В. М. Шадрова
ЛИЧНОСТЬ И ВРЕМЯ
(Частная переписка как историко-психологический источник)
Цитируется с разрешения автора статьи по: Метроном Аптекарского острова. 1/2006, Альманах. Санкт-Петербург, Издательство СПбГЭТУ “ЛЭТИ”, 2006.
Одной из особенностей общественного сознания является мифологизация и стереотипизация не только далёкого, но и недавнего прошлого. Значительную роль в формировании мифов и стереотипов играют как средства массовой информации, тиражирующие мнения и высказывания известных людей, так и произведения художественной литературы, кинофильмы и телесериалы (“Россия, которую мы потеряли”, “Сибирский цирюльник”, “Московская сага” и т. п.).
Если учебники истории можно многократно переписывать, “перекраивая” историю сначала вдоль, а потом поперёк, то к архивным документам и частной переписке современников, живших в конкретную эпоху, такие операции неприменимы. Поэтому для понимания определённой исторической эпохи и психологии её людей особую ценность представляет такой пласт документов, как письма, которые отражают время в его страстях и динамике.
Исходным материалом для настоящей статьи послужили письма московской школьницы её другу, жившему в Ленинграде. Начало переписки относится к лету 1949 года, когда они оба перешли из восьмого в девятый класс. И автор писем, и его адресат относятся к тому поколению, которое впоследствии назвали поколением “оттепели”, “шестидесятниками” и которое было одним из самым образованных, творчески одарённых поколений советской интеллигенции.
Опуская подробности романтической подоплеки отношений, попробуем увидеть некоторые бытовые и общественные аспекты жизни Москвы и Ленинграда середины XX века такими, какими её видела и запечатлела на страницах своих писем Майя, москвичка, жившая в старинном Армянском переулке и учившаяся в расположенной неподалёку “женской” школе (до 1954 года в столице и больших городах СССР существовало раздельное обучение мальчиков и девочек).
Вполне естественно, что в письмах, помимо обсуждения личных отношений, затрагивалось великое множество других тем — отношения с ровесниками, учёба и “общественная работа”, книги и кинофильмы, искусство и праздничные события.
Первое письмо после первой поездки в гости к родственникам в Ленинград и знакомства с адресатом всех последующих писем: “…Когда ехали в поезде, я всё время читала твои стихи. Дядя Андрюша заметил и сказал, что мне целое послание прислали. А тётя Лёля даже угадала, о чём там было написано. Я, конечно, постаралась разуверить их. Не знаю, поверили ли они мне,но во всяком случае мне кажется, что нет. Всю дорогу они с ехидством замечали, что мне скучно стало без тебя, что вообще я очень изменилась. Как могут люди в шутку сказать то, что есть на самом деле!”
Итак, отношения с ровесниками. “Вообще, о том, что я была в Ленинграде и с каким-то мальчиком ходила по музеям, знают все, но о подлинных отношениях знает только один человек. Ей я доверила свою тайну. Я даже не знаю, как это вышло, знаю только одно, что она переживает всё это вместе со мной. Поднимала меня на ноги своим советом, когда я, отчаявшись, уже не надеялась получить письмо. Успокаивала, как могла. Не знаю, как она может всё это понять. Ведь такого у неё ещё не было. Правда, она любит по-настоящему, крепко, нежно, но безответно. Им что-то мешает сблизиться, и она мечтает о такой любви (глупо сказано, верно?) и дружбе. Она очень просила показать письмо, на что я при всей к ней симпатии не согласилась”.
Вполне очевидно, что раздельное обучение в школе компенсировалось общением в неформальной обстановке:
20.9.49 «В воскресенье ездила на дачу, …вечером отправилась в Москву. По дороге меня нагнала толпа ребят. Все стали уговаривать меня остаться до вечера и поиграть в волейбол через сетку, но я не уступила. Они пошли меня провожать до следующей станции (3 км). Идём, поём песни. Прохожие от нас шарахаются, да впрочем, их было немного. Не знаю, что они думали, когда видели одну девчонку и столько ребят. Да мне наплевать на их мнение, т. к. всё равно они меня не знают, и мы больше с ними не встретимся. Всю дорогу орали песни. Я охрипла и простудилась. Когда подошёл поезд, они не пускали меня, собирались ещё идти одну остановку. Я категорически отказалась, ссылаясь на усталость (а если бы был ты, я ещё бы прошла 3 таких станции). Ну им волей-неволей пришлось отпустить. Когда поезд стал отходить, они пошептались немного, и я уже собиралась бежать в другой вагон, но они не садились, и поэтому я осталась стоять на площадке. Поезд стал медленно отходить, и вдруг как грянет “ура!”. Все в поезде переполошились и стали смотреть в окна. Я, признаться, тоже не знала, что подумать. Потом только я догадалась, что это кричали мои “товарищи”. Они бежали по платформе, сбивали прохожих и напоследок выхватили у девчонки цветы и кинули мне. Я была удивлена таким приёмом. Все с интересом смотрели на меня.
Наконец одна мечтательная особа подняла глаза к небу и прошептала: “Вот это проводы!” А какой-то мальчик восторженно смотрел на меня и сказал мне в Москве на прощание: “Я желал бы, чтоб меня так девушки провожали”. И сам тут же взялся проводить меня домой. Я отказывалась, но он не признавал ничего. Когда мы вошли в метро, мне удалось вскочить в самый последний момент в вагон, и двери за мною захлопнулись. Он так и остался с удивлённой миной на лице».
15.11.49 “…В праздники у меня тоже было такое настроение. Единственное, где мне понравилось, так это на демонстрации (наученная горьким опытом, я на этот раз пошла) и на балу, который длился до 5 часов. Короче говоря, седьмым числом я осталась довольна, т. к. натанцевалась до упаду, и притом — бальных танцев. У нас на вечерах танцуют больше западные, но это и понятно. Ведь мальчишки не умеют танцевать бальные танцы, а учиться вместе с нами танцам им не позволили. Но наши девочки не унывают, они быстро перестраиваются на западные, и всё идёт как по маслу”.
4.04.50 «…Недавно у нас было лунное (полное) затемнение. Впрочем, полное лунное затемнение было видно во всех уголках СССР, следовательно, ты тоже мог видеть это явление. Мы с одной девочкой пошли смотреть. Стоим на углу Армянского, луна только что скрылась, а никто не обращает внимания. Как кто-нибудь идёт мимо нас, мы громко говорим между собой: “А луна уже скрылась!” И все сразу обращают внимание на исчезновение луны. А тут идут трое мальчишек. Мы повторили на них свой эксперимент, и вместо того, чтобы посмотреть в небо, они посмотрели на вывеску “Кондитерская”. Мы засмеялись. Все трое были в очках, т. е. имели две пары глаз, и то не усмотрели такую вещь, как луна. А Таня говорит: “Да вы не туда смотрите”. Тогда они обратили внимание не на луну, опять-таки, а на нас. Мы так смеялись над ними, что они сказали, что мы несерьёзные девочки и учимся, вероятно, в 9-м классе».
29.12.50 “С новогодним приветом! Сейчас я только что пришла с вечера. Вечер удался, как никогда! Во-первых, учительницы по физике не было (она приставлена к нам, как суд к американскому конгрессу, — следить за благонадёжностью учениц, и кто неблагонадёжен, т. е. танцует с мальчиком стильно, то получает в четверти либо двойку (высшая мера наказания), либо пониженную отметку (мягкая мера наказания). Во-вторых, пришли более порядочные ребята, чем приходили раньше. В общем вечер удался, по мнению многих из нашего и параллельного классов”.
Из писем видно, что к девятому классу не все школьники тех лет были “охвачены” комсомолом:
«У нас комсомольцы постановили:
1. Хорошо учиться.
2. Все силы перебросить на фронт по борьбе с подсказыванием.
3. Выпускать газету не реже, чем один раз … в месяц и т. д., и т. п.
Так что из нашего класса никто не подсказывает, т. к. все думают в недалёком будущем вступать в комсомол. Одна я “осмеливаюсь” подсказывать. “Мне образование не позволяет” не подсказывать. Я не могу равнодушно смотреть, как человек засыпается. Комсомольцы нашего класса обсуждали “поведение” моё уже 3 раза, но “видит око, да зуб неймёт”. Я ещё и не собираюсь вступать, поэтому они ничего не могут со мной сделать. А как ты? Не собираешься? Пора бы, пора, товарищ отличник! Рая и то вступила. Набрала у меня газет, тетрадей, устав ВЛКСМ и …вступила в ряды. Теперь агитирует и меня. Но я не согласна. Если вступишь в него (в ВЛКСМ), то мне не будет дано не только право подсказывать, но и право пребывания моего на воздухе. У нас такие комсомольцы, про которых Маяковский сказал: “Прозаседавшиеся”. А впереди ещё зима, и коньки, и каток!! Чудесно! Как ты, надумал научиться кататься или нет? Вообще очень советую научиться. Ведь так весело на катке, что на вечер забываешь всё, что тебя тревожит».
Не будучи комсомолкой, Майя была пионервожатой и относилась к этому не поверхностно, а с душой. “…Теперь давай-ка поговорим насчёт пионервожатой. Конечно, быть редактором — почётная должность, не спорю, если к тому же поставить хороший выпуск газеты. Но это, всё же не то, что руководить тридцатью пятью маленькими головами. От тебя требуется умение достать материал, распределить его, вывести газету и в конце номера, где стоит фамилия главного редактора, расписаться — и только. То есть, тебе приходиться иметь дело с бумагой, а мне приходилось дело иметь с живыми людьми, причём, хотя и маленькими, но очень любознательными. Прежде чем идти на сбор, мне приходилось читать не одну книжку, поскольку, когда кончалась официальная часть, меня просили рассказывать им всё, что они предложат. Приходилось прочитывать целые горы книг, чтобы интересно рассказать моим пионерам о наших великих учёных. Их интересовало всё. Мне приходилось добросовестно каждый день прочитывать газеты, чтобы завтра можно было ответить на все предложенные вопросы. Мне пришлось читать книгу о методе скоростного резанья металлов (откровенно говоря, я мало что там поняла). Да-да, не смейся, пришлось читать! Моим пионерам захотелось узнать побольше о том, как это можно повысить производительность труда (видал, какие слова-то говорят в 10-11 лет). И пришлось читать брошюрку этого самого Ивана Чекина (щоб он сказился!)”.
В десятом классе вопрос о вступлении в комсомол встал ещё раз. «Ты уже знаешь, Рая вступила в ряды ВЛКСМ, а так как в уставе ВЛКСМ, вероятно, говорится “привлекать новых членов в комсомол”, то она меня вот уже второй месяц агитирует. Что выйдет из этой агитации? Не знаю».
Значительное место в переписке посвящено обсуждению прочитанных книг, просмотренных фильмов, увиденных выставок.
«Я сейчас читаю книгу Герцена “Былое и думы”. Верующие люди говорят, что после исповеди человек чувствует себя каким-то особенным. Вот именно так и я себя чувствую. Другие книги (конечно, не все) кажутся, по сравнению с этой, мелкими, пошлыми. У меня не хватает слов выразить прелесть и ценность, которые остаются в душе от этой книги. Я не понимаю, как могут люди обходиться без книг!!! Ну, например, И. 3. Всё, что она знает и применяет в жизни, всё это взято из жизни. Но она делает ошибки, которые могла бы и не делать, читая книгу. В свои 15 лет она не может знать весь опыт 50-летнего человека. Верно?
Вот ты пишешь, что убедился: симфоническая музыка вполне доступна для твоего понимания. Вот уж чего не скажу о себе! Я слушаю с удовольствием джазовую музыку (кстати, слово “джаз” больше не существует. Теперь по радио объявляют: “Выступает заслуженный артист РСФСР Леонид Утёсов со своим оркестром!”) Но какой это оркестр! Такой оркестр идут слушать охотнее, чем любой оркестр симфонический. Теперь о расхваленном фильме “Падение Берлина”. Я не разделяю вполне такого мнения о фильме. В нём много неправдоподобного. Вообрази себе: большой город с большим металлургическим заводом; на заводе работает стахановец Алексей; за успешную работу его вызывают к Сталину; Алексей возвращается домой. До сих пор всё правдоподобно. Но затем Алексей с Наташей идут по ржаному полю, вот здесь всё происходит в одно мгновение как в сказке. Только Наташа с криком “Алексей” бросается к нему, как на город налетают самолёты. Но это ещё ничего! Ведь налетели же немцы в первый день войны на Киев. Но тут в картине вслед за налётом в город входят фашисты. Ну где логика! А об остальном и говорить не приходится. Так что “самый лучший из цветных” мне не понравился.
А вот ты зря говоришь, что эстрадный оркестр Минха гораздо (?!!) лучше нашего Кнушевицкого. Я не могу говорить о Минхе, т. к. его оркестр я слушала 2 или 3 раза, и что за личность ваш Минх, я не знаю. А вот о Кнушевицком я скажу поподробнее. Сам Кнушевицкий превосходно играет на рояле, кроме того он написал много музыкальных вещей, которые с удовольствием слушаются. Такие вещи, как фантазии на различные темы, — чудная музыка, её можно слушать сколько угодно». «Недавно у нас была экскурсия в Третьяковскую галерею по Островскому, вернее, по художникам, творчество которых похоже на творчество Островского. Между прочим, там висит портрет первой исполнительницы Катерины из “Грозы”, непревзойдённой даже сейчас Стрепетовой. Все восхищались её внутренней (где они все увидели, не знаю) чистотой, силой. А мне этот портрет напомнил совершенно другое. Ты помнишь, мы видели портрет “Курсистки” в Русском музее. А так как тут вспомнился Ленинград, то на сцену явился и ты. Воспоминания нахлынули на меня. Я делала всё машинально. Машинально вышла из Третьяковки и очнулась только на набережной. Какой чудный был вид! Представь себе реку, неширокую, за рекой — Кремль с его зубчатой стеной. А за стеной — три церкви. Причём кресты сияли, так как на них падали лучи солнца. И всё это на фоне зелени и голубого неба. Какой вид! Я долго стояла и не могла налюбоваться. И это днём так выглядела Москва! Что уже говорить о праздничной (вечерней) Москве!».
Весной 1951 года оба корреспондента заканчивали учёбу в средней школе и, естественно, вставал вопрос о том, куда поступать, что делать в жизни дальше. «Все у нас полны решимости и упорно разыскивают для себя подходящий институт. Одна собралась в пищевой (большие выгоды — заявляет она), другая – в текстильный (развивающийся институт развивающиеся отрасли этой промышленности — “совпрен” и др.), третья – в педагогический (люблю детей — говорит она — но когда ей в прошлом году дали класс для руководства, она отказалась, заявив противоположное). Я в данный момент тщательно пересматриваю своё отношение к предметам и всё же никак не могу уяснить, что больше нравится. Трагедия моя заключается в том, что я не знаю, куда пойти. Вернее, я знаю, что туда, куда я хочу пойти, меня не примут. Но я всё же постараюсь с боем взять эту крепость (хотя и говорят “крепок лоб, да всё же где-нибудь проломится”. По-моему, лучше проломить свой лоб с пользой, нежели без неё). А ты как? Надумал? Я слышала, ты хочешь идти в институт связи на радиолокационное отделение (тоже развивающаяся отрасль)».
Анализируя письма, вовсе не предназначавшиеся для исторических штудий, можно сделать выводы, значение которых выходит за рамки переписки двух индивидов.
Всеобщее растёт из единичности,
И всё ясней видны на том пиру
И мир, как в капле, отражённый в личности,
И личность, растворённая в миру.
И. Нерцев
Один из важнейших выводов состоит в том, что несмотря на разнообразные и многочисленные идеологические ограничения и “прижимы”, поколение, чьё отрочество и юность пришлись на конец 40-х — начало 50-х гг., не было зажатым, закомплексованным, растерявшимся и духовно обкраденным. Оно заявило о себе невероятно мощным творческим всплеском в 60-е годы, равного которому в отечественной литературе и культуре больше не наблюдалось.
Именно первичные информационные ресурсы, т. е. письма и дневники, хранящиеся в частных и государственных архивах, дают возможность уяснить истоки этого интеллектуального феномена — развития самобытной личности в рамках жёсткой государственной системы.
18.11.50 “Недавно я перечитывала все твои письма (это мне в голову не пришло бы, если б не болезнь, а отсюда — свободное время)!! Ты знаешь, как они хорошо, легко написаны, столько в них любви и тепла, что хотелось поблагодарить тебя за такие письма, за такое хорошее отношение ко мне. Сколько писем девочек и мальчиков я читала! Были среди них хорошие, ласковые, были — грубые. А вот таких, как у тебя, я не встречала. Поэтому я их сохраню…”