю и может быть ошибаюсь. Однако больно мне будет перестать «гордиться Брюсовым» — как выше,— хотя бы на время. Я напишу Вам ещё из-за границы, где на первых порах остановлюсь на Fasanenstrasse 41, Pension Fasaneneck Berlin V7. Крепко жму Вашу руку. От души желаю Вам всего лучшего и побольше счастливых досугов.
До свиданья
Любящий Вас Б. Пастернак
__________________________
(1) Б. Пастернак. «Сестра моя — жизнь». Книга написана в 1917, издана в 1922 г.